Часть 1 (1/2)

Долгий век моей звезды,Сонный блеск земной росы,Громкий смех и райский мёдВ небесах.Конечно, меня впустили. Как же, душенька, Николай Всеволодович, ведь я ближайший к Верховенскому.Идиот. Он, не я. Полнейший. Тупица. Придурок. Как его еще назвать, чтобы успокоить самого себя в том, что эта скотина, собака, свинья - нормален!Ан нет, черт возьми, он совсем не нормален. Ибо этот черт, как я сказал, его и побрал.Изрядно выпили тогда. И будь проклят этот Эркель, который притащил эту идиотскую книжку! Символы какие-то, знаки. Писания.Бред. Полнейшая чепуха. Именно это ты и сказал, Петруша? А потом поспорил с этим колдуном, будь он не ладен. Откуда он вообще взялся? Седой такой, борода до груди, вся в колтунах и репьях. Шапочка эта... Руки в мозолях, в бородавках. А на лице - родимое пятно во всю щеку.Неприятный.

И зачем только ты, свет души моей, согласился на это?!Прохожу в твою спальню.

Свет заливает всю комнату, пахнет яблоками, какими-то цветами. Шторы красиво развеваются от ветерка. Лето нынче красиво. Буйством красок, морем солнца, этими цветами, на которые летят рои бабочек. Прекрасно. До ужаса прекрасно. Сам недавно видел, как стайка белокрылых приземлялась на куст васильков под окном соседского дома.

Я бы любовался этим, но Варвара Петровна принесла мне записку, в которой было написано, что этот помешанный дурачок зовет меня, дело срочное.

Я и пришел.

Только этот манипулятор и прекрасный из всех прекраснейших, валяется в постели с жуткой горячкой и бредом.

Что ж, я не удивлен. Тот колдун так и сказал, мол, когда Бес душу забирает, тело ломается.

Что ты тогда ответил, яхонтовый мой? Что тебе решительно всё равно, лишь бы выиграть этот спор? Что ж. Прекрасно.Я присаживаюсь на стул около твоей кровати, на которой ты извиваешься. Все лицо мокрое от пота, от слез. Руки, наконец-то, без перчаток, цепляются за сбитые простыни. Кстати, я теперь понимаю, почему ты постоянно носишь перчатки. Сотни шрамов на ладони. Ты рассказывал, что тебя укусила собака, изорвав руку в клочья. Мне больно смотреть на это. Почему-то хочется погладить твою ладонь. Но вместо этого я снимаю шляпу, подхожу к твоему столу, вчитываюсь в какие-то кривоватые строчки на листах.Что ты тут пишешь??Знать и любить... Это дар свыше.?Ага. Ну разумеется.

?Странное чувство. Будто бы душу вырвали, а сердце обожгло раскаленным железом. А еще бабочки эти! Ставрогину бы понравилось.?Всматриваюсь в строки. Они написаны его рукой. Вот перьевая ручка, разлитые чернила.

?Шорох от их крыльев невозможен! Стоит написать Коле, пускай придет и поймает эту нечисть. Убивать их - рука не поднимается, а окно, почему-то, не открывается. А мне жарко. И пить хочется. Очень хочется.?Какие, черт бы тебя побр... Тьфу! Какие бабочки, Петруш?— У меня тоже есть крылья. Хочешь, я завтра покажу?Я вздрагиваю, оборачиваюсь, и вижу его глаза...Верховенский сидит на постели, держась на одной руке.

Его лицо бледное, влажное. Глаза. Они горят сумасшедшим огнем. Там, будто бы, пылает свечка. Огромная такая. Совсем не церковная. Мне не по себе.

— Что? — я сажусь обратно на стул.

— Мой Бог, это ты. Я ждал. Еще вчера. Но ты не шел, не шел. И эти крылатые твари унесли мое сердце. Ты не знаешь, куда они его спрятали, а?

Мороз пробегает по моей коже. Сердце странно стучит, я даже слышу его. Мне кажется, и он слышит.

— Петр Степанович, что с Вами?

— Оно не бьется, — Верховенский испуганно смотрит на меня. — Дайте же руку. Ну же!

Я протягиваю ладонь, которую он тут же прижимает к своей обнажённой груди. Я только сейчас осознаю, что он полностью голый. Даже там, под одеялом.

Ладонью ощущаю удары сердца. Частые, быстрые.

— Слышите? И я нет. Эти крылатые бестии его забрали.

— Никто ничего не забрал. Оно здесь, — говорю я, тыкая пальцем в середину.

Петр отчаянно мотает головой.

— Не-е-т! Это не оно. Это глупая бабочка, которая не может выбраться наружу. Знаете, этакий мотылек. Он всё летел, летел на свет, а потом - р-р-аз! - и капкан. Всё. Тихо и темно. Страшно.

Ничего не понимаю. Обхватываю его голову руками, ласкаю пальцами русые кудри, которые в водопаде солнца выглядят золотистыми.

— Милый мой, Вы больны.

— О чем Вы, Николай Всеволодович? Я здоров. Бабочки, которые вчера были здесь, забрали все мои болезни. Я же писал Вам. А, нет. Про это нет. Что я Вам написал?

— Чтобы я пришел как можно скорее.

— Нет, слово в слово.

Я припоминаю. Письмо путанное, как будто дерганное какое-то.

?Ставрогин, принц мой.

Вы просто обязаны мне помочь. Дело очень странное и довольно смешное. В моем кабинете очутились бабочки! И их до того много, что они мне мешают. А я знаю, свет очей моих, что Вы - помешанный коллекционер. Так вот, прошу Вас, приходите быстрее, мне нужна Ваша помощь.?

— Принц мой, — восхищенно шепчет Петр, укладывается на подушку. — Вы красивы, Николай.

— Петр Степанович, — я склоняюсь над ним. — Вызвать доктора?

— Чем он мне поможет? Бабочки улетели. А мои крылья... О, нет-нет-нет. Никаких докторов. И никаких завтра! Хотите, я сейчас же покажу Вам их?! Право же, Вам понравится. Правда, они так хрупки.

Он подрывается на постели, роняет одеяло, полностью обнажаясь. Но я успеваю перехватить его, завернуть обратно, плюхаясь вместе с ним на перину.

Надеюсь, никто не зайдет сейчас, иначе...

Я прижимаюсь губами к холодному, потному виску, спускаюсь вниз по щеке.

— Крылья. Конечно, крылья, Петр Степанович. Я знаю, что они прекрасны. Я увижу их завтра, хорошо? Поспите, драгоценный мой, отдохните.

— Вы не уйдете? — Верховенский приподнимает брови, удобнее устраивается в моих руках.

— Не уйду. Тише, мой хороший. Спите.

Он засыпает, на удивление, скоро.

Могу полюбоваться им.

Бабочки, бабочки, бабочки...Надо бы отыскать и Эркеля, и этого старого странного калеку.

Верховенский, ведь, какую-то речь произносил и руку резал. Может, на ноже какая отрава была, что он так бредит теперь.

Только, засыпая рядом с ним, я вижу бабочку, которая залетает через окно, порхает над нами. Но я уже не в силах ее поймать. Я только сильнее прижимаю или прижимаюсь к Петруше.