Реквием по придурку. (1/1)

Its an afternoon for mournersBut the tears donʼt comeGot what you deservedThe maximum(«Requiem for a Jerk» — Placebo)Когда я умру, я хочу, чтобы на моем надгробии написали: «Здесь покоится Саймон П. Он был так себе барабанщиком». Мне нравится думать о себе, как о музыканте. Жаль, что на надгробиях не пишут правду.***

Я не готовил речь. Вот Руперт готовил: так складно вещал про нашего великого гитариста, который пал жертвой теракта. Кори повезло меньше, ему достался я. Вот я подымаюсь на трибуну, а она украшена вся черными лентами, цветочками, фотками — типа траур. Я знаю только потому, что сейчас там вещал этот самый Руперт, а я на него смотрел. Сейчас подымаюсь на эту трибуну и вижу только свои шнурки в кедах. Левый не завязан. А потом, когда я уже там, на виду у притихшего народа, — сын Большой Шишки, гордость класса, вижу только свои черные ногти. Лак облупился. Записей у меня нет, я же говорю, что не готовился. Но я вроде как играл с этим парнем в группе, и вроде как почти публичная персона, так что самая ответственная речь досталась мне.— Я не готовился, — признаюсь я. Вот уроки учил всегда, а тут типа залажал. Голос звучит сипло, голова трещит. Мне скрывать нечего, ага, мы с Рупертом нажрались накануне. А он, мать его, в отглаженном черном галстуке и с бумажками-записками… Я говорил, что никогда не пользовался шпаргалками? И я продолжаю… Таким солнечным торжественным похмельным тоном.— Сегодня столько всего хорошего было сказано про наших мертвяков, аж самому в гроб скорее захотелось.Глаз я не поднимаю, но нутром чувствую вежливые выжидающие улыбки на себе.— Это шутка для разогрева, — поясняю я, робко взирая на них с высоты своих скромных шести футов.Никто не смеется. Мне похеру.— Сегодня столько всего хорошего было сказано, — повторяю я. — Если хоть половина из этого правда, я — Человек-Паук.Меня не останавливают.— Кори… что я могу рассказать вам о Кори? Кори не был выдающимся учеником. И музыкантом он был так себе, если совсем начистоту. Зато другом он был… по-настоящему хреновым. На него никогда нельзя было положиться, он плевать хотел на мнение окружающих… Он не почитал родителей. А еще водил за нос девчонок, ооо, это отдельная история, я такого наслушался за время нашей «дружбы», — показываю кавычки пальцами, — иногда уши хотелось почистить ершиком… Вообще, ему все сходило с рук. Я всегда удивлялся, чего его все терпят? Ну, терпели как-то… И я тоже… Кори, он…Я чешу затылок, вспоминая, чем меня еще доставал этот хрен. И ведь доставал до сих пор. Лежал в своем уютном гробике, лыбился на окружающих, мол, вот ведь дебилы, кружите тут, суетитесь, а я вон — король мира! А чувство такое, что он вот-вот оттуда выскочит, схватит мой микрофон и заорет в толпу привычное: «Мы — Pushing Daisies! Как настрой, народ?» Он любил говорить. Это хотя бы получалось лучше, чем петь.— Кори любил примчаться в самый неподходящий момент, мол, какие мы великие, оторвите свои очи от своих низменных дел и узрите Меня! — раздражение умножалось, проникая сквозь микрофон, проходя через усилители… А потом угасало, как только кончался звук.— Короче, Кори был обычным распиздяем, он не собирался умирать.Тишина абсолютна. Я почти ухожу.— Уберите своих гребаных террористов с улиц города.Говорят, я тогда попал на ю-тьюб.***

When I grow up I want to be nothing at all.(«The End» — My Chemical Romance)Я как-то раз читал, что думать о смерти — нормальное дело. То есть, не помышлять о самоубийстве, а думать о том, что будет после того, как тебя не станет, представлять свои похороны, и что на них скажут… Когда-нибудь, хоть раз в жизни, все это делают.Лично я хочу, чтобы на моих закатили пирушку. Не могу думать о том, как соберутся родственники, знакомые, будут сочувствовать друг другу. Не хочу, чтобы на моих похоронах плакали. Я им не верю. Ей богу, если они будут реветь, я вылезу из своего гроба и заору им в лицо: где вы раньше были, суки, а?! Пускай лучше все упьются и пляшут как бесы. И вообще, пускай сожгут меня нахрен, сожгут и забудут. Не хочу, чтобы меня помнили.Это всего лишь один из периодов в жизни, я знаю. Есть такие периоды, которые надо просто пережить.Можно начать с малого: встать, умыться, переодеться во что-нибудь приятное, вежливо покинуть дом. Прогуляться, сделать что-то новое. Выкурить на две сигареты меньше, чем вчера. Я знаю, что все в моих руках, это мне вбили в голову с детства.Еще я слышал, что настроение можно регулировать с помощью одежды. Правда, иногда всей одежды на свете недостаточно, чтобы выразить то, как чувствуешь себя на самом деле. Я выбираю полосатую футболку. Полоски позитивные.Потом, спустя несколько часов, я валяюсь на больничной койке. Говорят, свалился в обморок прямо посреди улицы. Я плохо помню. Помню, как мы ругались с мамой, потому что я типа под «домашним арестом». Смешно, когда каждый день приносишь домой отличные отметки, родители тебя не замечают, а стоит разок надраться — и все… Они с папой даже коалицию образовали, хотя до этого хрен знает сколько не говорили. Папа все пытался воззвать к разуму, а мама — давить на совесть. Я все равно ушел. Еще и дверью хлопнул. А очнулся уже здесь.Врач что-то говорит про «нервное истощение», а мне и смешно, и стыдно. Я даже спорить пытаюсь, типа, добрый доктор, я в порядке, отпустите меня домой, я больше не буду падать в обмороки. Он качает головой и с таким серьезным видом продолжает говорить, будто у меня рак легких какой-нибудь или СПИД. Конечно, я же сын Большой Шишки, у меня не бывает не серьезно. Не дай боже у меня было бы несварение желудка, представляю, как бы он изголялся. Правда смешно, хочется заорать во всю глотку, когда он тычет меня капельницей, просто чтобы этот хрен перепугался до смерти… В Африке детишки умирают от туберкулеза, а я тут как дурак… Так что я валяюсь на койке и ржу, пока он объясняет родителям, как меня будут лечить, и что делать дальше. Даже неловко как-то, все же невежливо ржать, когда за тебя волнуются, но сдержаться не выходит. Может, я правда немножко не в себе.Короче, я попал в больницу с дурацким девчачьим диагнозом. Тогда и прогремел второй взрыв.***

* * *— Мне снилось, что я — гитарист.Я говорю гитарист, а не «играл на гитаре». В этом есть принципиальная разница. Психолог не делает никаких пометок. Она также не задает никаких вопросов, предоставляя свободу мысли и слова.— Это странно, потому что вообще-то я — барабанщик.Я еще не решил, издеваюсь ли я, или в самом деле считаю это важным.— Что ты играл? — подает она голос.Я честно пожимаю плечами. Помню это ощущение — как струны струятся под пальцами, оставляют грубоватые полоски на подушечках, когда зажимаешь их слишком долго и усердно.— Почему ты выбрал барабаны?— Они дальше от микрофона. «Никогда не давайте микрофон барабанщику», как в той игрушке, знаете…Конечно, она не знает.Глупо полагать, что все мечтают быть солистами.Микрофон больше подходит папе. Он у меня Большая Шишка, любит вешать лапшу на уши. Большие Шишки всегда так делают. Не отличают работу от семьи.Дальше мы говорим про учебу, про школу. Я сознаюсь, что не желаю домашнего обучения. Школа — последнее убежище, которое осталось. Пусть и с тюремной формой в виде отличительного галстука и пиджака с гербом учебного заведения.— Чувствую себя как в Хогвартсе.Далее следует монолог о том, как мне нравится учиться.— Строишь планы на будущее?Она не спрашивает какие именно, всего-то нужно «да» или «нет».— Конечно, — враки. Строить планы слишком самонадеянно.Я собирался уйти из группы. Мы и не делали особо ни хрена, почти не репетировали, только красовались и лакали пиво. Конечно, я никогда не собирался играть профессионально, но тратить время впустую скучно. Так что я хотел уйти… И что из этого вышло? Я смотрю за окно, из которого не видно разрушений масштаба качественного летнего блокбастера…Она прослеживает за моим взглядом.— Понимаю, что в наше время сложно размышлять о будущем…И она говорит о том, что в истории было немало тяжелых периодов, когда казалось, что никогда ничто не станет прежним, а исход наступает человечеству на пятки.Я киваю. У меня выпускной класс впереди. Я решительно настроен получать лучшие отметки и быть прилежным учеником. Я никому не говорил, но кажется, что в последнее время в наушниках особенно настойчиво звучит «your time is running out…»