Silent song (1/2)

Даже оставшись без голоса, Ева была полна мелодий и песен. Они звучали в ней — старинные мотивы, услышанные ещё в детстве, ещё до Катаклизма. Когда-то ей говорили, что у неё сладкий и красивый голос, который дарит успокоение и надежду. Она пела баллады, народные песни, когда-то она исполняла даже сказания… Теперь она и сама не могла вспомнить своего голоса. Но Ева по-прежнему пела. Когда было страшно, когда было больно, когда было тяжело. Закрывала глаза и следовала за мелодией и словами, которые сохранило её сердце. Бессмертных это бесило. Даже отняв у неё голос и ненавистную им способность петь (и кричать), они не могли успокоиться.

— Она совсем рехнулась, всё время поёт.

— Какая разница, главное, чтобы совсем не загнулась.

— Зачем она поёт? Это лишено всякого смысла. — Может, она там реквием по нам напевает?

— Так она смеётся над нами?! Мерзавка! Конечно, бессмертные были не правы. Ева уж точно не смеялась над ними. Она не думала, что сможет когда-то смеяться вновь.

Жить на руинах мира было очень грустно. В прошлое ушло много вещей, совсем как те, о которых говорили древние сказания. И всё же Ева сохранила песню надежды, песню-напоминание. Почти что молитву. Только с ней, с этой маленькой золотой птичкой в хрустальной клетке, согревающей душу рассказом о том, что свет пробьётся во тьму, Ева ещё держалась. И она искренне не могла понять, почему бессмертные так ненавидели её. Конечно, птичкой она для них не была, скорее, скотинкой, которую они даже обвиняли во всех своих бедах, если становилось совсем туго. Ведь их воскрешали ради защиты людей, спасения мира, для того, чтобы остановить чудовище. А теперь, по их простодушному мнению, люди должны были послужить бессмертным и спасти их от ужасающей жажды, подставив свои шеи. Тихая, лишённая голоса, кроткая и отстранённая, временами она приводила их в какое-то исступление. Они были с ней жестоки, причиняли ей боль, заставляли страдать, унижали, но она уже не задавалась вопросом — почему. Постепенно все вопросы блекли и осыпались, как лепестки с засохшего цветка. Иногда бессмертные были добрее. И давали ей конфеты. Горько-солёные конфеты со вкусом крови. В них много железа и они полезны для крови, говорили они. Ей не нравился их вкус, но источник бессмертных не должен был иссякнуть. Если она отказывалась, её могли и ударить. Хуже всего было, если разбивали губу. Кусать её тогда было запрещено, но бессмертные зверели и были готовы драться за возможность собрать даже такие крупицы — капли её драгоценной крови. Они смеялись, что её глаза стекленели от страха, когда кто-то из них (победитель, сразивший большее число потерянных за неделю) наклонялся к ней.

Иногда ей было почти жаль их — воскрешённых солдат, брошенных на произвол судьбы. В новом мире лишь кровавые слёзы что-то значили. Как-то Ева видела, как они растут: почему-то она подумала тогда, что кровавые плоды, алеющие на белоснежном древе омелы, самая настоящая амброзия. Какая-то сакральная пища. За неё сражались, ради неё сбивались в группы и нападали на других таких же несчастных, медленно сходящих с ума от жажды. Ради неё предавали и шли на гнусные преступления. И её отнимали — легко и беспощадно. Кровавые слёзы стали данью Временному правительству. Пережившие же операцию ?Убийцы Королевы? становились всё чудовищнее, всё грубее, примитивнее. И они не искали покоя, не верили ни во что и позабыли о мечтах. Поэтому и стали глухи к любым песням — к магии чудесного, призванной очищать и питать души. Еве страшнее всего было потерять теперь эту магию, её внутренний голос — последнюю ниточку, связывающую её с чем-то, дающим крылья. Засохнуть, подобно омеле, задеревенеть и перестать слышать.

*** По странному решению судьбы, именно голос пробудил Еву от спячки. Не её собственный, конечно, а голос Джека. Звучал он сурово, грубовато даже, но стоило ему к ней обратиться, как Еве захотелось ответить. И тем больнее было молчать и знать, что такой возможности у неё нет. Оказывается, это так больно — не иметь голоса! Кажется, и жива она осталась каким-то чудом. Её хозяева мертвы. Лагерь засыпан пеплом — прахом бессмертных, — значит, Джек нанёс по удару в сердце, не дав бессмертным возможности восстановиться. Привёл приговор в исполнение... — Ты не можешь говорить? — понимает Джек, смотря на её искалеченное горло, и лицо его каменеет, а в глазах вспыхивает гнев, кажется, он с готовностью перебил бы этих вампиров снова. Но он тоже вампир, думает Ева. И ждёт, что он скажет. Не потому что хочет на самом деле знать или получить объяснения. Она хочет, чтобы он говорил. И он говорит: о Временном правительстве во главе с неким Сильвой, о приютах для людей, о безопасном месте, где больше никто не будет пить её кровь. Он говорит, что отведёт её туда, что всё плохое позади. И она верит. Но хочет услышать что-нибудь ещё. Кажется, с ней так давно в последний раз говорили по-человечески. Но Джек замолкает и подаёт ей руку.

Как она узнаёт позже, молчать он может долго, ужасно, невыносимо долго… Неужели в мире остались безопасные места? И кто-то ещё заботится о ближних? И не все бессмертные превратились в жадных и жалких зверей? Путь до убежища показался Еве очень долгим. Идти было тяжело, смотреть на разруху ещё тяжелее, а молчать и вовсе невыносимо. И всё же каждым вечером Ева думала, что хотела бы идти ещё много-много дней. На привале Джек говорил с ней. Задавал вопросы, на которые она могла кивнуть в ответ или помотать головой. Она была так рада, золотая птичка в ней щебетала без умолку. Наверно, радость отражалась на её лице, потому что Джек, смотря на неё, усмехался и задумчиво отводил взгляд.

А потом он нашёл на развалинах какого-то дома блокнот. Настоящий раритет, сказал он. Ручку в пару к нему пришлось искать отдельно, но вскоре удача улыбнулась Джеку — и Ева ?обрела голос?. О, сколько она хотела ?сказать?… Самыми первыми были слова глубокой искренней благодарности. Она написала их размашисто (руки у неё дрожали от волнения, да и писать оказалось сложно, непривычно, буквы вышли неровными, тоже будто дрожащими: ах, какой неэстетичный кошмар!) и порывисто показала Джеку. Она хотела бы исписать листок (что благодарит за спасение, за то, что он появился, что он есть, что он забрал её из этого кошмара, что он говорит с ней теперь всё чаще и много о чём ещё), но вывела лишь: ?Спасибо тебе за всё!? Джек прочитал и поднял взгляд, встретившись с её глазами. Ева улыбнулась, а он будто стушевался немного и глянул в сторону, проговорив: — Это… мой долг. И снова его голос прозвучал грубовато. И снова это было так восхитительно. Ева прижала блокнот к груди, рассматривая Джека. Страниц мало — несравнимо меньше, чем слов, которые она хотела бы до него донести. Придётся тщательно выбирать. Но куда сильнее её охватило желание выбрать для Джека песню. Как бы она хотела спеть ему… Может быть, ему бы понравилось… Песня об одиноком рыцаре? Или одна из камерных арий? Или какое-нибудь сказание? Она так загорелась этой мыслью, а потом осознала, что никогда уже её желанию не суждено исполниться. И это осознание упало, как неподъёмный камень. Как надгробная плита. Смотря в пустоту, Ева опустила руки и беспомощно ссутулилась. — Что такое? — спросил Джек, смотря на неё встревоженно. Она грустно улыбнулась и покачала головой.

*** Когда они были почти у цели, на пути возникли потерянные. Много. Огромные, страшные, потерявшие человеческий облик — и очень опасные. Всё случилось слишком стремительно — Джек обхватил Еву и взбежал по обломкам стены. Она почувствовала себя невесомой пушинкой и затаила дыхание, надеясь, что Джек избежит сражения, а она ещё немного повисит у него под мышкой. Свист и грохот привели её в чувство — потерянные и не думали их отпускать. Цокнув языком, Джек буквально отбросил Еву в сторону и, круто развернувшись, с мечом наголо прыгнул на врага. Ева только увидела, как развернулись полы его белой куртки, как взметнулись рукава… и она осталась на крыше одна.

Вспышки, грохот, рёв потерянных и не уступающий им рык Джека.