4 (1/1)
Пропасть в прошлое, мрак, потеря, мир смолк на мгновенье.
Часы отмотали назад год, второй, третий… десятый.
Отражение зеркала сказало: «Беги!» - она побежала. Тревога, нахальный плевок на запрет – не той натуры душа, чтобы ждать судного дня за свой проступок, столь мелочный, никому не вредивший – пока где-то вершат то, о чем она думала, боялась, страдала. Кровавым кинжалом режут чье-то сердце. Но она еще не поняла чье.
- Здравствуйте, вы не видели моих родителей?
- Извините, сегодня здесь не проходили Тейд?
- Вы видели травника? Дядя мой.
- Родители были на работе? Нет?
Ничего.
Хотя вот какой-то старичок подзывает своей костлявой рукой. Это ведь старый друг дяди. И лишь он дал ветру цель – Плутовские леса.
Одна дорожка, другая. Галька, трава, ямы, кусты – все то не важно. Что-то подсознательно вело ее к одному месту. Запыхавшись, она упала у склона, когда увидела их. Они стояли внизу, что-то обсуждая. Их лица покрывали и страх, и сомнения, понимание и неизвестность, отчаянность и надежда. Но в конце родители кивнули соглашение, дядя распечатал странный портал и два самых родных человека Миджин исчезли… в никуда? На лице встал ужас. Ужас и слезы. Безверье.
Бедная, бедная девочка молчала. Все вокруг блекло, стекало, как воск догорающей свечи. Конечная черта не ожидаема, резка, мучительна. Совершила ли это маленькое создание того, чтобы мысленно, не вживую, вкапывать себя снова и снова в порочную землю всех наших земных страданий, сладостей, страстей? Или она рождена с целью стать сломленным механизмом, которому придется искать замены своих деталей, пока от него самого не останется его. Тарахтят шестеренки, гудят трубы, трутся и трутся детали друг о друга, закипая. И вот, слетают тормоза – нет больше маленькой, милой Миджин. Она пропала. Исчезла в просторах того, что мы с такой нежностью любим называть прошлым. Вот коварство. Только ему, подумайте, подвластно нас водить за ниточки, чтобы мы, окрыленные любовью или страхом, бежали за одним. За чем? За дофамином, вокруг которого строится любая жизнь.
И вот посмотрите: заслужило ли малолетнее дите тех страданий, чтобы кто-то когда-то или когда-нибудь ощутило прилив дофамина всего на пару мгновений. Улыбнулось и стерлось!
Представьте старое машинное масло. Темное, противное, никому не надобное. Так и слезы Миджин – не нужны, не калечат, не лечат.
Вон их!
Вырвать из самого сердца дорогое, живое, теплое. Тогда и земля под ногами без холода, и вонь трупных животных спадает. И неважно теперь куда будут спешить торопливые ноги. Все одно – не земля, не небо, не боль, не любовь.
Плачь, моя дорогая Миджин, плачь…
Противно и склизко во рту. Тело барахтается между реальностью и бурей истерики, хватая воздух лишь только потому, что возможность вдохнуть дали те, кто был утерян в этих Плутовских лесах, которые будут и дальше скрывать правду. От нас, от вас, от тебя, от нее, от жителей этого драного места.
Бежит вера в добро в маленьком белом грязном платье по старым корням истории: бой, смерть, любовь. Все видели. Молчат. Пальцы ног превратились в вату, глаза выжгло слезами. Бежала, спотыкалась, с дрожью хватала темной прохлады воздух.
Стук, удар, летят петли дверные. Перед ней в оглушенном шоке стоит мужчина. Не жив, не мертв, бледный и испуганный стоял он, как есть – домашний. Не тот, кого всегда видела Миджин: высокий стан, мудреное облачение с множеством смыслов. Умный взгляд, который подменили сонным, диковатым и пространственным. Он не знал ее потери, но почувствовал всю боль и был готов разделить эти чувства вместе с ней. Забрать целиком. Однако доступно ли кому такое? Она зарылась в его объятиях, схватила маленькими ручками рубашку и сквозь всхлипы пыталась процедить слова. Вильгельм лишь крепче сжал ее, пытаясь унять дрожь. Поглаживал голову, будто хотел заменить незаменимое. Он догадался о потере.
Кинжал искромсал детское сердце.