Часть 25. Ревность (1/2)

Фокс

Я все-таки совсем того, но последнее трогает гораздо больше, чем предыдущее признание в любви. В ней мне признавались, и не раз. Пусть это никогда не было взаимно, и после такого я обычно обрывал вообще любые связи с этим человеком, но те слова все равно никогда не воспринимались мной серьезно.

Блядь, чёт меня так кроет, что, кажется, ещё чуток, и разрыдаюсь как последняя истеричка.

Не плакал с третьего класса. А че? Пореветь, сидя на члене, это прям в моем ебанутом стиле.

Моргаю, в попытке отвлечься, и перевожу тему.

— Постельное поменять надо…

— Угу.

Он перестает прижимать меня к себе, осторожно приподнимая и выходя.

Секундное чувство утраты сменяется спокойствием. Все же хорошо.

Слышу за спиной шаги и шуршание упаковкой салфеток.

— Вставай, давай.

— Угу.

Поднимаюсь, и не смотря на него, лезу за новым постельным. Страшно от того, что со мной творится. Но мне это нравится. Боюсь только, что разорвет на хрен.

Перестелив вместе постельное, я, спрятавшись за горой белья, отношу его в ванную, скинув в корзину. Вернувшись, вижу Костика с прикуренной сигаретой, полулежа расположившегося на кровати.

Вообще, на постоянке я не курю. Курил ещё в школе, когда надеялся, что из-за дыма мой голос испортится, и от меня наконец отъебутся с их чертовыми линейками. Не помогало, и к девятому классу я бросил, но иногда, вот, хочется. Как сейчас, например.

Вытащив из его пачки сигарету, прикуриваю от предложенного огонька и укладываюсь к Косте на живот.

— Теперь твоя очередь. Расскажи то, что я не знаю про тебя.

Задумываюсь, так как понятия не имею, что он вообще обо мне знает. Так-то у меня секретов особо нет, никогда не видел смысла скрывать себя. Другой вопрос, что он вряд ли раньше мной интересовался.

— Да у меня ничего такого и нет. Кажется, все знаешь. Ничего секретного или ужасного. Хер знает. После школы в музыкальное поступил. Как отец умер, от матери слинял, потом группу сколотили. Ребят моих ты видел. Я, наверное, только ею и живу последние годы.

— Почему ты не захотел ее увидеть. Тогда, у травмы?

— Мы не общаемся. Ничего страшного не было. Меня не били, не унижали, ничего похожего на твоё или ещё какие-то кошмары. Просто я всегда был для нее обузой, особенно после развода с отцом. Хуй знает зачем она вообще решила рожать, но я ее почти не видел. Как в сад пошел, она на работу вышла, работала сутками на скорой, в выходные убиралась и сваливала. Мне покупали шмотки, оплачивали репетиторов, уроки вокала и игры на гитаре, короче, все, что нужно для жизни у меня было. Лет с семи я уже мог самостоятельно более-менее готовить, так что мы вообще перестали пересекаться даже на кухне, она тупо продукты закидывала и сматывалась.

— Отстойно. А меня кормила бабушка Антона. Не потому что дома нечего жрать было, а потому что я искал повод там не появляться подольше.

Он вздыхает и шебуршит пепельницей.

— Меня всегда поражало в школе, насколько вы близки. Это казалось очень странным, учитывая ваше поведение с остальными.

— Он был ближе всех. Очень не по себе сейчас, что все закончилось этим и что, возможно, мы никогда не сможем даже поговорить. Как будто от меня оторвали руку, и я могу жить без нее, но как-то непривычно.

Сигарета уже закончилась, и чуть не обожгла пальцы. Потушив ее, вздыхаю. Что тут скажешь? Любовь Антона явно не совсем здоровая. Я, конечно, мало что понимаю в любви, но полностью сливаться с другим человеком, теряя индивидуальность, наверное, не есть хорошо. Маловероятно, что у них бы в итоге что-то нормальное получилось, даже если бы Костя тоже чувствовал к нему нечто похожее. Но говорить это ему я не стал. Зачем? Уже вряд ли что-то можно исправить. Да и хер я его отпущу.

— А что ты в травме-то делал? — не то чтобы я все это время думал над этим вопросом, просто захотелось перевести тему.

— Сестру дядя ударил, она неудачно упала… как-то так.

Интересно, хоть один мой вопрос может нести за собой ответ без какой-либо очередной жести? У него в жизни хоть что-нибудь светлое, ничем не омраченное, есть?

— О, а я вспомнил, чего ты точно не знаешь. Я ж в двадцать, когда паспорт менял, имя сменил. Оказалось, в графе с именем можно любую чушь писать.

— Зачем?

— Ты мое родное имя вообще помнишь? Не удивлюсь, если нет, его даже я забываю.

— Помню, Фотин. Оно меня бесило.

— Меня тоже, потому и сменил.

— И теперь ты по докам Фокс?

— Ага. Не менее чудно, зато всем привычно.

— Хорошо, мне нравится. Давай спать?

— Спи, — время уже двигалось к рассвету, но я почему-то спать не хотел. У меня было такое чувство, что я только проснулся после очень долгой спячки. Приподнявшись, отключил вытяжку, чтобы не шумела, а потом улегся рядом, обнимая своего парня.

Он прижал меня ближе к себе, чмокнул в макушку и вырубился.

***

Кощей

От внезапного грохота я просыпаюсь, подпрыгивая на кровати. Фокса нет рядом, и я, не думая, бегу на звук с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди.

Залетаю на кухню и вижу абсолютно идиотскую картину: все в сахарном песке! Пол, столы, Фокс, вообще все. На полу валяется огромная кастрюля.

Изо рта вырывается смешок, что становится абсолютной неожиданностью, я же не смеюсь. Было как-то с Антоном, но это кажется чем-то иным.

Фокс стоит, очумело хлопая глазами, и мне от этого еще смешнее. Я начинаю хохотать, хватаясь за живот, и не могу вдохнуть. На глазах выступает влага.

— Эй, ты в порядке? — попытавшись смахнуть с рук липкий песок и потерпев неудачу, уточняет Фокс, неуверенно улыбаясь.

А я уже не могу стоять и сползаю по стене на пол коридора, тут нет сахара, но мне в любом случае все равно, не могу прекратить смеяться.

Машу головой типа: «Нет», а потом, что: «Да». Я сам не знаю в порядке ли я. Нельзя же умереть от смеха?

Фокс наливает в стакан воды и протягивает мне, а я не могу ничего сделать, пиздец. Он неуверенно смотрит на ебанутого и ржущего меня и выливает воду мне на голову. Ледяная. Помогает, я успокаиваюсь, приходя в себя, и шумно дышу.

— Отпустило?

— Угу, — голос хрипит как у больного.

Фокс протягивает мне руку и поднимает, пачкая ладонь сахаром. Наклоняюсь и слизываю песчинки с его щеки. Сладкий какой.

— Щекотно же! — он забавно фыркает, улыбаясь.

— Ты чего делал-то?

— Плюшки. Как в школе, помнишь? Мне чет так захотелось. Рецепт нашел и вот, — Фокс немного отодвигается, и я вижу противень уже слепленных, но ещё сырых булочек.

— Сахара не многовато?

— До хуища, — смеётся Фокс и добавляет. — Я нечаянно. В сахарнице кончился, а мешок наверху. Хотел просто посыпать. Посыпал. Всю кухню и себя заодно.

— Ты так еще вкуснее. Ладно, раз тебя никто не убивает, пойду оденусь.

В ванной смываю налипший сахар, умываюсь и иду в спальню, где облачаюсь в его футболку и свои трусы.

Когда я вернулся на кухню, застал Фокса сметающим песок. Булочки уже пропали, судя по всему, заняв свое место в духовке.

— А ты во сколько встал-то?

— Да я и не ложился.

— Почему? Я че, храплю?

— Мм… вроде нет. Не слышал. Спать просто не хотел. У меня график немного нестандартный. Песню зато написал. А потом на булки торкнуло.

Я прохожу по уже не засыпанному сахаром полу и ставлю чайник. Заварив две кружки, ставлю на стол.

— Так, тут вроде все. Проследишь за плюшками? Их доставать через десять минут, я пока смою этот сладкий ужас.

— Я? Как?

Бля, я вообще не знаю, как за ними следить. Они же без ног и явно не убегут.

— Просто достань их через десять минут, — закатывает глаза Фокс. — Только не забудь, что они горячие. И противень. И духовка, когда откроешь, — на всякий случай добавляет он, и, сняв с крючка прихватку, сует мне.

Киваю, и он уходит. Вроде ничего сложного нет. Сажусь и, глянув на время, пялюсь на булки, через стекло духовки.

Ровно через десять минут открываю духовку, надев прихватку. Изнутри пахнуло жаром.

Противень-то я достал, а куда его ставить? Он же горячий, прожжет еще что-нибудь.

— На плиту поставь, — улыбается вернувшийся и переодевшийся Фокс.

Ставлю куда велено и тихо выдыхаю. Ужас. Нет, я точно не смогу никогда готовить, это ужасно.

— Такой ты милый, — заявляет Фокс и, чмокнув в щеку, тянется за большой тарелкой и лопаткой.