Интерлюдия Дженифер. Глава 3. Убаюканная Вселенной (2/2)

– Когда-нибудь Хар’огцам и Эльфам Авелин наскучит общество друг друга, этого нельзя отрицать. Возможно, сосуществование с другими расами возымеет благополучный исход. Однако, – взмахом руки он призвал ветер, который подхватил слезу Авелина и унёс прочь, – я хочу, чтобы посланники слов наших были в безопасности.

Так появилось Море. Слеза Авелина разлилась, распростёрлась на сколько хватало взгляда, и солёные воды отделили ту часть суши, на которой обосновались высокородные эльфы. Конечно, вероятность того, что гипотетический враг вознамерился бы обойти море по суше, чтобы показаться у врат Хар’ог’зшана или Авелинеля, оставалась, однако ему потребовалось бы намного больше времени, нежели прежде, когда на месте морских глубин зеленели луга. Либо огромное количество крепких, непотопляемых линкоров.

Всё было лучше, чем прямой путь к городским стенам.

С тех пор эльфы держались особняком, поддерживали дружбу и всеобщий нейтралитет, другие же, низшие расы, развивались и ютились в значительном отдалении от них.

Люди, чьи глупость и упёртость опостылели, набили Богам зудящую оскомину в прошлых мирах, переставших нуждаться в проведении свыше, всё же топтали землю и нарушали спокойную негу частыми междоусобицами. Но была в розовощёких, коренастых, широкоплечих и в какой-то степени неотёсанных людях та самая добродетель, которой недоставало двум изначальным общностям: искренность. Беспредельная искренность отличала людей от всех остальных: и в горе, и в радости они не утаивали своих чувств, простодушно давая волю слезам и слабостям, утопая в низменных грехах и пороках. Они наслаждались плотскими утехами, не стыдясь похоти, балагурили и предавались бездуховным увеселениям, сопровождая все непотребства кружкой пива или кислой бормотухи. Не у всех, но у многих из них напрочь отсутствовали чувство такта и изящество, которое у эльфов было врождённым, неотъемлемым.

Сначала Боги стыдились своих нерадивых созданий, но вскоре начали снисходительнее относиться к их выходкам, ссылаясь на то, что и среди людей есть святые праведники, посланники, опьянённые небесной блажью; образованные мужчины и женщины, которым был чужд и противен разгульный образ жизни.

«Человек человеку рознь» – в унисон говорили Верховные Божества, умом понимая, что это негласное правило распространялось не только на людей, но и на остальных смертных. А это значило, что среди ненаглядных, обожаемых и опекаемых ими эльфов тоже водилась гниль.

**

Убаюканная вкрадчивым, монотонным голосом своей матери, Джейн не заметила, как обняла её, пригревшись на мягкой груди, и задремала. Её глаза затрепетали, как мотылёк, упавший в каплевидный кувшинчик масляной лампы, и веки дрогнули, подобно молочно-белым крыльям, сгорающим в пламени зажжённого ночника.

У Вальтера раньше был такой, пахнущий горелым маслом и жиром, но разбился, когда он невзначай напоролся на оленьего вожака. Только стёкла и звякнули – светоч погас, опалив руку, а Вальтер, никак себя не сознавая, увернулся, и рог благородного, но рассвирепевшего зверя прошёл по касательной, легонько полоснув заскорузлую ладонь. Повезло, что не пронзил руку насквозь, иначе пришлось бы попрощаться с охотой на долгие месяцы.

Джейн нравился этот ночник. С резной ручкой в форме цветочного лепестка, с запахом, из-за которого слегка кололо в носу. Раньше масляной аромат дополнял сказки и истории Сесилии, которые её дочь слушала так же внимательно, как и сейчас. Стоило рассказу прерваться, и девочка встрепенулась, открыла глаза и озадаченно выгнула брови.

– Я не сплю, – запротестовала она и, стиснув челюсти, зевнула, не размыкая губ. Её лицо вытянулось, глаза подёрнулись алой дымкой усталых, заспанных слёз. Блеснув тусклыми огоньками, они скатились по бледным щекам. – Где живут эльфы? Где – хар’огцы?

Джейн задала вопрос необычайно серьёзным тоном, вся подобралась и съёжилась, как мышь-полёвка, прячущаяся от голодного хищника. Она не собиралась отступать и намеревалась познать всю истину, разом вместив её в свой детский ум. Лишь благодаря витиеватой речи Сесилии, её умению любую быль перекраивать на свой лад, перекладывать на мифологический манер, маленький черепок донельзя любопытной Йенифер не трещал по швам. При этом истории, искусно поведанные Сесилией, не сравнить было со сказками, хоть они и изобиловали волшебными описаниями, из-за чего отчасти походили на красочную фантасмагорию.

Стук ложки о гладкие стенки глиняной чаши отвлёк эльфийку. Вальтер доскребал остатки нажористого рагу. Услышав, что Сесилия замолчала, он замер, в молчании склонился над тарелкой и стал доедать тише, неторопливо помешивая остатки бульона. Сесилия улыбнулась: знала ведь, что муж любит есть громко и со смаком, так, чтобы за ушами трещало, а ложка ритмично билась о края плошки. И ей льстило, что из уважения к ней, ради истории и спокойного сна их дочери Вальтер присмирел, даже не стал прихлёбывать гущу, как делал это обычно.

– Запомни: твоя мать – чистокровная эльфийка, рождённая и выросшая в самом Авелинеле, – высокопарно подытожила Сесилия, пригладив растрёпанные волосы дочери. Её изумрудные, цвета свежей листвы глаза на мгновение озарились серебристым сиянием, погасшим много лет назад. – Именно такое название носит столица нашего народа...