Глава 2. Давным-давно... (1/2)
Посреди мрачного ельника стояла небольшая хижина, больше напоминавшая сторожку. Деревья, одетые в тёмно-зелёную хвою, расступились перед ней и склонили острые вершины в безмолвном почтении. В ветвях древней трухлявой ели, бдительно взирающей на меньших собратьев с высоты поднебесья, заухал филин, сверкнув оранжево-красными глазами впотьмах. Шумела трава, убаюкивая уставший, изнурённый летним зноем лес. Её шёпот не смолкал ночами, и ветер надсадными стонами вторил тихим сказаниям, будто бы вздыхая над каждым словом. Загустев, словно скисшее молоко, мрак окружил тёплую избу, взошёл на крыльцо и поднял чёрную руку, чтобы потревожить хозяйский покой, но желтоватый свет лучины, горящей за круглым оконцем, прогнал его прочь, обыденно уютным, домашним сиянием ошпарив когтистые пальцы.
Из-под двери, надёжно запертой на засов, тянуло ароматом жареного мяса и пряностей. Тонким шлейфом он стелился по тропе, ведущей к скромному обиталищу, внутри которого буйствовал он многообразием вкусных запахов, заставляя голод ворочаться в животе ноющей тяжестью. Но все домочадцы были сыты: тарелки опустели, сок натёртой специями туши шкварчал в печи, подогреваемый тлеющими углями. Звучно опустился в кадушку с водой деревянный черпак, плеснул студёной влагой в раскалённое нутро очага, и красноватые угольки зашипели громче прежнего, после чего умолкли, испустив последний дымок.
На круглобокой тумбе догорала свеча, которая осталась единственным источником света и жара, когда хриплое дыхание затушило горящую щепь. Воск тёк по медным стенкам подсвечника белыми каплями, собирался в поддоне, застывая молочным озером. Фитиль неспешно пожирало пламя, с удовольствием и игривым азартом вкушая лакомство.
— Что произошло дальше?
Голосок, исполненный искреннего любопытства и избавленный от притворства, свойственного запятнанным грехами взрослым, нарушил сонную тишь нежданным вопросом.
Голова приподнялась с подушки, набитой перьями, и медно-красные волосы, линией корня уходящие в спелый каштан, растрепались, жидкими прядками рассыпались по узким плечам, заползли за ворот ночной сорочки и щекоткой кольнули грудь. Розовощёкое лицо озарилось улыбкой, насланной полусном, в глазах же искрилась, переливаясь яркими красками, чудесная фантазия, рождённая воображением после услышанной легенды.
— Узнаешь завтра, — Сесилия подцепила остренький подбородок дочери пальцами и, приблизившись, заглянула в карие зеницы, во тьме которых читалась детская обида и скука. Тогда она отняла руку от девичьего лица и провела ладонью по взъерошенным волосам, приглаживая непослушные локоны.
Из пряди, закрывающей ухо, выпало гусиное перо, которое выбилось из подушки.
Сесилия взглянула на чистую наволочку, усыпанную вышитыми подсолнухами, и задумчиво повела бровью, увидев торчащие нити и всё те же пёрышки, выглядывающие из разодранного шва. Было похоже на проделки детских ручонок, учиняющих проказы по велению капризной хозяйки.
— Ты мне уже третий день обещаешь дорассказать, — насупившись, девочка встряхнула головой. Тёмно-русые волосы колыхнулись, обнажив заострённые кончики ушей.
Сесилии оставалось лишь дивиться тому, как в маленьком дитя от рождения помещалось так много упрямства, задорной спеси и самоуверенности.
Со скрипом открылись крохотные дверцы подвесных ходиков, и оголтелая птица вылетела наружу. Она повисла на старой пружинке, мелодично пропела, возвещая о наступлении полночи, а затем спряталась обратно, исчезнув в темноте часового механизма. Сказочный пряничный домик погрузился в тишину: только и было слышно, как поскрипывали, притираясь друг к дружке, шестерёнки внутри него. Свет в игрушечных оконцах погас, заводная пташка заснула до полудня.
— Чувствую, кое-кто будет клевать носом за завтраком, — Сесилия примяла одеяло, подвернула его край и подоткнула под бок, побоявшись, что дочь, впечатлённая красочными рассказами, извернётся в волшебстве грёз и свалится с кровати. Такое уже бывало. — Йенифер, я не пущу тебя на рыбалку, — она предприняла последнюю попытку утихомирить ребяческое любопытство, но, судя по влажному блеску, заплясавшему в глазах девочки, она была тщетной.
Обида кольнула сердце, Йенифер скрестила руки на часто вздымающейся груди и отвернулась, пренебрежительно хмыкнув, тонко так, с напыщенной звонкостью.
— Ну и не пускай, — она помрачнела. — Не очень-то мне и хотелось.
То было ложью. Отца она любила так же сильно, как и свою мать: обожала проводить с ним время, угадывая животного по следам, оставленным на влажной почве, расставляя сети на жирную рыбу, что водилась в ближайшей реке, и просто прогуливаясь по цветущим опушкам, по дышащим сочной зеленью лугам.
Многое почерпнула Йенифер из рассказов своего родителя, много тайн выведала, и все знания, усвоенные ею, объединяла польза: каждая история отца была поучительной. Он без прикрас и околичностей поведал своей дочери о том, какие существа, не только живые, но и потусторонние, водились в лесной чаще. Злые и проказливые духи паслись поганым стадом в тех местах, к которым не вели тропы. В предостережениях Вальтер не видел ничего плохого, этим и отличаясь от Сесилии — его белорукая, очень добрая и ласковая, но порой чрезмерно осторожная супруга не хотела, чтобы их дочери снились кошмары после страшных историй.
Эльфы и люди были полными противоположностями. Влюблённые, чей союз изначально не одобрила ни одна из сторон, даже с именем своего дитя определиться не смогли. Вальтер выказывал протест, слыша высокомерие в напевных именах народца Авелин, Сесилия же не хотела, чтобы свет её очей, её очаровательную девочку, звали по-человечески грубо и безыскусно. Не в силах пойти против своих убеждений, супруги пришли к неожиданному, но, скорее всего, единственно верному решению: каждый из них называл дочь по-своему. Вальтер кликал её Дженифер, Сесилия звала Йенифер на эльфийский манер. Однако чаще всего девочка была обыкновенной Джейн.
Это имя вобрало в себя, по мнению матери и отца, всё самое лучшее от обоих вариантов. Но полные формы не канули в лету, продолжив сыпаться с родительских уст. Джейн довольно быстро привыкла, поняв, что к чему, и ей в какой-то степени было приятно осознавать, что у неё было целых три имени. При знакомстве с другими детьми она каждый раз представлялась по-разному, а потом со смехом наблюдала, как её новые друзья мучатся догадками.
Жаль, что пора задорных игр и хороводов минула, затмив приятные воспоминания зябкой пустотой. Сесилия, Вальтер и Джейн были вынуждены покинуть городские стены и укрыться в изумрудной гуще лесов, в небольшой избушке, которую им благосклонно предоставили для проживания.
Им пришлось оставить шумный город, по-людски уродливый и грязный, дурно пахнущий канализационными стоками и кислым спиртовым ароматом дешёвого вина, которое и вином-то назвать было нельзя (так, бормотуха, выжатая из переспевшего винограда и выдержанная в гнилых бочках).
Но были в столице приземлённых людей и неповторимые красоты. Сесилия дивилась огромными статуями, возведёнными на главной площади. Величественными изваяниями эльфийку было не удивить, однако статные фигуры рыцарей, вырезанные из камня, восхищали её. Сесилия останавливалась, замирала на месте с запрокинутой кверху головой и смотрела на лица недвижимых исполинов, сокрытые за металлическими забралами. Солнце играло белым золотом на железных набойках, которым кузнецы искусно придали форму шлемов и лат. Поразительное сочетание металла и камня отпечаталось в возвышенной душе оттиском чего-то прекрасного.
Именно тогда Сесилия поняла, что красоте всюду есть место: и в эльфийских городах, и в людских селениях, и в лесах, и в болотах. Куда ни глянь — везде взор выхватывал из серой массы житейского обихода нечто чудесное.
Вот прошла девушка с волосами рыжими, как огонь. Кучерявые пряди упали на её лицо пламенно-красными всполохами, блеснув в дневном свете розовеющей охрой. Вон, чуть поодаль, на крыльцо небольшого, но аккуратного домика запрыгнула трёхцветная кошка и принялась умываться, забавно скрючив чёрно-белую лапку. Природа наградила её необычным узором: хвостатая проказница словно носила носочки из белого батиста. Тут же из дверей хибарки вышла худая, тонкорукая и бледнолицая девочка. В руке она держала красно-жёлтое яблоко с идеально круглыми боками, и сочный плод казался неестественно ярким на фоне бескровной детской ладошки. Бесцветные губы прижались к золотистому боку, девочка откусила кусок, заметила кошку и, переложив яблоко в другую ладонь, погладила её влажной от сока рукой.
И в рыжеволосой красавице, и в тощей кошке непонятного цвета, и в исхудавшей от голода девочке была деталь, очаровавшая Сесилию. Все они были по-настоящему живы: никаких обязательств и скрупулёзности, никаких напыщенных манер и чванливого благородства.
В искренности эльфы значительно уступали людям.
В дверь постучали. Громкие и чёткие три стука напугали забывшуюся в воспоминаниях Сесилию. Она встала, торопливо засеменила к двери, изящно схватилась нежными руками за массивный засов и отворила её. Румяное, отдающее спелостью персика лицо обдало лесной прохладой. В равнодушном молчании эльфийка вернулась к дочери и снова опустилась на край её кровати, дожидаясь, пока шорох тяжёлых мешков снаружи утихнет.