Цветок Преисподней (1/1)

Казалось, она прибыла из далекой теплой страны, поэтому ей всегда было холодно здесь, даже летом. Но, в отличие от жителей теплых стран, кожа ее была как снег, глаза - как небо, волосы - как золото, густые и мягкие, не обесцвеченные жестоким солнцем, как волосы южан. Это потом уже он узнал, что солнца на ее земле вообще не было.Ей не нравились платья из шерсти и фартуки из льна, не нравились башмаки - дешевые деревянные и дорогие кожаные. Он думал, что она привыкла носить шелка и бархат, поэтому грубая шерсть натирает нежную кожу. Уже потом он узнал, что никакая ткань не касалась ее тела, кроме младенческих пеленок, когда она была бессловесным дитем, и золота с жемчугом, когда стала вырастать в женщину.У девушки были тонкие и нежные, белее алебастра руки, никогда не знавшие ни веретена, ни иглы. Она стирала их до крови за домашней работой, и со временем кожа потемнела и загрубела, стала шершавой и жесткой. Но ни разу - ни когда перематывала тряпкой окровавленные ладони, ни когда гладила его по лицу уже изменившейся, огрубелой рукой - ни слова жалобы не сорвалось с ее губ. Она была выше этого. Царевна.Избалованное дитя, обласканное, одаренное любовью сверх меры, она не была приспособлена к суровой и монотонной жизни жены ремесленника, но изо всех сил пыталась приспособиться. Ей душно было в двухэтажном деревянном доме, где на полу была навалена солома, а приставная лестница на второй этаж обдирала руки. Но она беспрекословно вставала затемно и готовила мужу еду в подвешенном над очагом котле.Наверное, у нее были когда-то золотые гребни, украшенные самоцветами, а он подарил ей деревянный, с кривыми зубьями, который больше рвал, чем расчесывал ее мягкие светлые волосы, но она никогда даже не пикнула.У нее, вероятно, болела спина от долгого сидения за прялкой - он видел, как его супруга ерзает на лавке, потирая низ позвоночника и порываясь встать, но никогда не вставала, пока не спрядет всю кудель, прикрепленную к лопаске.Казалось, ей мало места в доме, который ему самому виделся достаточно большим, чтобы не только жить с удобством, но и вызвать зависть товарищей по цеху. Но она никогда не сделала попытки убежать.Она вышла за него в пятнадцать лет - уже не девственница, еще не шлюха. Девичество было утрачено с кем-то и когда-то, с кем - она не говорила, но чистота души не ушла вместе с чистотой тела. А он и не знал раньше, что такое возможно.Он думал, что делает ей одолжение, выступая благодетелем для непонятно откуда взявшейся на пустынной дороге девушки, думал, что спасает этим браком от досужих сплетен и худшей доли... кого? Дочь разорившегося купца? Графиню? Принцессу? Он думал, что в его доме она, нищая или, скорее, обнищавшая, получит кров и еду, постель и одежду. Уже потом он узнал, что она могла получить это в любой миг - у нее в руках была власть над людьми, но она не держала, у нее под ногами лежал весь мир, но она не видела.Она смотрела только на него - всегда, все десять лет их совместной жизни - только на него. Чистая и доверчивая девочка, серьезная, задумчивая девушка, суровая, молчаливая женщина. Она прятала какую-то тайну, и он не знал, но смутно догадывался, что у "бедной сироты" есть заступники на этом свете... или на том. За ее левым плечом ревела Преисподняя, плевалась огненными струями, а он не слышал.Она не умела шить и прясть, стирать и готовить, она умела только любить, и это умение как-то само потянуло за собой все остальные. К ней не цеплялась ни одна болезнь, и она день и ночь выхаживала его, больного чумой, унесшей жизни их детей. Он до сих пор не может забыть, что прогнал ее, как только начал поправляться, будто за гибель ни в чем не повинных малюток ответственность несла она. А ведь именно ее пальцы выцеживали гной, залечивали страшные язвы на его лице и теле, чтобы не дать ему превратиться в вонючий кусок мяса, и ни одного, даже самого маленького пятнышка не появилось на ее тогда уже потемневших руках.Как бы то ни было, три удара тяжелой палаческой плети перебили ей позвоночник не хуже, чем какой-нибудь другой женщине. Глядя на предыдущую жизнь с высоты теперешнего своего опыта, он понимал, что, возможно, и хорошо. Лучшего выхода для нее он не видел.Раньше ему казалось, что девочка, воспитанная дьяволами, переймет у названых родителей ненависть к роду людскому и любовь ко злу, но ей в наследство досталась только непреклонная воля. У нее было румяное, чистое и доверчивое лицо, когда он вел ее под венец, и бледное, с морщинами в уголках губ и глаз, когда они расставались. Теперь эти морщины будут разглаживать другие руки - те, что сжимали когда-то меч, разбитый о щит архистратига Михаила. И теперь же, когда над головой довлеют черно-красные небеса и ее последняя милость, ему кажется, что легче было бы остаться в Аду, чем возвращаться к жизни ее пожеланием.Измученная его ревностью и подозрительностью, изгнанная им из дома, обвиненная в гибели детей, отданная на растерзание Инквизиции - о, ему хорошо было известно, что от церковного суда она не уйдет, - его бывшая супруга все же упросила названого отца, имя которого он и шепотом произнести боялся, помиловать одну из бесчисленных душ, ожидающих судного дня в Геенне, и вернуть ей вместе с телом - жизнь.Он уходил, чтобы проснуться в своей кровати в утро, непохожее на сотни других, он уходил, потому что свидеться с ней ему все равно не дадут, да и дороги у них теперь разные. Его стараниями...Он уходил и думал, почему она не помнит зла, почему прощает его, почему отпускает, хотя могла бы терзать века и века до Судного дня - и ему некуда было бы деться, и это было бы справедливо.Но она была выше суда и выше справедливости. Она предоставила судить другим. А ей, уже не царевне - царице - не пристало.