7. (1/2)

Ей снились темные теплые воды, медленно текущие куда-то за горизонт. И хотя она не могла видеть их из-за того что ее глаза были закрыты, но зато прекрасно чувствовала.

И все это резко исчезло, выдернув куда-то на зыбкую грань с реальностью, когда кто-то потряс ее за плечо, а смутно-знакомый голос произнес что-то, подозрительно похожее на «родная, пора вставать».

Ингрид недовольно заворчала и, намереваясь спать дальше, перевернулась на другой бок.

Её потрясли ещё раз. Ингрид попробовала отмахнуться, но безуспешно.

— Товарищ майор в…

Остаток фразы остался неизвестным, прервавшись коротким, но характерным шипением.

Ингрид поняла, что «тяжёлая артиллерия» пришлась в цель, и с довольным сопением подтянула ногу обратно, но тут мозг наконец-то начал подавать хоть какие-то признаки деятельности, и вместо погружения в темные воды она резко приняла сидячее положение, осознав три вещи:

Во-первых, она сама попросила разбудить её пораньше, чтобы ненароком не проспать визит к врачу.

Во-вторых, её, кажется, назвали «родная». Хотя, вряд ли. Скорее всего сон исказил речь, тем более, что сегодня впервые за много дней ей не снилось никаких кошмаров.

И в-третьих, она, кажется, только что заехала Разумовскому ногой в пах.

Неловко вышло.

— Ты как? — поинтересовалась она, протерев слипающиеся глаза и с интересом наблюдая за миллиардером, сжавшимся на полу.

— В порядке, — он оторвал лицо от собственных ладоней и, сделав глубокий выдох, уселся на край дивана, несколько раз моргнул и поспешно утер рукавом глаза. — Ничего страшного.

Ингрид успела отметить зазубренный край одного из резцов, и этого оказалось достаточно, чтобы картина наконец сложилась полностью.

Лучше бы она все-таки заехала ему в пах.

— Блин, прости пожалуйста.

Мысли перекинулись на имеющиеся у нее сбережения. Сколько будет стоить нарастить зуб? Тысяч пятьдесят? Сто? Главное, чтобы не больше, хотя с его социальным положением всего можно ожидать. Проклятье.

— Я оплачу з…

— Ладно, — он пожал плечами и улыбнулся. — Сходишь со мной в Эрмитаж на выходных, и мы в расчете.

— Что? — это была не та цена, которую она ожидала. Это было… несоразмерно. Это вообще не было компенсацией.

— Я… — он излишне тщательно поскреб ногтем обивку дивана. — Все равно хотел пригласить тебя… Куда нибудь. И…мне хотелось побывать с тобой там, но даже если бы я предложил, ты бы не согласилась, а…

— Разумовский.

— Да?

— Я тебя покалечила, болван! — она заставила себя подняться, налила в чайник воды и поставила его на огонь. — Ты должен злиться!

— Я не хочу злиться. Я хочу тебя. То есть, — осознав, как именно звучит сказанное, Сергей залился краской и поспешно закрыл лицо руками. — Я имел ввиду рядом. С собой. То есть…

От чрезмерно сильного волнения он начал заикаться сильнее, чем обычно. Настолько сильнее, что девушка с огромным трудом разобрала сказанное. Точнее часть сказанного — на последней части сбивчивых оправданий голос изменил ему окончательно и вместо хоть сколько-то осмысленной речи из его рта вырвалась невнятная каша звуков, за которой последовал чрезмерно отрывистый вдох, больше напоминающий всхлип, окончательно подвергший девушку в состояние растерянности.

— Бля, ты это… того… Спокойнее, — выдавила наконец она, испытывая потребность поддержать незадачливого оратора. — Всё нормально.

— Я… — он сделал последний глубокий вдох и наконец-то смог взять себя в руки. — Н-не хочу, чтобы ты думала, что мне нужно от тебя что-то…грязное. Ты мне нужна, вся, то есть, я имел ввиду…

— Я поняла, — заверила она, поспешно зажимая его рот своей ладонью. — Выдохни уже наконец.

На самом деле она нихера ничего не понимала.

То есть, да, формулировка получилась максимально дурацкой, но это же не повод так нервничать.

А ещё из головы упорно не вылезал тот факт, что его губы то ли обветрены, то ли обкусаны и совсем не похожи на те лоснящиеся блямбы, которые она обычно видела у тех богачей, с которыми сталкивалась по работе время от времени.

Он вообще на других богачей не походил.

Он был… теплый. Искренний. Добрый. Совершенно не испорченный свалившимися на него состоянием и властью.

А ещё он смотрел на нее широко распахнув глаза, и даже не думал оказывать сопротивление, или подать какой угодно сигнал, что ему неприятна подобная фамильярность. Ингрид вдруг почувствовала, что краснеет, и поспешно отдернула руку от его рта.

Мозг машинально отмечает, что не смотря на то, что шмотки её отца, которые она предложила, когда стало понятно, что они опять засиделись почти до утра, ему откровенно велики, он совсем не выглядел нелепо. Ну, по крайней мере не так нелепо как следовало ожидать.

К тому же, солнечные лучи, заливающие квартиру через тщательно отмытое тётей Леной панорамное окно, превращали его и без того яркие рыжие волосы в настоящие языки пламени.

А потом он вдруг улыбнулся и майор Гром не нашла ничего лучше чем схватить первые попавшиеся шмотки и скрыться за спасительной шторкой в уборную.

Потому что всего в одно, мимолётное но полноценное, гребанное мгновение до неё дошло, что она неприкрыто пялилась на Разумовского. Более того — она любовалась им.

Оставалось только надеяться, что он не подумал чего-то… не того. Выяснять отношения — последнее, что ей хотелось. Конечно, он не сказал бы ничего обидного, просто мягко и постоянно извиняясь пояснил бы, что она не в его вкусе и что он никогда не давал ей поводов; но их дружба все равно дала бы трещину, а то и вовсе развалилась бы.

Но с другой стороны, если подумать: с чего она вообще панику развела? Подумаешь, засмотрелась. Просто задумалась о рабочем.

Она же, в конце концов, майор. Она бронепоезд с пулеметной установкой Максим, она одна из лучших в Управлении, что бы там не думал себе Стрелков.

У нее два серийных убийцы, ограбление с огнестрелом и странный всплеск преступности в одном из районов.

Ингрид поспешно застегивает джинсы, накидывает рубашку и, скомкав домашние вещи в руках, возвращается в комнату; обнаружив, что он тоже благоразумно использовал это время для того, чтобы переодеться.

— Ты в порядке? — рыжие волосы все ещё продолжают пылать на солнце, только теперь к ним добавляется отраженный свет от белой рубашки.

— Задумалась о работе, — она небрежно машет рукой и швыряет домашнюю одежду куда-то на пол. — Слушай, можно тебя попросить отследить уровень преступности по районам города? Я помню что когда-то мне что-то рассказывали про Гугл карты, но…

— Без проблем, — он расправляет манжеты на рубашке и улыбается ей. — Хоть сегодня.

— Замечательно, — Ингрид поставила почти полностью севший телефон на зарядку и принялась искать заготовленные для врача пятнадцать тысяч. — Я тогда заеду вечером, лады? Ну, по работе. За результатами. Обещаю не задерживать тебя надолго.

— Ты ведь знаешь, что ты всегда можешь остаться на ночь, правда? Да и вообще…

— Ладно, — Ингрид сунула деньги в куртку, подумав о том, что её слова действительно звучали потребительски. В других ситуациях ей было бы глубоко посрать на это, но Разумовский был ее другом, а это было совсем другое. Она совсем не хотела, чтобы он действительно начал думать, что она просто его использует. — Хотя я не думаю, что это правильно. Я все ещё болею.

— Сейчас об этом уже в любом случае поздно волноваться, тебе не кажется?

Это было справедливо.

— А ещё я тут нашел…

Ингрид поворачивается раньше, чем он успевает договорить и чувствует, как из лёгких вышибает воздух от неожиданности. Потому что в руках у рыжего гения — единственное имеющееся у нее фото со свадьбы Лисовской и Войнаровича.

— Гром, ну вот ты где! — у без пяти минут Лисовского голос — громкий, счастливый, пьяный.

— Ты таракан что-ли, по углам шкериться? — вторит ему супруга, в чьих зеленущих глазах пылают шальные огни. — Идём фотаться!

Ингрид закатывает глаза, выползая из своего уютного «убежища» — небольшой парковой беседки, где она укрылась от слишком большого количества людей с утащенной с фуршета бутылкой белого вина, радуясь, что по крайней мере тут нет дресс-кода и ей не нужно мучиться в неудобной одежде.

Она вообще сначала не думала приходить, но свадьбы в жизни полицейских встречались гораздо реже, чем похороны. К тому же, она уважала молодоженов. Ну и ещё Федор Иванович самую малость надавил, пообещав срезать премию.

На улице — бабье лето. Деревья пышут золотом и багрянцем, а солнце щедро делится последним в этом году теплом. Очень кстати, учитывая что новобрачные устроили церемонию прямо на улице.

Она — в красной мужской рубашке, черной плессированной юбке и военных ботинках.

Он — в кроссовках, футболке с концерта Rainbow* и камуфляжных штанах.

К ужасу сотрудников ЗАГСА и родни с обоих сторон.

— Всем Управлением будем фотографироваться, на память! — звенит Евгения. — А то вот так стану генеральшей, покину вас, и ничего то мне от вас и не останется.

— Если только Гром не станет генеральшей раньше тебя. С ее то послужным списком.

— Так, Лисовской! Где поддержка от мужа, я что-то не поняла? Нет, ну ты видела? Видела?

— Гром, ну скажи ты ей!

— Мне вообще-то и здесь нормально было, — недовольно бурчит Ингрид, скрещивая руки на груди.

Лисовские смеются и резко хватают ее за плечи с двух сторон, издав синхронное, но почему-то очень смешное «Фыр-фыр-фыр».

— Паяцы.

…Насчёт «всего Управления» Лисовская конечно преувеличила. Их было всего десять приглашенных. Девять, если не учитывать приведённую Федором Ивановичем тётю Лену. Правда, были ещё Евгений Борисович и Петр Степанович, но ведь работники морга это совсем другое…

Ингрид попыталась было спрятаться за другими — она не любила фотографироваться, но Евгения решительно вытянула ее к ним на первый план — прямо рядом с собой и мужем, потому что «когда еще будет шанс постоять со своей соперницей за генеральское кресло прежде, чем одна из нас выпьет кровь другой из черепа своего врага?».

Фотографирование продлилось долго — развеселившаяся компания никак не могла стоять спокойно, не говоря уже о том, чтобы сделать серьезное выражение лица, и в итоге, после получаса мучений, фотограф наконец оставил всякую надежду и отпустил их, а через пару месяцев Лисовские раздали каждому из них по рандомно выбранной фотографии.

Ингрид тогда сразу сунула свою в альбом и благополучно забыла про неё. А сейчас смотрела и удивлялась, как странно и быстротечно все меняется с течением времени.

Настасья Дмитриевна Субботина год назад вышла на пенсию по возрасту*.

Маргарита Никольская — тогдашняя девушка Рылеева — через два с половиной года после свадьбы Лисовских вышла замуж за военного и уехала во Владивосток.

Николай Алешин спился через год, потеряв жену и ребенка в автомобильной аварии.

Ришат Москвитин, в свое время считавшийся первым красавцем Управления и пытавшийся признаваться ей в «сжигающих изнутри чувствах», но получивший максимально жесткий от ворот поворот (Ингрид тогда ни на секунду не поверила в его слова, потому что невозможно влюбиться в человека по мимолётным разговорам), погиб через два года.

Андрей Чистов — через четыре.

А несколько месяцев назад не стало и самих виновников торжества.

Но на этом долбанном снимке время как будто остановилось, навсегда запечатлев поцелуй Рылеева и Никольской; скорчившего самую дурацкую из своих рож Москвитина; бывшего Войнаровича, который пытался стащить с головы жены ободок с рожками, заменяющего фату, а та в ответ повалила его наземь и попыталась защекотать; ее саму, переглядывающуюся и синхронно закатившую глаза на пару с Настасьей Дмитриевной, потому что взрослые вроде люди, а ведут себя хуже маленьких и смеющуюся над ними Машу Шевченко в венке из листьев, на плечо которой положил голову Чистов, одновременно показывающий средний палец поддразнивавшему его Алёшину…

Чета Прокопенко смотрела друг на друга с какой-то особой, щемящей душу нежностью, Петр Степанович улыбался, наблюдая за «молодежью», а Евгений Борисович приложил руку ко лбу, но было видно, что он он прикладывает все усилия, чтобы не портить имидж главного ворчуна судебно-медицинского морга.

Все, кроме Федора Ивановича и Елены — чужие, никогда и ничего не значащие для нее люди. Но ей всё равно было грустно от того, что из девяти сотрудников Управления сейчас, исключая ее, никуда не делись только трое.

— Где ты его взял?

— Я не лазил по твоим вещам, если ты об этом. Оно лежало на полу. Почти под диваном. Я уронил часы и…

— Ясно.

Видимо отлетело в сторону во время ее попыток навести подобие порядка. Неудивительно, что тетя Лена его не заметила.

— Твои коллеги?

— В основном — бывшие.

Настроение резко скатилось в ноль безо всякой на то причины.

Она поспешно выхватила фотографию из его пальцев и пихнула в первый попавшийся ящик, попутно тряхнув головой, чтобы прогнать подступивший к горлу противный спазм.

— Я соболезную, — тихо говорит Сергей, не спуская с нее своих коровьих голубых глаз, излучающих странную смесь из понимания и сочувствия.

Ингрид не знала, что именно он там себе надумал, но ее это взбесило. Нечего тут было понимать. Нечему сочувствовать. Эти люди ничего для нее не значили. Она никогда не искала их компании и вообще не понимала, почему Лисья Стая решила, что хочет видеть ее среди гостей.

— Просто старая фотка, — она как можно небрежнее пожала плечами. — И кстати, мне скоро выходить. Еда? Кофе?

Остаток сборов прошел на удивление быстро — от еды Сергей отказался наотрез, а она сама не хотела есть в одиночку, потому что знала, что будет чувствовать себя неловко. Зато он согласился на кофе и Ингрид со слегка повышенным энтузиазмом заварила две кружки растворимого «Нескафе», мысленно поблагодарив тетю Лену за забитый холодильник, но одновременно понимая — большая часть этой еды так и сгниет, потому что её график не позволял питаться так, как хотелось бы госпоже Прокопенко.

После кофе они наконец выходят из дома. От предложения подвезти майор отказалась еще в парадной — одного допроса от Прокопенко ей более чем хватило. Она хотела было махнуть рукой на прощание, развернуться и побежать по своим делам, но не вышло: ее молча дёрнули на себя и обвили крепким кольцом рук. Ингрид хотела было вывернуться, но решила что проще будет не оказывать сопротивления и молча уткнулась лбом в основание мужской шеи, прикрыв глаза.

— На самом деле ты не обязана видеться со мной на выходных, — говорит Сергей, утыкаясь подбородком в ее кепку. — Ты попала мне в глаз, но там даже синяка не осталось. Кусок зуба мне отбили ещё в детдоме.

— Расскажешь? — этот вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела осознать его и удержать язык за зубами.

— Там не было ничего особенного. Просто подрался, — он помолчал, словно собираясь с мыслями. — Вступился за собаку. Они загнали ее в ловушку и хотели избить. Я не мог оставаться в стороне.

Ингрид почувствовала, как в памяти зашевелилось было какое-то воспоминание, но так и не смогла вытащить его наружу.

Вместо этого она подумала о том, что ей действительно не хотелось в Эрмитаж, хотя она никогда там не была: идти с родителями она отказывалась, а со школьных экскурсий регулярно сбегала.

Но он сам говорил, что хотел бы побывать там в ее компании. И он столько для нее сделал. И продолжает делать. И ей действительно нравилось проводить с ним время…

— Я… — память любезно подкинула плакат, расклеенный по всему Питеру. — Я видела анонс выставки из Туринского музея египтологии. Они как раз в Эрмитаже, и я все равно думала успеть как-нибудь туда сходить, так что…

Она выпуталась из объятий и невольно улыбнулась при виде написанного на его лице восторга. Совсем как тогда, когда он в первый раз осматривал ее квартиру. Чудак человек.

— Если хочешь… — он сделал глубокий вдох и залился краской. — м-можешь остаться у меня вечером пятницы, чтобы не тратить лишнее время…

— А… — Ингрид внезапно вспоминает, что он живёт не один. Она не боялась, но провокация раньше срока была не самой лучшей идеей. — Олег возражать не будет?

И удивляется тому, как быстро восторг и смущение уступают место суровости, и даже какой-то злости, когда он тихо, но отчётливо произносит:

— Ничего страшного. Привыкнет.

***

Визит в поликлинику проходит довольно быстро.

Врач — тучная женщина грузинского происхождения, внимательно осмотрела ее и предложила посидеть дома ещё пару дней, для закрепления улучшений. Ингрид это решительно не устроило, и она уже полезла в карман за деньгами, но оказалось, что обречённого вздоха было вполне достаточно, чтобы работница медицины пошла навстречу и закрыла больничный лист.

Закончив с этим, Гром отписала смс Дубину, что встретится с ним через пару часов и отправилась к Лавровичу за информацией, посчитав что завезти на работу справки всегда успеется.

До управления Кировского района майор добирается минут за сорок, испытав чувство, максимально схожее с ностальгией: она помнила такие здания по периодическим визитам к отцу на работу — ещё до того как одиннадцать лет назад правительство решило провести структуризацию, слив несколько управлений и филиалов в одно и разместив их в опен-спейсе роскошного исторического здания вместо прежних обшарпанных построек с личными кабинетами.

На этом все благие начинания завершились, вызывая подозрения о том, что кому-то просто нужно было распилить очередной куш.

И сейчас, поднимаясь на указанный дежурным третий этаж, майор Гром в очередной раз подумала о том, что она совсем не отказалась бы от личного кабинета. Чтобы никого кроме нее, чтобы никаких посторонних людей и звуков, так мешающих сосредоточиться… А Дубина можно было бы у двери посадить, как личного секретаря.

Но, увы — в их управлении личный кабинет полагался только Федору Ивановичу, как главе. Да и то — клетушка какая-то, а не кабинет. Не чета тому, что она видела при визитах в прокуратуру.

Ингрид поправляет кепку и подтягивает подсползшие джинсы: она так спешила оказаться подальше от неловкости, что совсем забыла про ремень.

Лаврович представляется ей высоким и суровым, под стать фамилии, но ее встретил невысокий, сухонький старичок с кустистыми бровями и удивительно доброй улыбкой на испещренном морщинами лице.

— Майор Гром, Центральное Управление.

— Ефим Григорьевич, — он почтительно кивает и протягивает ей руку. — Очень приятно, коллега. Чем обязан?

— Вы помните дело Маркова Сергея Александровича? Он был следователем… — Ингрид послушно села на предложенный стул и благодарно кивнула на предложение о чашке чая — горло уже почти не болело, но говорить все равно было тяжеловато.

— Помню, помню это дело. Этот ваш Сергей Александрович Марков был еще тот жук, — отозвался Лаврович, ставя на стол сахарницу и вазочку с печеньем. — Процессуальные нарушения, взятки… Но не увольняли, потому что где-то наверху у него была огромная волосатая лапа. Прошу…

Ингрид чуть кивнула в знак благодарности и сжала ладонями бело-желтый советский фарфор с позолоченным ободком.

Ефим Григорьевич уселся напротив нее, достал из футляра очки-половинки в золотой оправе, протер специальным платочком и водрузил себе на глаза.

— А потом он с собой покончил. Замарался. Дело спустили на тормозах. Кому захочется копаться в грязи?

— Что за грязь? — Ингрид кинула в чашку три куска сахара, размешала и осторожно подула на темно-коричневый напиток.

— Халатность. Видано ли это — три дела у него куда-то пропало. По его словам это было ограбление, но вы можете себе представить это? Три дела сперли! И это — в полицейском управлении! Позор.

— Что, Маркову и это спустили?

— Нет, ну за это ему вставили по самые пистоны, чтобы дела в сейфе хранил, а не вот так… Ну и обязали восстановить материалы, куда ж без этого.

Чай приятно обжигал горло.

— А разве не странно, что после нарушений куда более масштабных, он покончил с собой из-за такой мелочи?

— Полагаете, что это было убийство?

— Может быть всему виной какое-то из пропавших дел? Может быть на самом деле там было не все так просто? Возможно…