1. (2/2)

Они улыбаются друг другу самыми кончиками губ и в этом есть что-то до абсурдности сюрреалистичное.

Словно из кино, а не из жизни.

И кстати, о жизни…

— ПИЗДЕЦ НАХУЙ!

Ингрид вскакивает как ошпаренная, потому что понимает вдруг, что забыла кое-что очень важное.

Время.

За их ночной трепотней она совсем забыла поставить себе будильник.

— Неужели ты не мог меня разбудить?!

— Я думал, что ты поставила себе будильник и не хотел тревожить тебя до него, — рыжий виновато косится на нее, но майор Гром этого уже не видит — она матерится как заправский художник и судорожно мечется по квартире, в попытке не опоздать на работу ещё сильнее.

И злится. На свою дурость.

Потому что если ты возвращаешься домой в без пятнадцати минут час, то долгие задушевные разговоры — самая хреновая идея из всех возможных.

Телефон оказывается выключенным — отвлекшись на Разумовского она совсем забыла поставить технику на зарядку.

— Пиздец, — повторяет Ингрид, поспешно втыкая аппарат в розетку.

Время — тринадцать десять, в телефоне — куча пропущенных от Прокопенко, а ещё она так и не успела помыть голову.

Это катастрофа. И ведь надо же было именно сейчас, когда с неё требуют неизменного прогресса по делу Чумного, будь он неладен, Доктора, как будто смерть мудака Гречкина — самая страшная жизненная невзгода. И ведь никто не снимал с неё ещё и серийщика. А также одно (после вчерашнего дня — уже одно) изнасилование и несколько краж, одна из которых, сопровождается еще и тремя трупами с огнестрелом…

— Тебя подвезти? — спрашивает Разумовский, с интересом наблюдая за тем, как она пытается отыскать кепку, которую надела себе на голову минут примерно пять-семь назад.

Гром ещё раз смотрит на часы и тяжело вздыхает.

— Да. Пожалуйста.

***

До управления доезжают в молчании.

Ингрид старается скрыть тот факт, что она ощущает себя пиздец неловко, исподтишка наблюдая за причиной по которой она вообще оказалась здесь — на сидении дорогой тачки.

Разумовский смотрит в окно, на проплывающий мимо город, с таким же восторгом, как вчера (точнее, сегодня) ночью осматривал ее квартиру.

Гром на секунду даже думает снова — а не актерствует ли он, но сразу же отбрасывает мысль в сторону.

Интуиция шептала, что такое невозможно сыграть, а Ингрид привыкла своей интуиции верить.

— Все хорошо?

Ингрид выныривает из размышлений, и вдруг замечает что у него глаза — голубые, широко распахнутые. Она видит в его зрачках свое отражение.

А еще у него ресницы — длинные, как у коровы.

Сердце пропускает удар.

Она мысленно фыркает и отправляет этот момент туда же, куда и вообще все, что ее не устраивает — в игнор, сосредотачиваясь на работе. Хочешь поймать убийцу — пойми причину, по которой он пошел на это. Триггером Чумного Доктора стала история с Гречкиным. Как он там сказал? «Я не успокоюсь, пока не выжгу эту заразу дотла». Значит, будут ещё убийства.

— Да, вполне.

Машина мягко тормозит и останавливается.

— Спасибо, что подвез.

— Я же говорил — обращайся, если понадобится.

Ингрид улыбается ему, ощущая себя максимально неловко.

На самом деле она даже благодарна ему за вчерашнее. Ей было хорошо в своем одиночестве, но благодаря ночным посиделкам она чувствует себя отдохнувшей. По крайней мере — морально.

А потом, поддавшись спонтанному порыву, подается вперед и мимолетно касается губами его щеки, после чего поспешно выходит (почти выбегает) из машины.

Ингрид не знает, нахуя она это сделала, и вообще оказалась совершенно не готова к подобному повороту.

…И оказывается ещё более не готовой, когда Прокопенко, между швырянием на стол папок с делами и воплями о немедленном увольнении, вдруг понижает голос и спрашивает с лукавой улыбкой:

— Ну и, когда ты собиралась сказать мне, а?

— Что сказать? — севшим голосом уточняет Гром, потому что смутно догадывается о чем речь, но надеется, что пронесёт…

— Жду на пельмени в ближайшее время, обоих.

— Но…

— Приказы не обсуждаются.

— Да нет у нас с ним ничего, — шипит девушка, искренне надеясь, что их никто не подслушивает хотя бы в этот раз. — Он просто пару раз приходил, и подвёз меня до работы, потому что я проспала, и опаздывала, и…

И тут же понимает, что попалась.

Конечно же шеф ничего не знал, просто услышал сплетни про красную как рак Гром, выходящую из автомобиля экстра-класса, и решил расставить психологическую ловушку.

Старый лис.

— Ну, теперь точно жду.

Ингрид понимает, что это конец. Он теперь не отстанет от неё, пока не познакомится с ее «избранником» (хотя какой из Разумовского избранник, ну в самом деле), но попыток исправить это досадное недоразумение не оставляет, честно рассказав все как было на самом деле. Про ночные бдения у своей двери, пистолет, собственное хамство, попытку это хамство искупить, как забыла поставить себе будильник…

— Девочка моя, — с самым серьезным видом говорит ей Федор Иванович, по-отечески ласково сжимая её плечо. — Помнишь, о чем мы с тобой говорили совсем недавно?

— Много о чем, — пожимает плечами Ингрид.

— Перестань отталкивать людей.

— Я не прогоняю Дубина, хотя мне хочется, разве этого недостаточно?

— Гром!

— Что?

— Во-первых, не смей дерзить своему начальству. Во-вторых Диму к тебе приставили потому, что ты — профи. Разноплановый профи. И твоя задача — помочь ему.

— Я работаю одна.

— Молчать! Мне следовало уволить тебя ещё после мусоровоза! Нет, ещё раньше!

— Но я…

— Мое приглашение в силе, — шепчет Федор Иванович, шутливо погрозив пальцем. — ВОН ОТСЮДА! НЕМЕДЛЕННО ВОН!

Ингрид корчит ему самую дурацкую рожу из всех возможных и с ноги открывает дверь кабинета.

Коллеги как по команде устремляют на неё вопросительные взгляды. На столе уже лежит привычная куча денег — ставки на увольнение.

Интересно, делали бы они эти ставки, родись она не девчонкой?

Вероятнее всего — нет.

Ну и похуй.

Ингрид победно ухмыляется и привычным за многие годы движением вскидывает вверх кулаки с оттопыренными средними пальцами.

***

Удивительное дело, но после ночных посиделок Разумовский перестает пастись у нее на лестнице. Ингрид на это только облегченно выдыхает и с головой окунается в работу.

Она закрывает ещё одного насильника, а Дубин приятно удивляет, нащупав упущенную ею ниточку в деле маньяка, которого обозвал Мессией сразу же, как только увидел материалы дела.

А вот по Чумному Доктору все глухо.

Зато сам Доктор не заставляет долго ждать своего второго выхода, на этот раз отнимая жизнь обманывающей вкладчиков банкирши.

Ингрид только вздыхает — пепелище выглядит удручающе, предвещая новую волну давления со стороны начальства. Легко им требовать моментальных результатов, сидя в своих кабинетах, а не бегая по городу в поисках даже самых микроскопических следов. А у неё теперь официально два серийных убийцы, а не один.

А ведь она еще обещала этому мальчику, Леше, что навестит его. Нужно не забыть это сделать, потому что парень горячный, а горе от потери сестры до сих пор свежо. Как бы не натворил чего в порыве эмоций, ведь тогда она никак не сможет ему помочь…

Она не была дома уже три дня, а когда была — приходила ещё позже, чем обычно. Весь ее мир сузился до управления, бумаг, следов, морга, мест происшествий, архивов, бесед с теми кто мог быть хоть как-то замешан хотя бы в одном из числящихся на ней дел.

Ингрид относится к этому по философски — в конце концов, для нее это всё — уже обыденность. Она всегда знала, на что идет, и любила свою работу.

Единственное, что идет не так, как обычно — навязанный ей стажер.

Дубин неизменно крутится рядом — слушает, смотрит, записывает, изучает материалы, пишет отчеты и подаёт версии. Ингрид признает, хоть и про себя, что с ним процесс идёт самую чуточку быстрее.

А ещё её дико смешит, что он, кажется, решил взять на себя амплуа заботливой мамочки, как только понял, что их контакт более менее налажен: он таскает ей еду, читая лекции о том, что нельзя совсем забывать про свое питание, ворчит, что больше спать было бы эффективнее, нежели сидеть на кофе и энергетиках, и что даже ей иногда нужно отдыхать.

Ингрид неизменно посылает его подальше (но еду, тем не менее, милостливо принимает), потому что его поставили к ней для работы, а не игры в няньку. Но Дубин непробиваем.

— Мы ведь напарники, — говорит он и улыбается как дурак. — Это наша обязанность — заботиться друг о друге.

— Напарники это про работу. Только, — она особенно выделяет голосом это слово. — Про работу.

— Но ты не сможешь работать, если не будешь поддерживать надлежащее состояние.

Ингрид вздыхает, думая о том, стал бы он так суетиться будь она парнем, а не девушкой? Она почти уверена: нет, не стал бы.

Его осадить бы, но и хамить не хочется. С неё вполне хватило той истории с Разумовским. Да и за что осаживать? За попытки приносить пользу так, как он это понимает? Поэтому она игнорирует его последнюю фразу и просто вываливает на стол обновлённые и дополненные материалы:

— Отставить разговорчики не по делу. Вот, давай-ка, пиши отчет. А я, пожалуй, ещё раз посмотрю результаты вскрытия.

Разумовский все это время никак не проявляется в ее жизни и Ингрид принимает это как данность: ничем другим их короткие и странные взаимоотношения кончиться попросту не могли. Хотя и жалко немного, где-то в глубине души. Они ведь только только поладили. Но они — взрослые люди и у каждого — своя жизнь…

…А потом, в пятнадцать часов и семь минут понедельника, к ней внезапно подходит Марина Сизова, с очень странной улыбочкой на лице.

— Гром, там к тебе, — говорит она. — Какой-то свидетель по Чумному Доктору. Он сказал, что ты в курсе, но заходить отказался категорически. Ждёт на улице. Такой симпатичный…

— Что?

Но Марина уже отправилась дальше, насвистывая весёлый мотивчик себе под нос.

Ингрид откладывает бумаги в сторону и направляется к выходу, судорожно пытаясь сообразить, о каком таком свидетеле идёт речь. Неужели она назначила встречу и забыла о ней? И к чему было это «симпатичный»?

Она выходит на улицу, спешно запрятав под кепку грязные волосы, и замирает как вкопанная.

Пиздец. Блять. Нахуй.

Это все что она может думать, глядя на стоящего возле крыльца Разумовского, явно чувствующего себя не в своей тарелке, ведь каждый выходящий и входящий в полицейское управление неприкрыто пялился на него.

Что ж, это объясняет странную улыбку Марины. Отлично (на самом деле — нет), теперь ей не отвертеться от приступа ее расспросов. Придется ткнуть куда-нибудь побольнее — чтобы отстала. Нехорошо конечно, но спокойная рабочая атмосфера куда дороже.

А с этим типом они всего-то видятся пятый раз. А нормально поговорили так и вообще — один. Нахрена его вообще сюда принесло?

— Я вспомнил, что я забыл, — выпаливает Разумовский почти что скороговоркой прежде, чем Ингрид успевает его спросить о том, что он тут делает. — Я забыл ответить на твой вопрос.

Ситуацию это ни капли не проясняет, и, кажется, он наконец-то замечает её лицо.

— Мне не стоило приходить, да?

Ингрид не очень уверена, но кажется, он выглядит… расстроенным?

— Я не… просто позвонить было бы гораздо быстрее, тебе не кажется?

— У тебя выключен телефон.

— Что?

Девушка вынимает аппарат из кармана куртки и с удивлением понимает, что он разряжен. Ах да, точно. Она совсем про него забыла.

— Ты спрашивала меня, почему «Рождение Венеры».

Ингрид смотрит на него как на умалишённого. Он это сейчас серьезно? Он действительно приперся к управлению ради этого?

Но Разумовский, кажется, более чем серьезен.

— Это было давно, ещё когда я учился в школе. Нас повели на экскурсию в музей, и там как раз приехала экспозиция из галереи Уфицци. И там была «Рождение Венеры» от Ботичелли… Она меня поразила. Я стоял и не мог отвести от неё глаз. И когда встал вопрос об оформлении кабинета, то просто не удержался и заказал копию.

Ингрид молчала, анализируя услышанное. Значит, всё-таки личный символ.

— …мне кажется, что она что-то изменила внутри меня. Я потом даже нарисовать её пытался, — его губы раздвинулись в какой-то едкой, полной затаенной злости ухмылке. — Учительница нашла рисунок. Она увидела только голую женщину, а на мои оправдания сказала, что такого художника не существует. Одноклассники были в восторге. Я их ненавидел.

— Когда… мне было тринадцать, я ходила на кружок по шахматам. У меня получалось, я мечтала, что получу разряд. А потом, однажды, я поехала на районный чемпионат и победила. Но победу дали мальчику из соседней школы. А когда я попыталась возмутиться, мне сказали, что я все равно выскочу замуж и мне это не пригодится, а он не научится чувствовать себя лидером, если проиграет… — голос предательски дрогнул. — А самое отвратное было, когда моя учительница узнала об этом, но сказала только «ну что, ты теперь наконец-то станешь нормальной девочкой, поздравляю». И всем было так смешно. Я ничего не сказала родителям, но и шахматы забросила в дальний угол. Просто не смогла заставить себя прикоснуться к ним. Да и на учебу тоже — забила.

В голове мелькает, что это очень забавно. С их последней встречи пролетело чуть больше недели, а нормальный разговор по прежнему был всего один — тот, ночной. И хотя они тогда много говорили о своих вкусах и предпочтениях, но делали это исключительно в безличных и общих чертах, чисто по форме и содержанию. А теперь вот стоят под прицелом любопытства проходящих мимо сотрудников управления и сыплют друг другу откровенности.

Ну ладно, не сыплют. Но откровенности же. Разные по форме, но (вот ведь ирония) такие похожие по существу.

И все-таки, ей приятно его видеть, хотя Ингрид не может не думать о том, как же глупо они смотрятся со стороны.

Он — с чистыми, небрежно стриженными рыжими волосами и дорогим парфюмом, в своем пафосном черном пальто, из-под которого виднеется ослепительно белая рубашка.

Она — в куртке из дешёвого дерматина, не самой свежей одежде, грязных, стоптанных почти в ноль за полтора года кроссовках (нужно бы новые купить, но уж слишком они удобные), и в мужской кепке на мытых черт знает когда волосах.

Вот же нелепость.

И все-таки… все-таки…

— Знаешь, если вдруг ты все еще хочешь продолжать этот разговор, — говорит она, — То давай не здесь и не сейчас. Слишком высок риск, что кому-нибудь все-таки удастся нас подслушать. Лучше вечером, после работы. Или на выходных… В общем, ты мне звони, ладно? Я постараюсь лучше следить за техникой.

***

Все происходит неправильно и слишком быстро, — думает Ингрид, пока они сидят на её излюбленной крыше в компании лучшей шавухи во всем Питере.

— Ты не бойся, она свежая, — успокаивает майор с подозрением косящегося на начиненный лаваш рыжего гения. — Сегодня утром еще мяукала.

Разговор, начавшийся три дня назад, сегодня не клеится. Сегодня вообще никакой разговор не клеится, поэтому они просто сидят и залипают на освещенную рыжими фонарями панораму ночного города.

Ингрид выхватывает взглядом бледно-зеленый купол Казанского Собора и усмехается.

Ей не нравится понимание того, что она, кажется, действительно умудрилась привыкнуть к присутствию в своей жизни этого рыжего недоразумения, хотя с момента их знакомства еще и нескольких недель не прошло. Да и к присутствию Дубина, этой дубины светлоголовой, чем-то похожей на Шурика из советских фильмов — тоже.

И это — очень и очень плохо.

Тридцать два года, майор, никогда не испытывала проблем с дистанцированием от людей, а тут — нате.

…Папа однажды сравнил её с бронепоездом. Таким, титановым, с пулеметной установкой «Максим» на бронеплощадке и адским пламенем в топке; по какой-то нелепой случайности облачившимся в тело девочки.

Ингрид очень понравилось это сравнение, особенно на фоне того, что окружающие ее люди почему-то массово пытались внушить ей что-то про легкость, скромность и женское предназначение.

Ингрид Гром выросла грубой, въедливой и агрессивной; она горела своей работой и отдавала ей всю себя, смирившись с тем, что ей нужно пахать вдвое, а то втрое больше, чтобы достичь такого же признания как и коллеги-мужчины, выслушивая при этом кучу моральной грязи, даже при том условии, что у нее была небольшая фора в лице Федора Прокопенко, прочно занявшего нишу ее покровителя.

Она с бешеной скоростью неслась туда, куда считала необходимым, пробивая стены и сметая силой инерции всех, кто совался туда, куда не следует. Её боялись, ненавидели, презирали и уважали. С ней считались — она просто не оставляла другого выбора.

Федор Иванович в ужасе хватался за голову и говорил ей, что она должна отдыхать, что она должна относиться к своей жизни хотя бы самую чуточку аккуратнее, что она не должна отталкивать от себя людей, что он, в конце концов, плюнет однажды на все и наконец-то уволит её к чертовой бабушке, вот прямо сейчас, сразу, в эту секунду…

Ингрид только благодарно улыбалась, кивала и продолжала делать как делала, кайфуя от собственного одиночества — так было эффективнее, безопасней, надежней, проще…

И вот вам пожалуйста — эти двое.

Присутствие Дубина в ее жизни причиняло ей дискомфорт.

Но дискомфорт этот мерк и бледнел по сравнению с тем фактом, что сейчас, здесь, в компании Разумовского, она вдруг впервые почувствовала себя… уязвимой.

Эту хрень нужно было немедленно прекращать.

Она даже несколько раз открывает рот, чтобы это сделать, но так ничего и не говорит.

От Разумовского пышет жаром. У него огненные волосы, тепло в глазах и улыбка тоже — теплая.

Да, он странный, нервный, неуверенный в себе, с откровенно сталкерскими замашками, но у них похожие раны, и ей любопытно. Её притягивает.

Но и о цене не думать она тоже — не может.

У всего в этом мире есть своя цена, а миллиардеры не сваливаются на лестницы простых полицейских ради того, чтобы приволочь стаканчик с остывшим кофе.

Но с другой стороны — как она выяснит его мотивы, если прервет сейчас общение? Пойдет к гадалкам?

Ингрид никогда не верила в такие вещи.

А может быть, все ее нынешние метания — просто влияние момента и новизны, ведь она до этого никого сюда не водила.

Они оба — взрослые, почти чужие друг другу люди. У каждого своя жизнь, и в центре ее жизни — ее работа.

Разумовский поднимается со своего места и подходит к краю. Ингрид думает о том, что сейчас он почему-то упорно напоминает ей большую черную птицу — из-за пальто. И эти огненно-рыжие волосы… совсем как пламя.

В голове мелькает и тут же проваливается в забытие какая-то невнятная ассоциация.

У Чумного Доктора — фиксация на справедливости…

Что-то она упускает. Какую-то маленькую, но невероятно важную деталь.

Он транслирует свои убийства через соцсети.

Значит, хорошо разбирается в технологиях.

— Слушай, а скажи мне пожалуйста, чисто теоретически Vmeste способна собирать некое подобие статистики, если это делает не ее владелец?

— Что? — он разворачивается в ее сторону. Налетевший холодный ветер играется с его огненно-рыжими прядями, обрамляющими лицо. Он выглядит удивленным. — Ну… Там есть возможность создавать опросы, но я не уверен, что это то, что тебе нужно. А что?

— Нет, ничего. Я просто подумала… неважно. Отойди пожалуйста от края, мне совсем не хочется идти свидетельницей по делу о твоём самоубийстве.

Разумовский расплывается в улыбке и послушно отходит.

Ингрид не может не признать, что он чертовски органично выглядит в такой обстановке. Он спрашивает ее про то, как она нашла это место, и она позволяет ему втянуть себя в беседу, но не может перестроить мозг с размышлений про рабочие тонкости.

Чумной Доктор призвал других писать о несправедливости в соцсети. Какова вероятность, что он выбирает жертв исходя из количества комментариев? Но ведь их нужно для этого подсчитать…

Но тогда Разумовский сейчас сказал бы ей о такой функции. Разве что кто-то всё-таки взломал его систему, но тогда это должен быть просто монстр своего дела.

— Когда окажешься дома, посмотри пожалуйста, не взломали ли сервера.

Я не успокоюсь, пока не выжгу эту заразу дотла…

Выжигание значит очищение. Может быть его фиксация — очищение? Очищение от несправедливости… Справедливость…

Гром с облегчением понимает, что снова начинает чувствовать себя собой…

И сразу же внутренне замирает от ужаса.

Если Доктор выбирает свою жертву по комментариям, то где гарантия, что кто-нибудь не решит последовать его примеру, ведь у народа он вызывает пока что только горячее одобрение.

У нее совершенно нет никакой уверенности, что одним из этих людей не окажется мальчишка, потерявший некоторое время назад свою сестру, и уже привлекавшийся по делу Чумного Доктора…

Ингрид резко подрывается с места, собираясь рвануть в направлении детдома вот прямо сразу, сейчас, сию же секунду…

Но спотыкается о валяющийся с незапамятных времён неподалеку от края кусок поребрика и отчаянно взмахивает руками, в попытке вернуть утраченное равновесие.

А потом вдруг понимает, что всё закончилось, потому что вокруг — все ещё крыша, а саму ее крепко фиксирует кольцо из мужских рук.

В голове пролетает совершенно неуместная мысль о том, что как все-таки правильно она вчера поступила, когда заставила себя вымыть голову перед тем, как завалиться спать.

— Никогда больше так не делай.

Тон Разумовского — невероятно серьёзен и больше тянет на приказной, но Ингрид даже не думает с ним спорить — она, если честно, перепугалась до чёртиков, хоть и не собирается демонстрировать это миру.

Вместо этого она разворачивается к нему лицом и утыкается лбом в мужское плечо, чтобы хотя бы немножко унять разыгравшееся воображение. Она уже не в первый раз оказывалась близко к смерти, но, кажется, впервые по настоящему осознала ее близость.

— Мне нужно съездить в детдом, — зачем-то поясняет она. — Там мальчик. Мне нужно поговорить с ним.

Её начинает подтрясывать.

Она пытается отстраниться и вывернуться из объятий, потому что ненавидит демонстрировать свою слабость, но терпит поражение и сдается. В конце концов, ее просто немного трясет от шока. Это не страшно. Это ситуативно. Это не дает никаких возможностей для удара исподтишка, если вдруг ему нужно будет это сделать.

Зато у нее появилось знание, что он не теряет голову в экстренных ситуациях и быстро двигается, ведь она находилась довольно далеко от него…

Что ж, интересные детали к характеристике личности. Даже очень.

— Если хочешь, могу тебя отвезти. Только завтра. Сейчас уже поздно и ты только всех поднимешь и напугаешь.

Об этой стороне вопроса Ингрид, конечно же, не подумала, но зато теперь она знает, что от Сергея пахнет апельсинами, и совсем немного — костровым дымом.

…и ее мозг не имеет ни малейшего представления, что теперь с этой информацией делать дальше.