Часть 35 (2/2)

— Медленно, но та ночь запустила во мне необратимые процессы. Я стала просыпаться. Чувствовать. Стала хотеть жить. Не сразу, но постепенно. И твоё появление сейчас… Всё совпало.

— Кто тебя запер в твоей собственной тюрьме? Отец?

Маша прикрыла глаза, делая глубокий вдох. Подбородок мелко задрожал, из уголка глаз покатилась слеза:

— Мама… Я расскажу…

Для неё это больше, чем исповедь. Поделиться тем, что почти не помнила сама, но носила глубоко внутри — жертва. Это не её шкаф со скелетами, но… она саму себя считала одним из ним, спрятанных где-то на дальней полке.

— Мне не было и десяти, когда её не стало. Почти ничего не помню, почти ничего не знаю. Что-то съела память, что-то больница… Я помню отдельные фрагменты, которые так и не смогла забыть и бесконечные фразы отца: «Не будь шлюхой, как твоя мамаша».

Она смахнула набегающие слёзы, сделала несколько глотков, обжигающих гортань, но даже не заметила это.

</p>

Воспоминания Маши</p>

Начало зимы, лёгкая курточка, явно не предназначенная для сильных морозов, озябшие руки, которые она пыталась согреть своим дыханием. С рюкзаком у запертой двери. Несколько десятков звонков в дверь и столько же ударов кулачками слабых рук, не приносящие результата. Любопытная соседка, привычно выглянувшая из своей квартиры с «дельным» советом:

— Машунь, звони ещё. Спит, наверное.

Привыкли. К тому, что она частенько сидела по нескольку часов под дверью, пока мать всё же впускала её. Привыкла и она сама. В этот раз ждать несколько часов не пришлось. Шаркающие шаги, минутное сражение с замком, открыла.

Бледное изможденное лицо, растрепанные волосы, ранние морщины. Ей ещё нет и сорока, но от былой красоты не было и следа.

— Есть будешь? — смотрела куда-то сквозь неё, будто в ней была огромная дыра и именно в эту дыру был устремлён взгляд матери.

— Да.

Больше не издав ни звука, женщина, шатаясь, поплелась на кухню. Спустя минуту, пока девочка переодевалась в своей комнате… их комнате. Спальню они делили на двоих. Маша услышала громыхание посуды. Что-то упало, может разбилось. Это частое явление. Глубокий вдох. Привыкла. Помыв руки, вошла на кухню. Пюре с котлетами, блины. Женщина подошла к дочери и стиснула её худое тело в своих объятиях.

— Прости меня, слышишь, прости. Так виновата, не смогла… Прости…

Она только недавно вернулась из больницы, куда отец её периодически клал. Маша догадывалась, что это страшное место, потому что всякий раз она возвращалась в ещё более ужасном состоянии, а количество таблеток лишь росло. Мать заедала их сигаретами, иногда алкоголем. Всё чаще просила прощения, ползала на коленях, забывалась сном и вновь пила таблетки.

***</p>

— Что с ней случилось? Почему она так?

Маша судорожно пожала плечами:

— Падшая женщина. Отец всегда называл её именно так. Какой-то другой я её почти не помню. Кажется, она ему изменила, он не простил. Он никогда не рассказывал подробностей. Отправил её жить в другую квартиру. Отдельно от себя.

— А ты?

— Меня вместе с ней. Забирал только тогда, когда клал её в психушку. Он приговорил её. И меня заодно.

Желваки заиграли на лице Ани. Гнев, боль, бессилие. Невозможность исправить её прошлое. Потерянное детство.

— Мама умерла на моих руках. В этот же день. Нажарила мне блинов. Я их очень любила. Помню подошла ко мне спины, обняла за плечи, долго так… стояла. А потом поплелась в ванную. Спустя минуту глухой стук, вскрик. Она упала и ударилась виском о край ванны. Кровь, я её тормошила, звала. Кричала и звала на помощь. Кажется, кто-то из соседей прибежал. Остальное, как в тумане…

— Остановись, малыш, слышишь?

Встала из-за стола, обойдя её со спины. Крепко обняла за плечи, прижимая к себе. Губами в макушку. Долго. Как мама…