Часть двадцать первая (2/2)

Паша этой нетерпеливости боялся как огня. Он понимал, что она способна все испортить. А он так долго добивался той близости между ними… Было бы совсем глупо упустить такой шанс.

Юлиана попыталась улыбнуться со всей нежностью, что только была в ее иссохшей от страданий душе. Она аккуратно повернулась обратно к столу и только положила руку вновь на пластмассовую мышку, как на кухне послышалась трель телефонного звонка. Юля заметно напряглась и с надеждой посмотрела на Пашу. Тот же, словно предчувствуя что-то недоброе, нахмурился и направился на кухню. К вящему неудовольствию Юли Пчелкин ответил на звонок прямо там, поэтому девушке пришлось спрыгнуть с кресла и прибежать на кухню.

Глаза ее горели любопытством, а сердце билось, как сумасшедшее. Кто бы это ни был, но он бы не стал звонить Паше просто так.

— В каком она состоянии? — спросил Пчелкин, чья рука что-то отрывисто записывала на листок бумаги, лежавший на столе. У Холмогоровой же перехватило дыхание и она была готова вырвать у Паши трубку.

Вопросов была уйма и они, как говорится, жгли ей ляшку. Юлю трясло и она не знала, куда себя деть. Внутренний голос подсказывал: Дина нашлась. Но была она явно не в добром здравии.

— Понял. Спасибо, Вань и извини за тот разговор, — голос Паши звучал как никогда серьезно. Он положил трубку и взглянул на Юлю, у которой в голове уже давно сложился пазл.

— Дина в больнице. Ваня сказал, что жить будет.

— Так это же отлично! Как только она придет в сознание, я ее допрошу, — радостно вскрикнула Холмогорова.

— Попридержи коней! — Паша крепко взял ее за плечи. — У нее перелом руки и «сотряс» средней тяжести, как Ваня сказал. Так что, есть вероятность, что очнётся она не совсем адекватным человеком.

— Нет, этого не будет! — истерично крикнула Юля, скидывая его руки со своих плеч. — Давай верить в то, что у нее все будет хорошо с памятью.

Парень только равнодушно пожал плечами. Юля отошла от него, подбоченившись, и села на первый попавшийся стул с ногами, сложив их перед собой по-турецки. Паша подошёл к ней и с интересом заглянул в глаза. Ему одновременно понравилось и не понравилось то, что он в них увидел: Юля думала. Лихорадочно, быстро. В ее голове шел усиленный мозговой штурм и ему бы хотелось знать, что она там «наштурмует». Иначе он не сможет удержать ее.

Может, в этом взаимном удержании и была вся суть их отношений? Она знала, когда нужно приструнить его, а он точно также чувствовал, когда ищейка внутри нее начинала бесноваться. Они с Юлей на ощупь, не глядя, очень легко находили эти границы и отталкивали друг друга от них, не давая шанса ступить за них. Ведь там бурлила лава: горячая, ядовитая, способная убить всех, кто хоть на секунду прикоснется к ней.

Холмогорова больше ничего не сказала. Просидев молча ещё несколько минут, она взяла со стола свой телефон и торопливо направилась прочь.

Этот звонок она откладывала уже несколько дней, потому что чувствовала себя виноватой. Мама так страдала в те годы, когда отец только начинал строить бизнес, надеялась на более или менее спокойную жизнь, но у нее, у Юли шило в одном месте покоя не давало. Юля знала, что своим многодневным молчанием могла только навредить маме и по этой же причине постоянно откладывала звонок.

Но наступило время расставить все по своим местам. Юлиана чувствовала, что как только Дина придет в себя, все изменится. В столь уязвимом состоянии она будет просто не способна продолжать врать и укрываться.

Юля закрыла дверь ванной на замок. Она прошла к ванне и с характерным звуком открыла герметичные дверцы, после чего села на металлический край. Голые ноги тут же заныли, едва почувствовали, как напоролись на что-то узкое и твердое. Холмогорова не стала долго ёрзать, а сразу набрала заветный номер. Помнила наизусть, как папин.

Гудков она насчитала три с половиной. Четвертый оборвался и вместо протяжного звука послышался тихий, полный страха голос Людмилы:

— Алло?

Юля крепко сжала свитер и закусила губу. Наверное, она не знала, с какого номера ей позвонит дочь. А, может быть, и вовсе потеряла надежду на то, что когда-то в ближайшее время услышит ее голос.

— Мам… — просипела Юля, продираясь через спазматический ком в горле. — Мама, это я.

В трубке повисла тишина, а у Юли перед глазами замелькал калейдоскоп. Вот они с мамой сидят вечером у дедушки на кухне. Юле четыре года и они, кажется, впервые за долгое время его навестили. Дедушка Ростислав подарил внучке большую плюшевую звезду, с которой она потом ещё несколько лет спала в обнимку.

А вот Юле уже семь и мама завязывает ей объемные белые банты перед первой школьной линейкой. Банты больше похожи на пышные пионы и папа назвал ее «цветочек». В тот же день она ударит Пчелкина по голове новеньким учебником за то, что он будет дразнить ее «малявкой». Знал бы он, как потом за той «малявкой» будет бегать и слюни подбирать!

Юле одиннадцать и она плачет у мамы на коленях из-за одноклассника, который ей понравился, а потом он сказал, что любит другую девочку. Придурок малолетний, как он может кого-то любить? Мама успокаивает ее, а у самой смех сквозь слезы: радуется взрослению дочки, но в то же время ей больно от того, какой жизненный опыт она получает.

Юле тринадцать и она впервые пробует алкоголь на дне рождении у подруги. Во рту горьковато-сладкий привкус, в голове — обволакивающий и даже уютный туман, в котором так и хочется раствориться. Домой она приползает неизвестно как, но мамин укоризненный взгляд и запах валерьянки, которой она приняла, кажется, сразу полпузырька, она запомнила навсегда. Наутро было стыдно, что довела маму, но жажда приключений и гордость за то, что стала «взрослой» все же брали верх.

Потом были первая сигарета, вызов родителей в школу, черные карандаши для глаз, грубые ботинки и отсутствие сменной обуви, несмотря на визги учителей. Потом была пара пакетов «Изабеллы», припрятанные в спортзале для школьной дискотеки и прогуливание уроков на ВДНХ. Наконец, потом был Миша и та многоэтажка в Люберцах… И везде была мама. Мама ее ругала, плакала из-за нее, молилась, радовалась. Как бы Холмогорова не пыталась абстрагироваться от ее чувств, мама всегда все делала и говорила так, что от любви к ней хотелось разрыдаться.

— Мамочка… — продолжала шептать Юля. — Я знаю, ты напугана, но все будет хорошо. Обещаю тебе.

В трубке тишина. Потом раздался короткий звук, похожий на белый шум в телевизоре. Юля вытерла нос рукавом свитера, едва ощутила, как на нем стала скапливаться соленая вода.

— Папа многое знает, слышишь? Он поможет нам, — дочь доказывала Людмиле свою правоту, без стеснения и лишних мыслей выкладывала перед ней все козыри. Все равно она мать и знает ее от и до.

— Папа знает слишком много, — в голосе матери послышалось явное недовольство. — Будь осторожна, слышишь меня?

— Я осторожна, не бойся. Делаю всё, что папа говорит.

— Даже странно, что ты пляшешь под чью-то дудку.

Юля бесшумно рассмеялась. Мама шутила, значит, все было далеко не так плохо, как ей показалось в те секунды молчания.

— Приходится, — ответила она. — Я домой хочу. К тебе, папе, деду… Я очень скучаю.

— И мы по тебе.

Их разговор снова рассеялся, как дымка. В трубке послышались голоса — кажется, работал телевизор. Они обе не знали, о чем ещё говорить, но бросать трубку в сложившейся ситуации было почти что преступлением.

— Мам, я вернусь, — выпалила Юля. Ее затрясло от волнения и она снова стала ёрзать на краю ванны, пытаясь успокоить свое тело, и шумно, размеренно дышать. Но ничего не помогало.

— Обещаю тебе, что вернусь.