46. Что было до (Я, часть I) (1/2)

Апрель, 1994 год.</p>

— Чиба-сан, мы никак не можем зачислить вас на медицинский факультет, нам очень жаль, — извинялась женщина напротив — заместитель декана.

Мамору хотелось развести руками — ему отказывали уже не впервые. Первый раз был ещё несколько лет назад, когда он, будучи выпускником школы, приходил в стены этого института с надеждой стать квалифицированным педиатром. Если в первый раз не хватало денег, то в этот раз — баллов со вступительных экзаменов, даже когда средств было предостаточно. Но и они уже ничем бы не помогли.

Всё было зря.

— Спасибо за уделённое время, — Мамору, сдерживая эмоции, поклонился и вышел из кабинета. Он совсем не знал, куда ему идти.

Возможно, будь он менее сдержанным, обязательно пнул бы банку, которая оказалась на его пути из института. Но вместо этого поднял её: лишь сжал со всех сил, прежде чем бросить в урну. Отчаянно хотелось сжать ещё десяток таких же.

Жизнь играла, словно рояль — компоновала между собой белые и черные клавиши, создавая свою уникальную мелодию для Мамору. Хотелось бы непревзойдённую классику, чтобы было как у большинства — размеренно, стабильно и спокойно, с переменными осадками. Но вместо ожидаемого шедевра создавалась какофония — смешивались всевозможные жанры. И это никак не нравилось!

Мамору горько усмехнулся своим мыслям, не зная сам, куда он шагал. Какая ему классика, если всё пошло наперекосяк ещё с самого начала? Едва потерял память, пластинка уже сменилась и до сих пор крутилась, преподнося множество сюрпризов и неприятностей. Его классическая пластинка закончилась вместе со смертью родителей, которые даже не остались в воспоминаниях. Ничего из хорошей музыки не осталось.

Мечты одна за другой обращались в прах, а старания казались насмарку. Усердно учился, накопил великолепный багаж знаний? Но ты никто без денег, даже если тяжело работал автомехаником и кое-как вывозил учёбу. Заработанного и полученной кое-какой доли наследства от родителей едва хватило, чтобы поступить хоть куда-то — в IT сферу. Что повлекло за собой немалый стресс: подстройка под совершенно новую и ещё развивающуюся область деятельности, где каждый день всплывал новый нюанс. Учение каких-либо баз, чтобы не оплошать на вступительных экзаменах. Хоть где-то у Мамору всё закончилось хорошо, но не без привкуса разочарования — пришлось задвинуть далёкую мечту.

Единственной опорой в жизни на данный момент Мамору служил фонарный столб, который он подпирал плечом, желая ударить что-нибудь кулаком. Два года учебы за границей должны были сделать его счастливым — такой престиж, почёт, огромные возможности и потенциал к развитию. Но это всё было не то — совсем не то! Мамору не хотел работать за компьютером, не хотел заниматься настраиванием и дизайном сайтов, изучать цветогамму и всё прочее. Он хотел чувствовать запах медикаментов, изучать подробную анатомию человека, историю болезней и дать клятву Гиппократа.

В глубине души он знал, прекрасно знал — жаловаться не на что. Он замечательно устроился в США, ему пророчат немалый успех, а начальник в автосервисе, где Мамору ранее подрабатывал, души в нём не чаял. Если бы не он и тяжелая изнурительная работа, вряд ли бы накопилась достаточная, совершенно немаленькая, сумма денег для того, чтобы выучиться на врача. Мамору хотел и готов был бросить чертовы компьютеры, готов был наплевать на два с половиной года учёбы, лишь бы оказаться ближе к мечте, даже если пришлось начинать заново.

Но он не сдал вступительные экзамены, не хватило упорства, знаний и терпения, чтобы не облажаться. Не смог совместить работу и учёбу. Ему еще повезло, что личная жизнь голову не кружила, но он и не старался кого-либо себе заводить — не до этого, по крайней мере, сейчас. И, видимо, ещё не скоро. Мамору с раздражением сжал извещение с оценками — ему не хватило тридцать баллов.

Нечто приземлилось ему на голову — весьма невесомое, едва ощутимое, в любой другой день он вряд ли бы заметил, что ему свалилась на голову смятая бумага. Но она скатилась прямо в его руку, свободную от результатов. Он аккуратно развернул лист, поражаясь увиденному — это была контрольная по английскому языку, и его обладатель не владел и простейшей базой, настолько отвратительные ответы. А правильно обведённые варианты казались Мамору чудом, не иначе наобум выставлены. Огромные тридцать баллов красовались на верхней части листа.

Ему не хватало этих тридцати баллов, как воздуха, а кто-то так просто получал всего тридцать баллов, совсем не волновался о своей дальнейшей жизни, мечтах, задвигал важное на потом. Потом, которое, вероятнее всего, разобьётся, с болью въедаясь осколками в кожу.

— Ой, это моё, — прозвучал беззаботный голос с нотками веселья прямиком за спиной. Невероятно детский, местами слишком звонкий — почти как писк комара. По крайней мере, именно так это ощущалось для Мамору вкупе со всем остальным.

Развернув голову на сорок пять градусов, он с лёгким презрением уставился на малолетнюю блондинку перед собой — она продолжала веселиться, не думая извиняться. Её школьная форма навевала воспоминания — до перевода в Мото-Адзабу он учился в школе Джубан один год, но хорошо запомнил всё прилегающее. И помнил всю строгость учительницы английского, когда она отчитывала за малейшие ошибки. Глупой девчонке либо несказанно повезло, что её не дергали, либо она была совершенно беззаботной, не переживая о своих тестах ни секунды. Не переживая, что в будущем ей, возможно, не хватит несколько, а то и несколько десятков баллов, чтобы поступить куда хочет. Не переживая, что мечтам свойственно разбиваться, если совсем не стараться…

— Ты что, совсем тупая? — нарочито громко произнёс Мамору, полностью разворачиваясь к незнакомке. Все её веселье сменилось лёгким испугом. — Как, ну просто как можно было написать столь отвратительную работу? Ты совсем ничего не запоминаешь, Оданго?

Её глупое выражение лица, её косолапость, её невозможно круглые щёки, её причёска в виде двух булок на голове — всё раздражало. И то, как легко из её глаз начали вытекать слезы, тоже. Почему эта девочка такая беспечная, куда смотрят её родители или опекуны? Почему такая слабая, чуть что сразу в слёзы, но то, над чем действительно надо плакать, она так легко кидала в незнакомцев на улице. Раздражала!

— А ты совсем разговаривать не умеешь?! — рявкнула девчушка, вырывая листок своей контрольной, а вместе с ним и его результаты. — Кричишь на меня, обзываешься, а я абсолютно ничего не сделала!

Её голос всё ещё отдавал звонкостью, но уже не писком — она будто сконцентрировала всю свою обиду в голосе. А то, что она была не просто обижена, а по-настоящему зла, отображало всё: её оборонительная поза, будто готовилась ударить его в любой момент; её невероятно большие голубые глаза сузились в опасные щёлки и пылали огнём; морщинка меж бровей на лице с последствиями всего подросткового возраста. А оскал маленьких зубов в какой-то момент действительно пугал — покусает ещё. Удивительно, но её боевой настрой только остудил его.

Мамору криво ухмыльнулся, тут же разворачиваясь в противоположную сторону. Он подкатил рукава рубашки, сгорая — ему было жарко, не то от невероятной теплоты апреля, не то от жара ненависти Оданго. Она что-то кричала ему о том, что он невероятный дурак, но Мамору лишь скорее хотел ретироваться.

Ещё никогда не было так стыдно — он накричал на ни в чём неповинную девочку из-за собственного поражения. Он довёл до слез обычную девочку! Невероятно глупую, но всё ещё маленькую девочку! И за что? За контрольную в тридцать баллов, а он даже не её родитель или учитель, чтобы отчитывать. Ему стоило ей сделать замечание по поводу разбрасывания мусором, но никак не отчитывать за плохую оценку.

То, как она неимоверно искренне злилась, завораживало. Если бы она стушевалась, виновато потупив глаза на носки туфелек, лепетав слова извинений, Мамору наверняка бы продолжал взваливать на хрупкие плечики ношу своей бренной жизни. Он бы назвал её неудачницей, не имея в виду никого другого, кроме себя, а её наверняка бы задел. Уже задел. Она заплакала, а ему даже стыдно не стало, только мысленно осудил её слабость — дальше жизнь будет жестче. Но кто он такой, чтобы кого-либо осуждать? Встретившись с ней в следующий раз, если таковой вообще подвернётся, он обязательно извинится.

Но раздражение Мамору продолжало витать в воздухе — ему необходимо было какое-то время перекочевать в родном токийском университете технологий. Один из преподавателей очень просил подсобить с научным проектом, а Мамору считался лучшим студентом — не зря именно его отправили в Америку. Из-за чего немного грызла совесть — ему это не было так интересно, но именно он отправился на обмен. Не те, кто из кожи вон лез, чтобы добиться мечты.

События развивались невообразимо странно. Увольняясь из автосервиса, Мамору обещал своему начальнику, что более они не свидятся, поэтому прощание с коллегами было более чем трогательным, хоть он практически ни с кем не подружился — не хотел привязываться. Мамору летел в Токио с мыслями, что покидал США навсегда. Он бы вернулся, только чтобы окончить его практику по обмену, которая затянулась, забрать оставшиеся вещи и документы.

Но теперь он хотел как можно скорее сбежать из Токио. Города, где всё кругом напоминало бы о позоре, нескончаемых неудачах, которые душили изнутри. Мамору никому не рассказывал о своих планах, желаниях быть врачом, даже преподавателям, которые вызывали у него чувство безопасности и поддержки. Но чувствовал, как каждый прожигающий взгляд так и норовил сказать ему, что он неудачник. Он хотел вернуться в Америку и более не возвращаться туда, где ничего не держало.

Чего не ожидалось, так это того, что его попросят остаться, как минимум, до июля. Это совершенно не входило в планы Мамору — он пропустит оставшиеся два с половиной месяца в Америке, даже если за него договорились. Он хотел выложиться в том, что у него получалось, судя по всему; вцепиться зубами туда, куда жизнь неминуемо направляла. Мечты превратились в мельчайшие осколки, которые более не склеить, не собрать заново. Не оставалось ничего иного, кроме как остыть и плыть по течению.

Продолжало раздражать абсолютно всё вокруг: нерадивые собратья по проекту, улицы и традиции, которые навязывали то, что ему не удалось достичь. Раздражала булкоголовая блондинка, запульнувшая в него своей туфлей — всё, что Мамору пытался себе внушить, рушил взгляд голубых глаз. Она более всех напоминала о том, какой он неудачник, который вдруг разучился сдерживать эмоции. И его действия и слова только подтверждали — он действительно ничему не научился, наступил на грабли.

— Да что с тобой не так? — негодовал Мамору, стоя с девичьей туфелькой в руке. — На ней тоже где-то красуется тридцать баллов?

Всё желание извиниться за порыв злости улетучилось тут же, едва он увидел испепеляющий взгляд в его сторону — Оданго вовсе не раскаивалась! А ведь изначально совсем не права была она, а не он, и никак иначе. Она что-то кричала в обвиняющей манере, пока Мамору неосознанно рассматривал туфлю в руке. Двадцать первый размер* — такая маленькая стопа, этой девочке наверняка не было и пятнадцати лет. Он спорил со школьницей из средней школы, и на это глазели все окружающие вокруг.

— Отдай мою обувь, сейчас же! — кричала девчушка, подпрыгивая к нему на одной ноге, но Мамору непроизвольно поднял руку с туфлей вверх, смотря на школьницу сверху вниз. — Какой же ты дурак! Дурак-дурак-дурак, отдай!

Оданго была права на все сто — он дурак. Никто другой, как дурак. Мамору завороженно наблюдал, как она подпрыгивала за своей обувью, цепляясь за его одежду, чтобы не свалиться, а приземлялась прямиком на его ноги. Но он так и не шелохнулся, а руку не опустил. Такая эмоциональная, искренняя и живая — она завораживала. Ей было наплевать, что на них глазели все вокруг — казалось, такая девчушка готова была идти по головам, чтобы добиться желаемого. Её доброго пофигизма к окружающей действительности очень не хватало Мамору. Он впервые в жизни завидовал маленькой школьнице.

Слабость, пробравшаяся под кожу, неприятно отрезвляла. По сравнению с бойкой девочкой, он казался себе тюфяком — постоянно плакался на плохую долю, когда за свои двадцать лет с ним не случилось чего-либо вопиющего. Если не считать смерть родителей, которых он не помнил от слова совсем.

Мамору ожидал одобрения от кого-либо, желал, чтобы его хвалили, любили, заботились о нём. Он желал стать центром вселенной для приёмных родителей, которые так и не пришли за ним, разрушая самую первую мечту брошенного и потерянного мальчика. Он сделал всё возможное, чтобы получить ласку и заботу, но не получил ничего.

Поэтому горящие лишь для него одного глаза напротив не сжигали, как намеревались, а лишь согревали глубоко внутри. Ненависть и злость, несомненно, были заслуженными, и только для него. Не серое безразличие каждого вокруг, а одна из сильнейших эмоций лишь для него и никого больше. Мамору сглотнул, не зная, как подобное вообще могло прийти ему в голову.

— Да! — Оданго, воспользовавшись его замешательством или, правильнее сказать, помутнением рассудка, выхватила из его расслабленной руки свою туфлю. — Какой же ты противный!

Оданго надевала туфлю, не стесняясь держаться за лацканы его пиджака. Мамору все ещё потрясённо стоял, будто застыл, переваривая собственные рассуждения — он действительно радовался тому, что его кто-то ненавидел? Неужели настолько отчаялся быть лишним на узкой тропинке жизни кого-либо вокруг?

Мамору подал признаки жизни лишь тогда, когда школьница злостно показала язык, оттянув нижнее веко левого глаза. Она, гордо развернувшись и взмахнув поистине длиннющими хвостами — он впервые обратил внимание не только на пучки, — отправилась восвояси, шагая с поднятой головой. Он за двадцать лет не встречал особы наглее и эмоциональнее её.

Они после пересеклись ещё раз десять: в магазине, парке, просто на дороге. По всей видимости, они жили относительно недалеко друг от друга. Мамору всё ещё был вынужден терпеть работу над проектом, когда хотелось улететь в штаты, но Оданго скрашивала его пребывание. Да, в самом начале она раздражала, а после лишь веселила. Закатывание голубых глаз, надутые и без того круглые щёки — она всё больше напоминала колобка. Круглолицая и булкоголовая, Мамору даже подумалось, что её любимая фигура — круг. Если такая, как Оданго, вообще любила геометрию, в чём он крайне сомневался.

В какой-то момент Мамору показалось, что он намеренно искал с ней встреч, особенно когда день не задавался более всего. Хотелось своеобразно выпустить пар. Нет, Мамору не хотел самоутвердиться за счёт маленькой девочки — он более не пытался унизить её. Но не поддразнить, не подшутить — не мог. Её реакция служила личной отдушиной там, где вокруг всё было серым. Только она выделялась золотистым свечением волос и голубизной глаз, которые пылали, едва Оданго пересекалась с ним взглядами.

Начало июля выдалось нелёгким — завершение проекта, его защита, проблемы с бронированием билетов обратно в Лос-Анджелес. Тревожные ощущения не перекрывали даже мысли о скором полёте — голову Мамору окатила волна мыслей о том, что и в Америке он будет выглядеть идиотом. Особенно когда постарается вернуться на работу, ведь накопленных денег надолго не хватит, а конкурсный гарант — его недельная сумма на проживание.

Отцовский зеленый пиджак Мамору был малость не по погоде — с лёгким подогревом в жаркий июль лишь сжигал, но почему-то в Токио и не было мыслей ходить в чем-либо другом. Он нашёл его совсем недавно, когда разгребал коробки на наличие чего-то полезного и барахла, от которого следовало избавиться. Мамору принял решение продать свою небольшую квартиру, тем самым обрубив все концы с тем, что его более не держало. Но зелёный пиджак и несколько фото во внутреннем кармане завораживали. Мамору потерпит ещё немного.

Ноги привели в «Корону» — гейм-центр и по совместительству кафе, где работал давний университетский знакомый — Мотоки Фурухата. Когда-то давно Мамору там бывал, но никакого эффекта «вау» не случилось — громко, прохладно, неинтересно. Но это просто было не его, вот и всё. Но когда через стёкла он смог увидеть то, что непроизвольно вызвало улыбку, Мамору неосознанно зашёл внутрь.

Маленькая Оданго сидела за барной стойкой, о чём-то переговариваясь с Мотоки. Они казались довольно дружными, неужели столь маленькие и глупые девочки нравились его старому знакомому? Тем временем, ближе подходя, Мамору начал слышать её. Оданго разглагольствовала о сложности бытия — учёбе, — заставив Мамору прыснуть себе в кулак. Видимо, школа и всё прилегающее действительно её совсем не привлекало и раздражало. Оданго говорила чётко, эмоционально и невероятно искренне.

— Кому потом эти высокие отметки будут нужны? Главное, чтобы человек был хорошим!

Мамору немного завидовал. Такому простому и свободному мышлению — он ещё с десяти лет задумался о труде, прилежной учёбе. Его окружали мысли и желания о том, чтобы состояться в жизни, вернуться в общество, которое отвергало таких как он — сирот. Несмотря на все неудачи, он всё ещё считал, что необходимо было стараться. Дуракам не везёт. А он не сможет стать таким беззаботным несмотря ни на что.

— От тебя другого и не ожидал услышать, Оданго.

Она посмотрела на него со смесью презрительности и усталости — неужели её запал ругаться с ним совсем потух? А ведь Оданго его едва ли не единственная собеседница, пусть и несколько специфичная, вне круга учёбы или работы. Такой, как она, он никогда не встречал в жизни. И дело было не в её взглядах на учёбу.

Но на удивление, Оданго ответила, со всей странностью, раздражением, подозрением — чего только не нашлось бы в её выражении лица, в суженном взгляде голубых глаз, в интонации произнесённых слов. Она так старалась продемонстрировать и сказать ему всё, что о нём думала, что Мамору невольно задумался, почему она так не старалась в учёбе? Такой ресурс пропадал зазря, такое рвение.

Когда Оданго намеревалась окатить его содержимым своего стакана, когда сказала свой возраст, и Мотоки назвал его «здоровым лбом», Мамору будто действительно окатили холодной водой. Как тогда, когда он осознал, что Усаги — именно так звали Оданго, — всего-то школьница. А теперь, когда выяснилось, что ей взаправду меньше пятнадцати — четырнадцать, — Мамору посмотрел на неё по-другому.

Напутственно бросив слова о стараниях юной школьнице, Мамору удручённо вышел наружу. После прохладного зала кафе, где, казалось, стало потише, несмотря на громогласную Оданго, снаружи было невыносимо душно в отцовском пиджаке — в Лос-Анджелесе о нём явно придётся позабыть. Или было так душно от осознания собственной беспомощности, где единственным собеседником выступала маленькая девочка, которую он то и дело заставлял злиться и грустить?

Ноябрь, 1994 год.</p>

Мамору вернулся в Токио совсем ненадолго — уладить некоторые дела, связанные с документацией насчёт его окончательного перевода в Лос-Анджелесский университет и последние подписи о купле-продаже квартиры.

Из-за стремительного желания покинуть город ему так и не удалось совершить продажу самостоятельно, поэтому Мамору был вынужден обратиться за помощью к специалистам. И, когда выдалась удобная — желание — возможность, он прилетел для завершения договора. А полный перевод лишь стал дополнительным стимулом.

Дышать стало значительно легче — ненависть к городу, к самому себе отступила. Мамору более не терзало бичевание обо всём на свете — длительная работа над собой и принятие происходящего творили чудеса. Мечты разбились, но ведь он продолжал жить, и его жизнь складывалась как нельзя лучше. Внезапно учёба показалась очень интересной, а окружающие люди совсем не считали его неудачником, как ему казалось ранее на внутренних ощущениях. И даже мистер Смит, владелец автосервиса, принял его обратно с распростёртыми объятиями, даже если его предупредили, что работать Мамору намеревался лишь до выпуска, может и чуть дольше.

Не было ничего полезнее упорства, работы над собой и хорошей суммы денег на счету, помогающей быть уверенным в завтрашнем дне. Это стало его счастьем, его стабильностью. Мечтать более не имело смысла.

Мамору направлялся в номер отеля через знакомый парк Итинохаси, погрузившись в свои мысли. Квартиру удалось продать невероятно вовремя и выгодно — вырученных денег хватало на очень желанную покупку. Мотоцикл, бывший когда-то мечтой маленького мальчика, сможет осуществить парень, имеющий для этого средства. Средства, помогающие осуществлять давние «мечты», которые превратились в приоритеты, возможности, цели. Мамору намеревался достигать всех целей, поставленных в жизни и жизнью.

— Ой! — внезапно что-то пискнуло у груди и тут же свалилось куда-то на землю. — Извините!

Из-за угла на Мамору наткнулась девочка в некогда желтой куртке. Некогда, потому что, свалившись на землю после дождя, теперь её следовало тщательно оттирать или стирать. Протянув незнакомке руку, предлагая помощь, Мамору удивлённо осознал, что знал неуклюжую девчушку перед собой.

— Откуда ты тут только взялся? — недовольный тон, надутые щёки. Перед ним стояла та самая Оданго, которую он повстречал полгода назад. И она всё ещё помнила его. — Я надеялась, что навсегда останешься в своей Америке.

Усаги резко выдернула руку, которой он ей помогал подниматься, но почему-то не спешила куда-то уходить. Она, надувшись и спрятав красный от холода носик в складках голубого шарфа, убрала руки в карманы и смотрела куда-то в сторону. Мамору улыбнулся — казалось, она совсем не повзрослела, даже не изменилась в росте. Только её золотистые хвостики прибавили в длине.

— Ты извиняться-то будешь? — спустя некоторое время молчания буркнула Оданго, бросив на него мимолётный, но очень недовольный взгляд. — А то я замёрзну.

Ничего не оставалось, кроме как рассмеяться — она продолжала удивлять! Ситуация из серии «сама пошутила — сама посмеялась», только сама врезалась — сама упала — сама обиделась. Жаль, что сама не извинилась, а требовательно ожидала этого от Мамору. Но он вовсе не собирался этого делать, продолжая улыбаться и наблюдать за ней с высоты своего роста. Было в этом своё очарование, возможно, особая ностальгия. Напоминание о том, что он когда-то был несколько слаб, позволив себе эмоции в сторону незнакомой девочки. И если он уже об этом успел тысячу раз позабыть, то Оданго помнила во всех красках.

— Я прошу прощения только тогда, когда на самом деле виноват, — Мамору пожал плечами, внутренне посмеиваясь от закипающей школьницы.

— А Мотоки-онии-сан ещё мне доказывал, что ты не настолько плох и грубоват, как кажешься! — выдала Оданго, теперь скрестив руки под грудью. — Что ты отличник и вообще стараешься, вежливый и галантный. Не могу поверить, что он впервые соврал мне. Ты ведь совсем другой!

— Какой — «другой»? — глупо переспросил Мамору, не подозревая, что кохай по учёбе был столь лестным по отношению к нему, отстаивал его честь в глазах Оданго.

— Ну, этот, — с запинками начала Оданго, жестикуляцией помогая подобрать себе слова. Мамору от ожидания нервно сглотнул — он хотел это знать. — Ты грубиян! Самый настоящий! Просто Бака, и больше никаких других слов. Постоянно говоришь, какая я непутёвая, хотя и без тебя об этом известно если не всему району Джубан, то уж точно всей средней школе! А ещё никакой не джентльмен — я упала, а ты даже не подумал извиниться!

— Но ведь я помог тебе подняться, — мягко возразил Мамору. Он не хотел её перебивать, но собственное самолюбие так и подбивало её подправить. Особенно, когда на его речь она начинала краснеть от негодования. Или от холода. — И разве ты не такая же грубиянка?

— Не-а, ни капельки! — заверила Оданго, и это прозвучало так просто и искренне, как если бы она ещё раз назвала своё имя. Она свято верила в это. — Я плоха только в учёбе, в остальном — само очарование, и вообще лучшая девочка на свете! Так говорит мне папа, а он никогда не врёт!

— Завидую твоему самомнению! — присвистнул Мамору, пытаясь не смеяться.

— Ох, а разве у тебя не такое же? — Оданго искренне захлопала пушистыми ресницами. — Ты ведь сам Чиба Мамору, самый умный и самый лучший! Ходячее благоразумие и борец за справедливость, ни одной бумажки мимо урны не проронишь!

— Я на секунду поверил, что нравлюсь тебе, — ухмылка красовалась на лице Мамору, но он был слегка смущён. Даже в саркастической форме, накладываясь на прошлые слова Оданго, ему взаправду поверилось, что он ей симпатичен, и она вовсе не злилась за все насмешки.

— Смеёшься? Я ненавижу тебя! — заверила Оданго, вновь скрещивая руки и поднимая к нему дерзкий и уверенный взгляд. — Мы самые настоящие враги, так-то.

— Оу, правда? — на какое-то мгновение Мамору искренне удивился, приподняв брови, но тут же совладал с собой. — И много у тебя врагов, Оданго?

— Меня зовут Усаги! — поспешила напомнить, но тут же крепко призадумалась над его вопросом. После нескольких секунд раздумий, она таки заключила свои мысли в слова: — Только ты!

Мамору опешил — он не желал становиться врагом школьнице. Скорее думал о том, что каждый встречный в этом городе — злостный злодей для маленькой Оданго. И что думать о её словах? Да, ещё несколько месяцев назад он нездорово мог размышлять о том, что быть объектом ненависти кого-либо — круто, когда всем на тебя всё равно. Но не теперь, не тогда, когда ему больше не всё равно на самого себя, когда одобрение остальных отходило на второй план. Теперь же ненависть Усаги обжигала, как и намеревалась изначально.

— Может, тогда постараемся подружиться? — Мамору протянул ей правую руку для рукопожатия, но Оданго лишь испуганно отпрянула назад, переводя взгляд туда-сюда с его руки на его лицо. Он выдавил улыбку.

Недоверие в голубых глазах было уж очень ярко выраженным — что-что, а эмоции скрывать она никак не умела, он понял это давно. Не умела их подделывать, не умела врать — всегда была искренней с собой, окружающими. Если любила, то от всего сердца, если ненавидела — всей душой. И не принимала она его так же искренне, как улыбалась Мотоки за барной стойкой.

Поджатые губы говорили сами за себя — Мамору был недоволен. Не тем, что Оданго продолжала недоумевать. Только собой. Для чего он вообще пытался с ней подружиться? Чтобы не ненавидела? Чтобы была единственным человеком, который его помнил помимо университетских знакомых? А ведь она действительно его запомнила, и имя, и фамилию, и узнала за несколько десятков секунд, едва их глаза пересеклись. Неужели он протягивал руку ради того самого общественного мнения, от которого пытался отречься? Даже если то самое общество — всего лишь одна-единственная девочка.

— Шутка, — в конечном итоге выдал Мамору, не выдержав её растерянного взгляда, и спрятал руки в карманы брюк. — Неужели ты в самом деле подумала, что я хочу дружить со школьницей? Глупая Оданго.

Облегчение, мелькнувшее в глазах напротив, несколько кольнуло — настолько ей было неприятно его предложение? Оданго нахмурилась, переваривая его слова, а после вспыхнула.

— Ох, а ведь я почти повелась! — выдала она, встав в позу — ноги на ширине плеч, кулаки в бока, нахмуренные брови. — Ты можешь обманывать кого угодно своей мнимой галантностью, но Усаги Цукино тебе ни за что не провести, ни на самую малость!

Закончив, Оданго вернула руки на грудь и удовлетворительно кивнула своим же мыслям. Кажется, его ответ действительно её успокоил, будто она не хотела расставаться с приобретённым врагом. Ей действительно было легче жить с осознанием того, что есть человек, который не принимал её?

Несмотря на доброе безразличие, которое Мамору уже начал принимать за недостаток воспитания, он искренне был уверен, что Оданго нравилось быть в центре внимания, быть всеобщей любимицей, получать комплименты и прочее. Но вместо этого она была рада… его подколкам? Иначе почему так реагировала, Мамору не понимал.

— Но тесты по английскому ведь тебя наверняка не раз дурачили, — Мамору перенял её позу — скрестил руки, приподняв подбородок, и заговорщически прошептал: — Признайся, ты была уверена, что вы нашли общий язык, и каждый твой ответ был верен?

— Как ты узнал?! — не то ужаснулась, не то удивилась Оданго, пододвигаясь к нему ближе. — Я была уверена, что все ответы правильные! С тобой тоже такое случалось?

— Нет, я ведь не глупый, — Мамору щёлкнул её по раскрасневшемуся носу и выпрямился, довольно улыбаясь — перед ним стояло сущее дитя.

— Друзья так не делают! — обиженно возразила Усаги, насупившись и растирая ушибленный участок. Она явно преувеличивала.

— Но ты ведь сама сказала, что мы враги, — передразнил её Мамору, не зная, как перестать веселиться из-за её детской непосредственности и святой наивности. Он мог с уверенностью сказать, что она бы поверила и в существование Лепрекона из уст любого.

Оданго запнулась и неуверенно «заходила» глазами из стороны в сторону. Кажется, Мамору действительно загнал её в угол простейшим передразниванием и повтором её же слов. Ох, и всё-таки её обиды и «злые» взгляды не могли оставить его равнодушным.

Мамору двадцать один год, а он ловил удовольствие от лёгкого подтрунивания над обычной — хотя в этом он малость сомневался — школьницей. Сомневался, потому что до конца не был уверен, что обычный в действительности человек вызывал бы в нём такую кипу противоречивых мыслей. Ведь огонёк в глазах Усаги вновь согревал. Не так, как впервые, когда она полыхала ненавистью, потому что теперь она пылала духом соревнования, упрямства и гордости. Или ему так хотелось в это верить? Что она всего лишь играет с ним в соперничество, а он всего лишь принимает её условия.

— Ты у меня ещё посмеешься! — пообещала Оданго, разворачиваясь в противоположное направление — откуда и пришла.

— Но я уже смеюсь, — в подтверждении своих слов Мамору улыбнулся, смотря на то, как она недовольно обернулась к нему. Недовольство сменилось недоумением, и он даже не был уверен почему — не то от его слов, не то наконец-то поняла, что её изначальный путь находился за его спиной. — Так что можешь гордиться собой.

— Я имела в виду, поплатишься! — Усаги сообразила казус ситуации и, отпихнув его в сторону, направилась за угол, откуда он пришел. — То есть, поплачешься! Будешь плакать!

— С нетерпением жду дня, когда ты заставишь меня заливаться слезами, Оданго, — заверил её удаляющуюся спину Мамору и направился в сторону номера.

Мамору ненавидел плакать — за слёзы его каждый раз ругали воспитательницы, за слёзы из раза в раз насмехались ребята из приюта. Слёзы проливали от внутреннего бессилия, за неимением внутреннего стержня, позволяющего оставаться стойким даже в самых отчаянных ситуациях. Поэтому он был уверен на все сто процентов, что Усаги никогда не доведётся видеть его слёз, особенно от её неумелых попыток подколоть его.

Но более этого Мамору не мог перенести женских слёз — они удручали, давили, заставляли окунуться в неприятные воспоминания. Как когда он отказался делиться с одной из девочек по несчастью игрушкой — она расплакалась, а Мамору получил строгий выговор. Когда отказывал очередной однокурснице в свидании, а она сразу вдавалась в слёзы, привлекая внимание и осуждение окружающих. Женские слёзы жестоко трубили о том, что он виноват, угнетали и подчиняли силками.

Поэтому он собирался не только не позволять другим ломать его изнутри, но и не позволять себе разбивать кого-либо. Возможно, могло показаться, что он джентльмен, но Усаги правильно приписывала к нему слову «мнимый» — всё, что Мамору делал последние годы, всё было только для себя. И ради себя он не собирался терпеть женские слёзы.

Но если Оданго когда-либо заплачет из-за него, если он перейдёт черту, пожалуй, это будет первый раз, когда он застыдиться своей вины. И более не заговорит с ней, чтобы не ранить ещё больше. А до тех пор они могли продолжать свою «игру» во врагов, ведь они оба от души веселились.

Январь, 1995 год.</p>

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — поинтересовался Мамору у высокого мужчины, которого занесло в их мастерскую ранним утром первого января.

Он был облачён в дорогостоящее пальто чёрного цвета, такого же цвета кожаные туфли, а вот ярко-розовый шарф совсем не вписывался в его образ графа Дракулы. Незнакомец наспех развернулся к нему лицом, являя собой ходячее последствие похмелья — ему явно было несладко, но очень хорошо накануне, как-никак, а с вчерашней ночи люди праздновали наступление нового года.

— Да, случилась небольшая авария, — очень недовольно буркнул мужчина, скривившись от звука соприкосновения пола и инструментов Мамору. Видимо, ему было до безобразия плохо.

— Могу я вам предложить воды? Или обезболивающего? — издали начал Мамору, понимая, что с недовольным и «разбитым» — хорошо, что не в буквальном смысле — клиентом дело не пойдёт, пока тот пребывал в состоянии похмелья.

Новый год, праздники и вся эта атмосфера, конечно, весело, но Мамору не знал, как правильно начать разговор о том, что они, конечно, автосервис, но никак не страховая или полиция, которые должны были заниматься аварией в первую очередь. Да, сейчас раннее утро первого января, и Мамору был единственным, кто решился выйти из своего коллектива на работу, аргументируя тем, что в праздники часто случались казусы и кому-либо может понадобиться помощь. Например, поменять резину. Но никак не машину после ДТП!

Клиент посмотрел на него прищуром серых, можно даже сказать, стальных, глаз, будто переваривал поступившее предложение. Он потянулся к вискам и, откинув жидкое серебро — Мамору по-другому не мог назвать невероятно длинные для мужчины платиновые волосы, — слегка зашипел. Ему явно было всё ещё плохо. Поэтому на свою смелость, Мамору направился в подсобку за бутылкой минералки и пачкой обезболивающего. Это было бы во благо каждому.

— Вот, держите, — Мамору протянул незнакомцу стакан минералки, второй рукой придерживая таблетки и бутылку — одного стакана явно было мало, особенно когда мужчина с жадностью опустошил содержимое. — Не торопитесь.

Пока мужчина старался не захлебнуться водой, Мамору вышел наружу, чтобы оценить ущерб машине. Увиденное заставило его присвистнуть — треснувший передний бампер с деформациями геометрии, отсутствие обеих фар, воздуховодов, некоторых элементов крепления. И это лишь то, что Мамору смог оценить беглым взглядом, он боялся предполагать, что могло быть под самим капотом. А ведь он надеялся на несколько царапин, спустившуюся шину или отлетевшие диски. На крайний случай, помятый капот…

Внешне машина более не имела каких-либо повреждений, оставаясь вполне целой. Но картина завораживала — возле их не особо популярного заведения красовался Мерседес-Бенз W126 серии, второе поколение столь известной немецкой компании, которое, несмотря на отсутствие декоративной решетки со значком марки, Мамору всё равно смог узнать. И, если он не ошибался, перед ним оказалась модель 380 SEL, одна из тех, что построилась минимальным тиражом — максимум тридцать тысяч машин. А их производство прекратилось еще до начала девяностых. И теперь красавица цвета тёмной вишни предстала перед ним разбитой.

Страсть к машинам, мотоциклам и непонятным чувствам езды возникла у Мамору давно. Ещё в десять лет, когда они с детдомовскими ребятами сбежали на ночные гонки, он понял, что хочет так же. Хочет так же быстро гонять, дрифтовать, наслаждаясь звуком скрипящих шин на поворотах. Хочет ощутить дикий порыв ветра в лицо под шлемом, слушая возгласы толпы.

Тогда, когда он стоял за ограждением под покровом ночи, Мамору решил для себя, что обязательно сдаст на права и будет водить одну из таких крутых тачек. И в тот же вечер неравнодушные люди, обнаружившие толпу сироток на подобном мероприятии совсем без взрослых, развезли их по домам. И тогда Мамору повезло прокатиться на Хонде Брос с оголенным двигателем и округлой фарой. А два циферблата приборной панели дополняли мотоцикл как нельзя кстати, особенно когда светились в ночи. Эти два огонька отражались в завороженных глазах Мамору, который сидел впереди водителя.

Немногие, которым удалось познать историю его несчастливой жизни, относились к его увлечению скептически. В такие моменты Мамору более всего не мог терпеть окружающих — казалось, они осуждали его за простое желание жить. Его родители погибли в автокатастрофе, и это сразу накладывало вето на его желание водить, в том числе не особо безопасный транспорт, как мотоцикл.

И это давило, но несмотря на все он таки купил мотоцикл. Красавица Хонда СВ1000 одиноко стояла на парковке этим ранним утром. Но солнце отражало классический дизайн как нельзя лучше, и в прямом смысле отражало свет от оголенных боков байка. Строгий кузов отображал и самого Мамору — такого же стремящегося к классике, а скрытый за всем внешним видом буйный характер был ему очень знаком в глубине души. Но всё это не мешало ему сохранять столь ценимое в Японии благоразумие, которое ему никогда не позволяло гонять в городской черте быстрее допустимого, и уж тем более он не садился за руль в нетрезвом состоянии.

Чего нельзя было сказать о блондине, кряхтящем от головной боли. Как он только мог сесть за руль не в трезвом состоянии? Эта авария будет ему большим уроком. Мамору терпеть не мог тех, кто допивался до подобных кондиций, а чтобы ещё и водить… И почему такой с виду солидный мужчина на одной из лучших машин своего времени приехал аж сюда? Не то чтобы их сервис был плох, но уж точно не соответствовал S-классу.

— Прости, пацан, подкинул тебе работу в праздник, — упомянутый в голове блондин наконец вышел наружу, сжимая полупустую бутылку воды. Кажется, ему стало гораздо лучше, но Мамору не мог смотреть на него без тени разочарования. — Знаешь, мне очень повезло тебя найти — сейчас ничего не работает, видать, дружный отходняк.

— Вижу, вас тоже догнал этот «отходняк», — Мамору давно научился не выражать своих подлинных эмоций и контролировать речь, но, по всей видимости, ему не удалось скрыть негодование. — Но машине я сейчас без главного мастера никак не помогу, но могу заверить, что работы тут немного, в зависимости от наличия материала. Вы не пострадали? Или кто-нибудь ещё.

— О, неужто ты подумал, что это я её так разгромил? — удивился незнакомец, с какой-то насмешкой глядя на него свысока — он был выше сантиметров на десять. — У меня водительский стаж почти пятнадцать лет.

— Любой стаж и опыт аннулируется, стоит сесть за руль пьяным, — Мамору пожал плечами, отворачиваясь к машине.

— Это так, но я пил только вчерашним утром за своё же здоровье, — невозмутимо ответил клиент, но тут же поморщился, схватившись за виски. — Но, по всей видимости, совершенно не помогло, впрочем, как и всегда. Мою мигрень не излечит даже самое лучшее виски.

Мамору стушевался, не зная, что и сказать — он явно поспешил с выводами и оскорбил незнакомого человека. И мысленно дал себе по лбу — так желал стать медиком, но не отличил похмелье от мигрени. Если клиент об этом напишет в книге жалоб, позора не избежать. Разворачиваясь, Мамору намеревался извиниться, но незнакомец смотрел на него со смесью одобрения и признательности, и, казалось бы, нисколько не обижался на его допущения.

— Извините, сэр, бездумно решил, что первого января вряд ли встречу трезвую душу старше шестнадцати лет, — тем не менее, Мамору не мог не извиниться — он на самом деле не прав.

— Аналогично, пацан, — Мамору криво улыбнулся на столь фамильярное обращение — он никак не мог привыкнуть, что здешние люди довольно своеобразны и открыты. — Но благодарен судьбе, что она привела к тебе. Хотя и не совсем удачно — я рассчитывал на более быстрый сервис.

— К сожалению, тот же капот я не смогу заменить прямо сейчас, даже если бы смог подобрать фары — на такую красотку не любой кусок железа пойдет, — Мамору кивнул в сторону машины рукой, не зная, как выразить своё восхищение перед столь занятным экземпляром.

— А ты разбираешься в машинах, — удовлетворенно подметил собеседник, протягивая ему руку. — Меня зовут Кунсайт Уайт.

— Мамору Чиба, сэр, — пожимая руку в ответ, представился Мамору, и не мог не ёрничать: — Я всё-таки автомеханик, это моя работа, сэр — разбираться в машинах.

— Ох, пожалуйста, без этих «сэр», можешь ко мне обращаться и без этого, — скривился Кунсайт не то от очередного острого приступа боли, не то от формальности Мамору. — Да и знаешь, не каждый автомеханик был способен оценить такой раритет — сейчас почему-то спешат в будущее, а прошлое оставляют пылиться. Но я так не могу, видимо, и взаправду староват. Хотя моя жена меня в этом пытается разуверить, но, тем не менее, в машинах она полный ноль. Иначе стала бы бить такую девочку?!

— Так это ва… твоя жена учинила? — переспросил Мамору, осознавая всю боль ситуации, когда одна любимая женщина побила вторую, не менее любимую. — Она в порядке?

— Да, вполне, это ещё вчера случилось, она неудачно въехала в ограждение, а до этого только царапала, — с горечью поделился Кунсайт и вновь скривился, но на этот раз смотрев на машину. — С ней точно ничего нельзя сделать за часик-два?

— Абсолютно точно, — подтвердил Мамору. — Как ты вообще на ней сюда прикатил? Без фар… Да и…

— Мне очень повезло, что сейчас семь утра и на дорогах ни души, даже копов, но боюсь, обратно я на ней уже никуда не покачу. Как думаешь, мне повезёт на такси, или я даже не дозвонюсь до оператора? — задумчиво протянул Кунсайт, почесав подбородок. — Новый год не очень задался. Мина точно расстроится, что с машиной ничего нельзя сделать, она ей очень нравится.

— Думаю, своему мужу в Новый год она будет рада больше, — начал Мамору, снимая рабочий фартук. — Как насчёт прокатиться с ветерком по пустому городу?

Мамору никогда не любил — считал, что невовремя, что всё подождёт. Сначала карьера, имя и статус, а после семья, которой он сможет дать всё на свете. Что когда он умрёт, он оставит после себя воспоминания хотя бы в материальном плане, чтобы его детям не пришлось тяжко работать, и они всегда смогли осуществлять свои желания, даже если без него.

Мужчина напротив, казалось, был такой же. Только он уже любил. На вид едва тридцать; что для Мамору было рановато, для Кунсайта, по всей видимости, было в самый раз. Он уже был там, где Мамору мог только мечтать — был со своей семьей, где жена и её эмоциональное состояние заботило больше, чем состояние элитной и даже раритетной тачки.

День Благодарения, Рождество, Новый год, а потом Пасха и прочие семейные праздники, принятые отмечать в США, были чужды для Мамору. Он ради приличия украшал двери своей съемной квартиры праздничными атрибутами, вежливо поздравлял и принимал поздравления соседей, иногда его угощали соответствующими блюдами. Он привык, что праздники созданы не для таких, как он — забытых Богом, забытых всеми. По крайней мере, так рассуждал и вбивал в голову младшим Хироши, когда уходил из детского дома. И Мамору свято верил в идеологии сирот, поэтому предпочитал в такие дни быть один.

Но с большим уважением относился к каждому знакомому семьянину — Мамору поистине восхищался каждым, кто смог забыть о себе и посвятить себя ближним. Он прекрасно понимал, что самый большой трус на свете, который боится открыться кому-либо. Легче было выживать в одиночку, потому что так привык, так приучили отчуждённые воспитательницы, которым запрещалось сближаться с детьми. Ещё привыкнут. И они не привыкали. Разве что к одиночеству и к самим себе.

Поэтому, когда мистер Смит объявил о праздничных днях, Мамору вызвался вступить в смену. Ввиду учёбы его подработка была довольно скоротечной — всего десять часов в неделю, с учётом двух выходных. Владелец искренне считал, что такому молодому человеку нечего делать в таком грязном месте в лучшие годы своей жизни, и не загружал работой. Но Мамору не развлекался, не мог, да и не с кем — не заводил тесных связей с уже ставшими постоянными одногруппниками, не ходил по сомнительным заведениям и вообще, казалось, не познал прелесть молодежи в Лос-Анджелесе. Для него было лучше заработать как можно больше.

Кунсайт сидел позади, держась за задний поручень, одетый в синий шлем, он был в безопасности. Но Мамору всё равно особо не гнал по пустующим дорогам, где изредка встречались бедолаги, которым в праздничный день приходилось работать — в продуктовых, бытовых магазинах. Они направлялись в совсем незнакомый ему район, куда-то туда, откуда доносился запах веселья и бесконечных тусовок, где Мамору никогда не бывал и не позволял себе быть. И что там забыл столь солидный мужчина, он тоже не понимал.

— Пацан, ты уверен, что не получишь выговор? — Кунсайт перекрикивал звенящий от поездки шум. — Я очень ценю, что ты вызвался отвезти меня, но не хотелось бы, чтобы ты как-то пострадал.

— Я могу пострадать только в случае аварии, потому что вы меня отвлекаете, — крикнул в ответ Мамору, слегка разворачиваясь к нему лицом. — Да и шлема у меня нет, давайте поговорим по приезду.

— Мы ведь договорились без формальностей, — напомнил Кунсайт, после чего замолчал до конца поездки.

Мамору предложил помощь, потому что не хотел, чтобы тот, у кого была семья, в этот праздник был вдали от неё, даже если старался для жены. Его работа и так не нуждалась в реализации, хотя отпрашивался на открытие сервиса, аргументируя тем, что наверняка найдутся те, кто в праздничные дни то царапнет бок, то выбьет стекло. Но что ему стоило проехаться туда и обратно буквально пару часов? Поэтому, загнав пострадавшую машину внутрь, Мамору усадил Кунсайта на свой мотоцикл и отправился по неизведанным улочкам Лос-Анджелеса.