10.22 UST (Чайлд/Люмин) (1/2)

— Сдайся, Люмин, — говорит он хрипло, как клещами сжимая оба ее запястья в одной ладони.

Почти просит, придавливая ее к стволу старого дерева цуйхуа — насколько может Тарталья просить, конечно, и в ее спину больно впиваются неровности коры и острый сучок. Его широкая грудь прижимается к ее грудям, царапая кожу металлом шеврона до ноющих ссадин, от которых твердеют под лифом соски.

Горячее дыхание касается губ, а водяной холод клинка — горла.

— Сдайся, — почти с ненавистью рычит Тарталья, и хватка на ее руках становится еще больнее.

Убийственно серьезное лицо, обычно скрытое небрежной насмешливостью словно маской, так близко, что Люмин видит каждую трещинку на обветренных, пересохших губах, таким же пересохшим ртом невольно и алчно ловит теплые, влажные выдохи. Сглатывает, против воли представляя себе эти губы на вкус — силой заставляет себя вспомнить признания о предательстве и клятвы служения звезде полярной ночи, что с этих губ уже давно сорвались, лишив все остальное и ценности, и всякого смысла.

Тут же кривит в злой, упрямой усмешке рот.

— Ни за что, — Люмин тянется взглядом к блестящей в траве рукояти меча, и завтра они вновь будут ужинать вместе в Глазурном павильоне — Тарталья как обычно заплатит за всех — пошутят над аппетитом Паймон, вдоволь поспорят, обсуждая новую постановку труппы Юнь Дзинь, беззлобно и привычно уже посмеются над очередной неудачной его попыткой освоить палочки…

Ничего личного, ничего важного. Нет.

Но здесь, в отдалении от чужих взглядов, словно что-то животное просыпается в них обоих; ничего не значащий бой превращается в поединок, в котором на кон поставлено нечто жизненно важное, нечто особое. Иногда Люмин думает — одаряя друг друга ударами, полновесными, яростными, оба как будто пытаются выразить, выплеснуть что-то, изводя нутро болезненным, сжигающим жаром.

Позже, трахая себя пальцами в уединении ванной комнаты, она искусает рот до крови и будет почти плакать, в ожесточенной погоне за всякий раз ускользающим облегчением.

Сейчас же Люмин выворачивается, со всей силы раздирая о древесную кору спину, и вновь они вцепляются друг в друга как непримиримые враги, как звери, и какой-то грязной, задавленной частью себя она отчаянно жаждет снова оказаться под ним на лопатках. Или на животе, на локтях и коленках, с прогнутой спиной и бесстыдно выставленной задницей, извиваясь и подаваясь бедрами навстречу каждому толчку, шлепку — неважно, в мыслях уже давно не до неловкости и стыда; она хочет чтобы зубы больно впились в загривок как у ришболанд-тигров по весне, чтоб Тарталья снова сдавил до синяков запястья грубыми, сильными пальцами.

Чтобы она не успела и не хотела сказать нет, не здесь, не там не так… Не расчертила бы по линейке прутья выкованной трезвым разумом клетки, грани между можно, нельзя и нужно.

Внутри что-то сладко и больно сжимается спазмом, словно от голода. На мгновение она мешкает, тут же пропускает удивительно меткий удар, отлетает, каблуками сапог безжалостно разрывая покрытую высохшим дерном землю. Сжимая прохладную рукоять меча, тут же готовится продолжать.

С сосредоточенного лица Тартальи словно новичок она соскальзывает взглядом на его руки вместо того чтоб ловить импульс следующий атаки в горячей, яркой синеве глаз.

У него широкие ладони, длинные, ловкие и с мечом, и с луком пальцы — под перчатками костяшки почти всегда разбиты и содраны, Люмин знает и в этом есть что-то чувственное и интимное до дрожи. Маленькие синяки и ссадины ей иногда хочется попробовать на вкус хоть самым кончиком языка. А на подушечках пальцев у него шершавые, грубые мозоли как у всех кто подолгу упражняется с луком и стрелами — запомнила накрепко, когда однажды, сняв перчатки, он взял ее за руку.

Эти пальцы сжимаются на ее горле, когда она пропускает удар по лицу и следом поддых, и слизывая с губ кровь, она все равно думает как эти пальцы бы растягивали ее, царапая нежную плоть мозолями, проникали бы внутрь глубоко, до самых разбитых костяшек. Три или все четыре, пока она не захлебнулась бы всхлипами и стонами, не запросила бы бесполезно пощады.

На деле пощады никто из них никогда не желал.

Бедрами он с силой вжимается между ее ног, и сквозь ткань Люмин отчетливо ощущает прижатую к низу ее живота твердость его вставшего члена; немного насмешливо поднимает бровь — грязная, грязная лицемерка — с жгучим любопытством и одновременно стыдом пытается представить себе, что же у него уже было и чего не было.

Едва ли совсем ничего — слишком яркий, слишком хваткий и ладный, и с такой одурелой зацикленностью на битвах — едва ли многое.

На мгновение Люмин представляет горячую, шелковистую твердость его члена во рту, и лицо Тартальи, беспомощное, поглощенное удовольствием, охрипший, сорванный голос, умоляющий ее о большем. Ярко-синий, потерявший и насмешливость, и остроту взгляд, руки, жадно зарывшиеся в ее короткие, светлые волосы. Солоноватый вкус его семени на языке.