Тридцать шесть дней до (2/2)

— Не говори ничего, Прескотт. Не надо жалеть меня. Этим дерьмом он меня не сломал.

Он улыбнулся. Глубокая скорбь снова просочилась через слабо вздёрнутые уголки его губ, и тогда я вспомнила:

— Кассета. Где кассета, которую Эмир оставил в доме? Там должно быть что-то!

— Я уже подумал об этом. Арчи забрал её из мотеля. Они оцифруют и пришлют нам… — слово содержимое пугало нас обоих.

— Как они пришлют тебе видео, если ты выбросил телефон? — честно говоря, я бы сделала тоже самое.

— Вечером сюда приедет свой человек. Привезёт наличные, ноутбук и телефон. Завтра утром мы поедем дальше. Через несколько дней, если не задержимся по дороге, уже будем в Мексике.

— Я смогу позвонить дяде? Сэм? — от одной мысли о том, что я больше их не увижу, становилось больно. Я вспомнила добродушную улыбку Смит, её тихий, шершавый голос, и то, что я чертовски сильно в ней ошиблась, соврав. Ей пришлось узнать об Одетте Барна, ведь Кэсси превратилась в пепел. Её сдуло, и на месте вымышленной чудачки появилась я. Но в тот вечер, когда мы впервые встретились, познакомившись заново, ничего не изменилось. Ничего, кроме сожаления: слишком много хороших людей не только пострадали из-за меня, но и были отвергнуты. Мной же, впрочем.

Дождь только усиливался. Отрывки нашего диалога съедал шум воды. Устав перекрикивать стихию, Перес предложил вернуться в дом, но, когда попытался продолжить разговор, я отрицательно закивала головой. К чёрту. Возможно, у нас есть только этот день. Один единственный…

Я думала о том, чем бы хотела заняться, с открытым ртом наблюдая, как Прескотт снимает мокрую рубашку. Мускулы. Блядская дорожка из редких волос от пупка к линии джинсов. И ощущение рук на предплечьях. Синяки от пальцев Корсезе ещё не успели окраситься в коричнево-зелёный. Они были синими, и они напоминали океан.

Я не соврала, когда сказала, что это дерьмо меня не сломало. Но мне было мерзко. От самой себя. От того, что я чувствовала, от того, какая я грязная. Стою перед ним и хочу его.

— Чем хочешь заняться? — Скотт надел чистую рубашку и выдернул меня из вереницы мыслей, несущих в дебри, о которых слабонервным было лучше не знать.

— Можем притвориться, что всё хорошо, и посмотреть фильм, — пришлось закрыть старую форточку, бьющуюся о раму. В комнате было сыро. И серо. И двуспальная кровать, застеленная не самыми свежими одеялами. Это всё, чего я хотела: притвориться, чтобы он укрыл меня одеялом.

Скотт всё понял без лишних слов. Стянув грязные от песка ботинки, он зафутболил их под кровать и в ещё мокрых джинсах стал забираться под одеяло. Впрочем, одумался, коснувшись пуговицы на штанах.

— Ты не против?

— Не против ли я увидеть тебя без штанов? Почему ты спрашиваешь? Я ясно дала понять, что не хочу ничего слышать и говорить про…

А вот он хотел. Я видела, как сильно он был не уверен в каждом своём движении, в каждом прикосновении и взгляде. Прескотт Перес верил, что принудительное половое сношение унизило и ранило меня. Идиот.

Он скинул брюки и спрятался под одеялом. Я последовала его примеру. Свернулась в калачик на своей половине кровати и подумала: «Не верю. Я правда буду просто лежать и… смотреть фильм? С Прескоттом Пересом?»

Кажется, его мучил тот же вопрос.

— Что будем смотреть? — Перес повернул голову, подловив меня за подглядыванием. Уж больно тяжело было оторвать взгляд от его хмурого профиля.

— У нас есть выбор? — вякнула из-под одеяла, заметив, как Прескотт довольно улыбается. Несносный мальчишка. Где тот Скотт, которого я встретила в галерее? Где заявленная серьёзность?

Он перестал щёлкать пультом после того, как закончились каналы с новостями. По самому гадкому стечению обстоятельств в мире — «50 оттенков серого» оказались первым попавшимся фильмом.

Я возмущённо фыркнула, заметив, что Перес смотрит. В рубашке и зелёных трусах, завёрнутый в цветастое одеяло, с мокрыми волосами и крошками от хлеба в уголках губ, воняющий тиной и сыростью, Прескотт Перес сидит в дешёвом гостевом домике и улыбается.

— Ты серьёзно собираешься это смотреть?

— Ну да, — он пожал плечами. — А что такое? Что за фильм?

Я облегченно выдохнула и высунула руку из-под одеяла. В повелевающем жесте сжала и разжала пальцы, требуя пульт.

— Как можно не знать о том, о чём все говорили на протяжении нескольких лет? Мы с тобой разве не смотрели?

— Не помню этот фильм, только про этого, — он поднёс два указательных пальца к зубам и изобразил клыки, щёлкнув языком.

— Так это «Сумерки» были, — я закатила глаза. — Чем вы, богачи, вообще занимаетесь в свободное время?

— А чем мы с тобой занимались?

Всем. Не упустили ни одной секунды. Посетили десяток самых разных стран. Москва — «Щелкунчик», Гранд Опера — «Гамлет». Плавали с дельфинами в индийском океане и встречали рассвет на Килиманджаро. А ещё трахались. Везде. Постоянно. Первый и второй год наших отношений был похож на сказку. Но всякая сказка имеет конец, и не у каждой он — счастливый.

Прескотт встал с кровати, чтобы взять со стола пачку чипсов и колу. Я позеленела от переизбытка чувств, уставившись на его аппетитную задницу. А потом увидела маленькое чернильное пятнышко и поседела от ужаса. Боже мой.

Не помню, чем руководствовалась в тот момент. Вполне возможно, что ничем. Редко я чем-то руководствовалась. Не успел Перес обернуться, как я схватила его за резинку трусов и дёрнула их вниз.

Мы опешили одновременно. Он развернулся, и мой взгляд встретился с…

— Татуировка. Ты не свёл её? — маленькая кривая надпись на венгерском.

Скотт по-прежнему стоял без трусов, не зная, как реагировать. Край длинной рубашки немного прикрывал достоинство, но этого было мало. Я всё видела, а он не мог себя контролировать, возбуждаясь с каждой секундой всё больше и больше.

Я одумалась первой и резко отвернулась. События минувших дней всё ещё отзывались привкусом желчи во рту. Отвращение к самой себе было сильнее желаний и его крепкого пениса.

— Прости.

— Могу одеться?

— Зря ты сказал мне, что видел то видео, — прошептала я. — Чёрт, Скотт, я…

Я хотела спать. Хотела забыть обо всём и начать жизнь с чистого листа. Я правда этого хотела. Когда-то. Воспоминание о том, каково это «чего-то желать» ещё теплилось в груди, но само чувство было ненастоящим.

Я была пустой. Мёртвой. Логически и практически законченной. Лишь мысль о том, что Перес жертвовал собой из жалости или глупой привязанности, злила и оживляла.

— Я увидел лишь начало, Одетта.

— И теперь ты бесконечно меня жалеешь? Возишься, как с инвалидкой? Жертвуешь всем. Ради чего?

— Забери свои слова обратно, — вдруг резко и грубо отрезал Прескотт. — Ты, блять, за всю жизнь так нихрена и не поняла. Ты просто нихрена не поняла, Одетта.

Я развернулась уже тогда, когда он поправил трусы. На красивое лицо вернулась хмурая гримаса, разученная Пересом за последние три года.

— Мир не крутится вокруг жалости к тебе, Одетта. Он вообще не крутится вокруг тебя. Есть только люди, которые любят тебя, которые хотят или хотели помочь тебе, но ты всё отвергаешь.

Я открыла рот, но Прескотт заткнул меня сердитым взглядом. Сделал шаг навстречу и оказался так близко, что я смогла почувствовать тепло его тела.

— Тебе так удобнее? Прятаться за мыслями о том, что ты жалкая? Что тебя все жалеют? Тебе так удобнее? — его дыхание полоснуло щеку. — Что будет, если ты наконец поймёшь, что Поппи, Кинсли, Сара…

— Сэм, — поправила я.

Чертовщина. Какая-то нелепая комедия, в которой Саманта Смит водила дружбу с Прескоттом Пересом. Похудевшая после последних событий, но всё ещё большая и громкая, в сером старом свитере, Сэм раздевалась в коридоре. Скотт помог снять куртку и повесил её на крючок.

Женщина многозначительно мне подмигнула, скосив один глаз на упругую задницу Переса. Это был девятый день заточения в доме Скотта. Девятый день, в котором все мысли занимали наркотики. И бесполезные попытки разобраться в убийстве. Сэм немного смирилась с тем, что я врала ей целых полгода, и стала приезжать через день. Очень странно и неумело, мы учились доверять друг другу, а ещё она всегда готовила. Безумно вкусно.

— Спасибо, Скотт, — улыбнулась Сэм. Я ждала его у входа в гостиную, облокотившись плечом о стену.

— Друзья Одетты — мои друзья, Сара.

Мы уставились на него одновременно. Я хохотнула в кулак, когда Сэм замахнулась пакетом с продуктами. Искреннее разочарование на её лице пахло разбитыми яйцами в лотке. Треснув Переса по ноге, она пригрозила ему поножовщиной и с гордо поднятой головой откланялась на кухню.

— Что будет, Одетта, если ты смиришься с тем, что в мире есть люди, которые любят тебя? Что будет, если ты узнаешь, что я здесь не потому, что мне жалко тебя, а потому что я хочу быть с тобой?

— Но почему? Чёрт возьми, Скотт, для чего тебе это надо? Я — наркоманка. Я убила одного или двух человек. Всё кончено. Для меня. Тебе не нужно страдать снова. Не ради такой, как я.

Он вдруг замер. Скулы и линия подбородка дёрнулись, словно от удара по лицу. С полным непониманием, Перес уставился на меня как на редкую разновидность дерьма.

— Ты дура, Одетта. Ты такая глупая.

Преодолев какой-то неизвестный мне порыв, он обхватил мой подбородок своей широкой ладонью и наклонился. Я вздрогнула, когда его губы коснулись моих. Мягко. С опаской.

— Это сожаление, — прошептал он. — Я жалею, что оставил тебя. И я жалею тебя за всё то, через что ты прошла.

Я дрожала по многим причинам: в комнате было холодно, и ступни превратились в ледышки. Но основной причиной всегда был он. Когда его губы вновь накрыли мои, я ожидала привкус своих слёз, но захлебнулась в необузданном пламени его страсти. Не успела опомниться, как оказалась прижатой к старому платяному шкафу.

— А это, Одетта, — его голодный взгляд обжёг меня, когда он отстранился, чтобы произнести эти слова. — Это любовь.