Сорок два дня до (2/2)

Всё становилось особенным, значимым, наполненным смыслом. Я сидела на трибунах, водя ручкой по чистому листку в блокноте. Воображала себя художницей, наверное. Получалось убого, но мне нравилось. Не результат, а сам процесс.

Звук с трека резал слух. Рассекал воздух и рикошетил в бедные барабанные перепонки. Я поднимала голову, основываясь на ритме сердца, и всегда угадывала! Машина Скотта проезжала мимо, а за ней ещё десять других.

Поппи выдохлась после первого заезда. На ходу стянула с себя костюм, падая рядом со мной и обливаясь холодной водой из бутылки.

— Чем ты кормишь этого монстра? — фыркнула она, лягнув меня по щиколотке.

— Тем, чем тебя не кормят, неудачница, — ухмыльнулась я, высунув язык.

— Он снова выиграл заезд. Я финишировала второй!

— Потому что Микки позволил тебе обогнать его, — теперь я хихикнула, за что получила мокрой футболкой по голове.

Мы разошлись, вжавшись в стенки лифта напротив друг друга. Меня знобило, но я смогла отвлечься, считая этажи. Секунды до встречи с местом, пленившим Прескотта, изменившим его. Могла ли я теперь сказать, что за три года он изменился в лучшую сторону?

Вряд ли.

Он огрубел. Стал чёрствым, как сухарь. Стал похож на того, кем никогда не хотел быть. И оттого носился за мной, ведомый отголосками прошлого. Проблема заключалась в том, что со мной происходило примерно то же самое.

Вспышки в голове. Чувства, возникающие фрагментами. Что-то внутри меня тянулось к нему с надеждой на искупление. Нет, галимая надежда всё ещё не сдохла. Я почувствовала, как она шевелится в животе, между ног, когда мы вышли из лифта и столкнулись плечами.

Потрясающий вид на Сиэтл замедлил нас. Мы замерли, глядя на яркие огни. Прислушались к звукам, доносящимся снизу. Это вдруг напомнило мне о том, что в мире живёт ещё как минимум семь или уже восемь миллиардов людей. Навеки вечные заточённая самой собой в самой себе, я стала забывать об этом.

Я почувствовала, как паника цепляется за пятки и ползёт вверх. Немеют щиколотки, в горле леденеет слюна.

— Дай мне руку, — протягивая мне свою ладонь, прошептал Скотт.

Мы подошли к дубовому рабочему столу. В глаза тут же бросилась фотография в рамке. Он и Лиз. Он и Поппи. Он и родители. Он и… Микки. Никакого намёка на меня. Тут же захотелось сказать какую-то гадость, и я не стала себе отказывать в этой маленькой радости:

— Ты поступаешь как подонок, Перес, — кивнула на его фотографию с девушкой.

— Я знаю, — ответил он. — Всегда мечтал понять твою мотивацию.

— И как? Разобрался? — я присела на край стола.

— Не совсем.

— Почему же?

— Легко изменять той, которую не любишь. Не понимаю, как это работает наоборот, — меня поразила степень чёрствости, с которой он произнёс эти слова. Не его слова. Не моего Прескотта.

— Слова среднестатистического мудака, не способного нести ответственность за свой выбор.

— Теперь я подхожу тебе больше? Не такой хороший, как раньше? — мужской голос звучал ровно и цинично. Отстраненно. С холодом, от которого становилось не по себе.

Я вспыхнула горечью, злостью. Вспомнила одну из наших последних встреч и свои слова, брошенные под действием наркотика: «Ты никогда не поймёшь меня. С золотой ложкой в жопе, с лотерейным билетом на жизнь. Ты, блять, никогда не поймёшь меня. Не смей нас сравнивать, не смей думать, что можешь учить меня. Ты такой хороший, Прескотт, что не видишь очевидного…»

— Что я не люблю тебя, — закончил за меня мужчина, ключом открывая верхний ящик стола.

— Я была не в себе.

— Я знаю, — он вымученно улыбнулся. Несколько минут смотрел на зажатое в кулаке что-то, прежде чем положить это на стол. Пакет с белым порошком. Кокаин. Чистый. Качественный. При передозировке способный вознести тебя на вершины мира или даже убить. Будет больно, но оно того стоит.

Он привёл меня к себе, чтобы дать мне наркотик. Понимал, что «трезвые дни» после того, насколько сильно мой организм был отравлен, убьют меня раньше. Не знаю, как описать то чувство, что я испытала, подняв глаза. Это ад внутри меня.

Это зависимость. Это желание жрать любое дерьмо, хоть как-то воздействующее на клетки мозга. Желание погасить очаг возгорания внутри себя.

Прескотт закатал рукава рубашки. С лицом, с которым иные оплакивают мёртвых на поминках, он сел за стол и разложил порошок в несколько ровных дорожек. Его руки умело скрутили купюру и…

— Ты употребляешь? — удивлённо спросила я.

Он поднял тёмные глаза и оскалился. А потом стянул одну, вторую дорожку, откидываясь на стуле и зажимая пальцем ноздрю. Чёрт.

Я молчала выжидала, следя за тем, как кадык двигается на его горле. Когда в следующий раз Перес открыл глаза и посмотрел на меня, из мрака кабинета на меня смотрело прошлое, настоящее, будущее.

Хотелось сказать, что я сделала это с ним. Хотелось взять всю вину на себя, но нет. Чёрта’с два. Не дождётесь.

Перес улыбнулся, похлопав себя по колену. Образцовый папаша, но пускай сам с этим разбирается. Мне насрать. Господи, знали бы насколько — не поверили бы. Всё, о чём я думала в этот момент — наркотик.

Я села на его колени, ощущая его и своё возбуждение. Благочестивым приёмом наркотиков всё дело не закончится, я знала. И я хотела. До того, как смела две дорожки, и после.

— Тише, — прорычал мужской голос над ухом, порывисто сжимая волосы на затылке в кулак. Оттянул от наркотиков за голову, как паршивого котёнка, и заставил упасть в свои объятия, откинуться спиной на его грудь.

Сперва ничего не происходило, кроме осознания того, что мы вместе. Плохая девочка и самый плохой мальчик в мире. Кажется, мы наконец-то стали стоить друг друга. Во всех смыслах. Рядом, как стыд и слава.

Третья и четвёртая дорожки заставили меня улыбнуться. Искренне. Обратный прописанному эффект умиротворённости расслабил ноги и руки, находившееся в напряжении последние несколько дней.

Рука Переса скользнула на мои голые ноги. Он сжимал их, оглаживал, осматривал, словно свои угодья, сея смуту, сея порок, разгоняя кровь в моих жилах. Прав, чёрт, он был прав. Я не фригидная, просто…

Я — его?

Мне хотелось этого. До того, как мы употребили, и после. Я представляла, как он трахнет меня пальцами ещё до того, как его рука пробралась под короткую юбку и надавила в самых правильных местах.

Мы застонали. Одновременно, как это было прежде. И он надавил снова, заставляя меня возжелать до конца жизни ходить без трусиков.

— Если мы сгорим, Одетта, мы сгорим вместе, — Скотт коснулся губами моей шеи, больно кусая. — Я не отпущу тебя, слышишь?

Не слышала. Лишь чувствовала желание запихнуть его член себе по гланды, когда он стал качать меня на руках, заставляя тереться о него.

Пускай он в самом деле никогда меня не любил. Это было сильнее. Это была зависимость. Наплевать, что неправильно. Наплевать на всё. Даже на завтрашнее утро, которым меня сожрёт обида и ненависть к нему, к себе, к нам.

Грёбаная квинтэссенция порока. И ужаса. И смерти, что всегда рядом со мной. Где-то поблизости. Сколько мне осталось? До того, как умру? До того, как узнаю, что убила человека?

Я резко обернулась, чтобы поцеловать его, но он властно подчинил меня себе, вгрызаясь в меня, вжимая меня в себя. Рваными, импульсивными движениями я расстегнула его ширинку и снова опустилась на колени, чтобы почувствовать.

Чёрт, я так много чувствовала, что сгорала изнутри. Его безумный взгляд пожирал меня, любовался мной, следил за каждым вздохом, пока я прыгала сверху, пока он не перевернул меня, прижав ко столу. Разорвал платье и снова вошёл в меня.

Дикий.

Требовательный.

Нетерпеливый.

Зверь.

— Попробуй ещё раз уйти от меня, сбежать, — зарычал мне в ухо, сдавливая шею. — Я убью тебя, слышишь, убью тебя.

Я улыбнулась, глядя на ночной Сиэтл. Гори в адском пекле, грёбанный Сиэтл.