Пролог: как же, собственно, так вышло? (1/2)

День для человека, по имени Роман Фильченков, с самого утра начался несколько странно.

Ну, как, странно. Странно, это, конечно, сильне слово, ведь изначально всё выглядело весьма непримечательно и довольно обычно. Вот он встаёт с кровати, умывается, смотрит в своё уставшее отражение в зеркале, почти столь же помятое в общих чертах как и его одежда, думает полсекунды о бренности бытия пока на лицо снова не брызгает холодная вода, а после с тяжким вздохом, который, по ощущениям, весит многим больше пары килограмм, идёт по своим домашне-утренним делам дальше.

Делает завтрак, пялится в телефон пока жуёт, после моет посуду, снова обливая водой все сухое пространство с переди — ну какие же странности-то? Тут и не до того, что за окном как-то подозрительно туманно, даже для Питера с его-то любимым занятием прятать всё в молоке; странно идущее на электронных часах время тоже было с великим успехом проигнорировано, в угоду секундному замешательству ввиде удара бедром об угол стола. Да что уж, оглядываясь назад, даже самое очевидное — отсутствие связи — должно было натолкнуть на мысли, или хотя бы одну, но для Ромы было словно всё невдомёк.

Хотя, может он и понимал, что что-то странное происходит, но списывал это то на свой ещё не проснувшийся мозг, то на провайдеров, то на, собственно, сам город. Каким бы простачком он не казался, чувства у него развиты хорошо, хоть и не ясно почему, так что со временем, не заметить он их просто не мог.

Самым очевидным, естественно, становится связь. Он честно, клянётся, не знает, как вообще сумел не придать этому значения поутру. Не быть убитым новостями и уведомлениями сразу, открыв глаза, конечно, приятно, но очевидно неправильно. Остаться без возможности подключится к интернету тоже подозрительно, как и неудачно включить телевизор, что показывает исключительно белый шум на любом канале.

Это вызывало у него озноб, такой внеземной в своей природе, словно он в джунглях амазонки, и на него вот-вот выпрыгнет какая-то смертоносная дрянь. Чем дольше он тянул, чем дольше мешкал, тем сильнее тряслось его нутро. Даже пальцы начало покалывать, дыхание сбиваться, а эта буря всё не унималась.

Странно. Телефон выпал из рук, когда он, в попытке позвонить кому-то, взял его со стола. Надо дойти до чего-то. Позвать кого-то.

Он сделал шаг. Один, другой, а ноги как желе, трясутся. Дёргаются, словно не его. В его мозгу уже воет этот ветер паники, но нельзя. Нельзя. Не сейчас.

К тому моменту, как Рома добрался до своего компьютера, в его голове уже начался вихрь. Странно. Очень странно, неправильно, неестественно. Все обычные вещи стали врезаться в память, анализироваться, осмысливаться. Он уже был бодр как никогда, всё ещё в мятой футболке и невыразительных шортах, но с ревущим в его крови адреналином. Сердце стучит почти в висках, словно отплясывая марш, а руки зависли в сантиметрах от кнопки включения системника.

Роман не знает, что конкретно его остановило. Всё его внимание было приковано к монитору, и кнопку он искал на ощупь, как вдруг он загорелся сам. Белым, как сам свет, а затем также резко потух, но он видел. Он успел увидеть тот глюк, битый пиксель, а потом ещё и ещё, пока весь монитор не покрылся фиолетовой рябью.

А затем, он проснулся, и в нос ему ударил едкий смрад болота.

***</p>

Самый смешной факт из жизни Лололошки, как считает он сам, состоит в том, что он не может вспомнить о ней ничего, кроме совсем базовых фактов.

Например, он знает, что его зовут Лололошка. Он знает, что он человек, или что-то очень близкое к этому понятию. Он знает как ходить и прыгать, дышать и есть. Он знает как использовать свою гортань и свой язык для разговора, он знает как издать нужный ему звук и зачем он вообще нужен. Он знает, даже, как вести диалог, слова, говор, имеет свой акцент. Он знает, что ранение — это плохо, а засыпать с полным желудком выше всякой похвалы, но когда он пытается выхватить из памяти что-то конкретное, вся аккуратно выложенная из спичек конструкция рушится в одно мгновение.

Лололошка знает, что есть собой кирка и меч, но почему? Он знает, что верстак высекается из четырёх досок, и знает вес хлеба в его долгом приключении, но почему? Откуда эти знания, откуда навыки, откуда эти ощущения, что дёргают туда-обратно, словно хотят его надвое порвать? Вот что он понять не может.

Считать это смешным не очень нормально. Конечно, это ведь буквально забирает у тебя не то что родных и близких, а саму жизнь, саму суть. Мотивы, желания, действия — всё такое естественное, и при этом другое, словно им управляет кто-то извне. Это и не смешно, так-то, но Лололошка всё равно истерически хмыкает от понимания, что он почти ничего не помнит, кроме размытых картинок и вкуса чего-то противного во рту, и от далёкого чувства, что происходит это не в первый раз.

По ощущениям, его жизнь буквально только началась, а он уже на верном пути к нервному срыву.

Он даже не оглянулся — знает уже, по водорослям и мерзкому запаху, что находится он в болоте. Вопрос как он знает что вообще считается болотом он решает отложить на потом.

От поглощающих его разум не радостных мыслей Лололошку спасает ноющий стон где-то позади. То ли от боли это был стон, то ли просто потому что это естественно — стонать по пробуждению не на чём-то мягком как, например, кровать.