Часть 5 (2/2)
Я хочу или люблю его?
Лёгкий стон изнеможения не дал сосредоточиться на этой мысли. Внутри нарастала приятная пульсация, от удовольствия Женя закрыла глаза и снова притянула лицо Серёжи к себе, впиваясь более страстным поцелуем.
— Моя девочка, — издал он гортанный стон, снова и снова прикусывая и зацеловывая распухшие губы.
Девушка сидела у него на коленях, выгибаясь в пояснице всё сильнее и сильнее, чтобы бы плотно прижаться к его торсу. Руки Разумовского покоились на стройной талии, легко ощутимой за нежнейшим шёлком, поглаживали её, и он был готов поклясться, что слышит довольное мурчание. Он мог попросить Марго повысить температуру в здании, но теперь в его голове была лишь одна мысль: согреть эту ночь лишь их телами. Так привычно её пальцы запутались в его волосах, так неаккуратно состриженных в момент очередного приступа. Обдавая её белую до прозрачности кожу своим дыханием, он снова принялся оставлять поцелуи на шее.
Я согрею её, каждый участок, каждую клеточку.
Я сожгу этот город, всю заразу в нём выжгу дотла. Видишь, мы с тобой во многом похожи: любим добавлять градус всякой дряни. Не веришь? А давай проверим?
Чья-то когтистая лапа взяла наращивающее обороты сердце, Сергей приоткрыл глаза: девушка перед ним заслуживала кисти лучших итальянских художников: с распалённым лицом, оголёнными плечами и красными отметинами на ключицах — делом губ самого Разумовского. Томный взгляд из-за пушистых ресниц. На сердце надавили, заставив лицо парня скривиться, к боли присоединился и страх, нарастающий с каждой минутой, потому что теперь перед ним не извивалась изнемогающая мадонна. В голове друг за другом побежали сцены насилия: вот люди в белых халатах и шапочках в коридорах цеха, следуя инструкциям пожарной эвакуации, ищут запасной выход. Вот женщина средних лет, судорожно собирает самые важные документы и спешит к двери, но за ней одно пламя, заставляющее маленькими шагами пятиться назад. Вот три работника сползают по стенам, закрывая рот и нос от гари. Вот команда нашла «.ап.сно.й вы.д». Табличка расплавилась и зелёные буквы стекают по двери. Люди отступают, в голове осознание: больше выхода нет. Все знают, что с минуты на минуту пламя дойдёт до взрывоопасных компонентов. Одни молятся, другие плачут. Вспышка — и никого уже нет. Завод стёрт с лица земли.
Когтистая лапа сжала сердце в кулак. Сергей выпучил глаза и схватился за голову, как рыба, открывая и закрывая рот.
— Серёжа, Серёжа! — Женя слезла с парня и упала на колени перед ним.
Разумовский прижал ноги к груди и зашипел, то зажмуриваясь, то открывая глаза. Его била дрожь, а по щекам катились слёзы, взгляд был направлен даже не в стену, а куда-то за пределы офиса. Трофимова уже встречалась с таким, но не могла понять, что спровоцировало Сергея. Она тоже с ногами залезла на диван и насколько хватало её рук обняла парня.
— Слышишь меня, Серёж? Ты не один, ты со мной, дома, всё хорошо. Если слышишь, то кивни, просто кивни. Дай мне понять, что ты здесь.
Она говорила спокойно, но чётко, прямо на ухо Разумовскому. Его рыжие пряди снова щекотали ей нос. Парень дёрнулся, слегка ударив Женю, и сполз на пол, цепляясь за ворс ковра. В комнате было темно (они так и не попросили марго включить верхний свет), но Трофимова хорошо видела блестящие от слёз и ужаса голубые глаза. Потёрла саднящее плечо и подошла к парню.
— Серёжа, это лишь психопатологическое репереживание. У меня тоже такое было, слышишь? Я знаю, что ты чувствуешь, просто оставайся со мной. Вот, — она протянула ему руку, тот оттолкнул, она повторила попытку — в этот раз он позволил коснуться дрожащего тела. — Уже лучше, молодец, теперь сосредоточься на дыхании. Дыши животом, медленно и спокойно. Всё, что ты пережил, — в прошлом, сейчас есть только я и ты. Понимаешь? — Трофимова аккуратно подползла ближе — Сергей не отпрянул. — Понимаешь. Я помогу тебе, я клянусь, что всё будет хорошо. Ты очень сильный, ты вытащишь это дерьмо.
Не в силах совладать над собственными эмоциями, она снова прильнула к любимому телу и обняла, продолжая шептать на ушко всякую ерунду. В горле у самой стояли слёзы, но затихающие всхлипы рыжика давали новые силы.
Сейчас я должна быть сильной, я должна ему помочь. Знаешь же как плохо бывает, утешь ближнего, раз сама испытала такое же на собственной шкуре.
Как никогда раньше казалось, что жизнь закольцована: она сидит и укачивает его на руках, целует макушку, он жмётся к ней и считает в голове стук сердца. Всё то же самое. Они лишь поменялись ролями.
Наконец Сергей поднял голову и коснулся солёных дорожек на щеках.
— Прости, прости, я не понимаю, что со мной случилось…
— Тсс, — Женя взяла его лицо в руки и тоже стала вытирать слезинки. — Ты ни в чём не виноват. Это был приступ. Теперь всё хорошо. В офисе есть чайник и чай? — Подмигнула и помогла подняться.
Через десять минут тихую классическую музыку разбавляли только еле слышный шёпот и мерное хлюпанье горячего чая. Диван был для них островком спокойствия в море безумной петербургской жизни. Серёжа старательно кутал Женины ноги в клетчатый плед, пока она незаметно перетягивала большую часть материи на него.
— Да… не лучшие тогда времена были. Куда я могла в Саратове сунуться со своим лингвистическим образованием? Мама тогда совсем зрение потеряла, и её турнули с завода. На 10 тысяч вдвоём выжить нельзя было. А за службу по контракту неплохие деньжатки обещали.
В тусклом свечении торшера лицо Трофимовой почти полностью съедали тени, но парень всё равно всматривался в задумчивые черты лица и старался всем видом доказать своё внимание.
— Вот я на эти деньги и повелась. Сам знаешь, что реклама — это вещь такая, опасная. Никогда в рекламе самого главного не скажут. Учили нас полгода, а потом сразу в горячую точку, в Афган кинули, — Женя сделала небольшой глоток и собрала одной рукой все волосы. — Вот так я тогда выглядела. Спасибо, что не на лысо.
— Ты очень красивая, — выдохнул Разумовский, в ответ она только горько усмехнулась.
— После службы всегда стригусь коротко — привычка. Вот недавно стала до лопаток отпускать, так мешаются, ты бы знал, — осознав, что она сказала, прыснула, отодвигая от лица чашку, и взлохматила косматого парня. — Наверное мне грех жаловаться.
— А что не так с моими волосами? — возвращая рыжую шапку в привычное положение, беззлобно спросил Сергей. — Немного не ровно, но длинные волосы навевают на меня воспоминания о детдоме. Это чёрная полоса уже моей жизни.
Женя совсем убрала в сторону чай и жестом пригласила Сергея лечь к ней на колени.
— Наверное, когда ты переживаешь ужасы в детстве, они сильнее травмируют психику. Тебе было тяжело в детдоме?
Парень молча кивнул.
— Ты был талантливым, неординарным, могу ещё поспорить, что самым умным в классе и любил рисовать.
Он расплылся в улыбке и снова кивнул.
— Таких не любят, Серёж. Даже во взрослой жизни: если выбиваешься из толпы размером кошелька, цветом волос или талантом, то ты в лучшем случае чудик, в худшем — гнида, — Женя задумчиво перебирала волосы Разумовского, сверля взглядом древнегреческую статую под стеклянным куполом. — А я была по другую сторону баррикады.
— Расскажи, — послышался шёпот снизу. — Расскажи о себе ещё.
— А чего там рассказывать, моя жизнь — это движение от неудачи к неудаче без потери оптимизма, — девушка улыбнулась своим мыслям. Ей вспомнился дом: отец, жаривший на кухне яичницу-болтунью, и мать, сидящая за швейной машинкой в очках с толстыми линзами.
— Расскажи про службу, — опять подал голос Сергей, — я бы никогда не подумал, что ты была на войне.
Потому что иногда это приходится тщательно скрывать.
Женя колебалась: возможно рассказы о перестрелках и человеческих жертвах сработают триггером для парня (она не сомневалась, что сегодняшний срыв произошёл из-за новости о подрыве фармацевтического завода, плюсом наложились волнения из-за презентации нового обновления). А может это поможет ему отвлечься от своих проблем. Трофимова же предпочла бы никогда не вспоминать дни, принесшие ей столько несчастья, но ради чуда, лежащего сейчас у неё на коленях и смотревшего такими забитыми глазами, она нырнула в пучину собственных слёз и страданий.
— Да… тут одного вечера не хватит, и чашка чая тоже не самый крепкий напиток, чтобы об Афгане вспоминать, — Женя прочистила горло. — Я там первый раз спирта, кстати, чистого бахнула. Первый и последний соответственно. Да! Не надо на меня так смотреть, когда вас в роте три калеки, то спорить с бывалыми наёмниками — такая себе перспективка. Сказали: «Пей!», — что ж поделать, надо выпить.
— И какие ощущения?
— Будто кошки горло дерут, а ещё хмелеешь быстро, по щелчку буквально. Но боевые товарищи — они самые настоящие. Много у меня друзей оттуда… было, — Трофимова сглотнула, но тут же спряталась в другом воспоминании. — Помню, как первый раз калаш собирала. Нам прапорщик показывает — мы за ним повторяем, потом он говорит, чтобы мы сами, без его подсказок собрали, так тут кто куда горазд! У Дениски тогда вроде пистолет Макарова вышел, не иначе, — Женя шмыгнула носом и быстро оттёрла подступавшую к глазам влагу, голос дрогнул, то ли от улыбки, то ли от печали. — У меня вообще ничерта не вышло, тогда я из казармы ночью сбежала и до утра на крылечке сидела с этим автоматом. Собирала-разбирала, пока более-менее получаться не стало. Только когда рассвело, я увидела, что у меня все мозоли на руках полопались и я весь калаш испачкала. Вот шуму то было от завхоза, он меня потом с десяток ружей заставил заодно почистить, чтобы впредь неповадно было, — как бы невзначай Женя взглянула на ладонь: все мозоли давно загрубели, а потом и вовсе исчезли. — А вот про товарищество военное. Да, был у меня один такой сослуживец, друг даже. Лучший и, наверное, единственный настоящий, — она прикусила мизинец, и нахмурила лоб. — Он в элитных войсках служил. Не, не Альфа или Бета, не напрямую с государством работал. Лучший из лучших, все его боялись, понятия не имею, как мы сошлись. Он ещё и татарином был, правда, по паспорту не скажешь. Олегом его звали, а фамилия тоже говорящая: Волков. Представляешь?
Трофимова перевела взгляд вниз: на коленях сладко посапывал Сергей, лицо расслабилось, ни одна эмоция не пробегала по нему. Она не поняла, когда именно уснул парень, но была довольна, что в её объятиях он нашёл долгожданный покой.