Глава 22 (2/2)

Аня, сидевшая рядом с Полиной, заметила, как пальцы соседки нервно сжались в кулак.

— Поль, ты чего? — едва слышно прошептала Прокопьева.

— Ничего, просто в который раз убеждаюсь, что у вселенной отвратительное чувство юмора. Есть, конечно, шансы, что я ошибаюсь, но не в нашем с Новиковой случае, чует моё сердце.

Полина нахмурилась, прикрыла глаза и приготовилась слушать Новикову, которая, пока они с Аней болтали, успела кратенько обрисовать основные вехи жизни поэта.

Ну скажи — не фантастично разве?

В бесконечном хаосе дорог

Под высоким равнодушным небом

Я тебя нашел и не сберег!

Ты и я — мы вечны словно небо.

И покуда дни не истекут,

Будут Я идти к тебе навстречу

Но к другим Ты гордые сбегут.

Как всё это буднично!

Знакомо!

Сколько раз уж видела Земля!

Только мы с тобою…

Мы не вечны.

Мы с тобою только — ты и я…

И поэтому мне так трагично,

Что ты чья-то, только не моя.

*

Полина не ошиблась в своих предположениях и лишь с очень большим трудом подавила желание истерически захохотать. Конечно, естественно, разумеется, блять, её разбойница должна была выбрать именно её перевод, именно этого стихотворения! Господи, у вселенной омерзительное чувство юмора! А у Разбойницы отвратительно (восхитительно) стальная воля. Она ни разу не отвела взгляда. Не то чтобы Полина хотела отвлечься от выступления своей девочки, но в любом случае не смогла бы, загипнотизированная пристальным взглядом тёмных глаз.

— Браво, Валерия, — раздался словно издалека голос Копейкиной. — Почему ты выбрала именно его?

Новикова наконец смилостивилась и перевела взгляд на учительницу.

— Откликается, Елизавета Матвеевна. Да и очень точно, мне кажется, он это ухватил — повторяемость лирических историй, которые вовсе не становятся менее безысходными, от того что не новы. А ещё… Переводчик оригинал приложил, который я в Гугл загнала. У него там, знаете, в оригинале что-то вроде «Пока мерцают миры» или «Пока миры горят». И мне так понравилось, как автор перевода подобрал «И покуда дни не истекут», что… В общем, я была покорена.

Полина слегка выдохнула, благодарная своей разбойнице, за то что та не стала устраивать ментальный стриптиз. Перехватив взгляд Новиковой, Полина уловила лёгкую усмешку, едва заметную, но очень горькую. Лера не боялась выворачиваться наизнанку, она просто знала, что сейчас это не к месту и не ко времени. Эта её демонстрация открытых ран только для неё, Полины.

— Чудесный выбор. Спасибо, Лера.

Новикова кивнула и вернулась за парту.

— Кто следующий? — Копейкина окинула класс вопросительным взглядом.

Аня буквально подскочила с места.

— Можно я, Елизавета Матвеевна?

— Конечно, Анечка. Ты настолько воодушевлена перспективой?

— Вы даже не представляете, как я воодушевлена перспективой прочитать Бродского, к сожалению, только отрывок, но всё равно. Давайте я сразу скажу, почему выбрала именно его, а потом прочитаю!

— Слушаем тебя.

— Понимаете, я долго не могла определиться между Полозковой, Быковым и Бродским. Потому что Бродский, с одной стороны, конечно, величина и уж хоть что-нибудь о нём все слышали, с другой стороны, Вера Николаевна — голос поколения и наше всё, не побоюсь этого слова.

— Ты считаешь, что наше всё — всё-таки Вера Николаевна? — уголки губ учительницы поползли вверх.

— У нашего поколения, простите, но да. Вот, с третьей стороны, Быков, который написал самое прекрасное признание в любви, какое только возможно. Но в итоге я остановилась на «Письме генералу» Иосифа нашего Александровича, потому что Вера Николаевна нынче гремит…

— Это кто вообще? — неосторожно возник Семёнов.

Несколько девчонок из параллели посмотрели на Мишу так, будто он уверенно заявил, что земля — плоская.

— Миш, лично тебе я потом расскажу и ссылку на ЖЖ дам, — отмахнулась Аня. «На самом деле мне нравилась только ты» в исполнении Веры Николаевны тоже знают все, наверное… Ну, кроме Семёнова, — улыбнулась Аня. — А Иосиф Александрович прискорбно пребывает в некотором… Забвении, что ли? Его учат только в ВУЗах, а далеко не все у нас пойдут на филологов. Вот и получается, что прекрасный лауреат Нобелевки пройдёт мимо. Поэтому… Вот кусок из «Письма генералу».

Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас.

Север вовсе не здесь, но в Полярном

Круге.

И Экватор шире, чем ваш лампас.

Потому что фронт, генерал, на Юге.

На таком расстояньи любой приказ

превращается рацией в буги-вуги.

Генерал! Ералаш перерос в бардак.

Бездорожье не даст подвести резервы

и сменить белье: простыня — наждак;

это, знаете, действует мне на нервы.

Никогда до сих пор, полагаю, так

не был загажен алтарь Минервы.

Генерал! Вы знаете, я не трус.

Выньте досье, наведите справки.

К пуле я безразличен. Плюс

я не боюсь ни врага, ни ставки.

Пусть мне прилепят бубновый туз

между лопаток — прошу отставки!

Я не хочу умирать из-за

двух или трех королей, которых

я вообще не видал в глаза

(дело не в шорах, но в пыльных шторах).

Впрочем, и жить за них тоже мне

неохота. Вдвойне.

Генерал! Мне все надоело. Мне

скучен крестовый поход. Мне скучен

вид застывших в моем окне

гор, перелесков, речных излучин.

Плохо, ежели мир вовне

изучен тем, кто внутри измучен.

Генерал! Я не думаю, что ряды

ваши покинув, я их ослаблю.

В этом не будет большой беды:

я не солист, но я чужд ансамблю.

Вынув мундштук из своей дуды,

жгу свой мундир и ломаю саблю.

__

Птиц не видать, но они слышны.

Снайпер, томясь от духовной жажды,

то ли приказ, то ль письмо жены,

сидя на ветке, читает дважды,

и берет от скуки художник наш

пушку на карандаш.

Генерал! Только Время оценит вас,

ваши Канны, флеши, каре, когорты.

В академиях будут впадать в экстаз;

ваши баталии и натюрморты

будут служить расширенью глаз,

взглядов на мир и вообще аорты.

Генерал! Я вам должен сказать, что вы

вроде крылатого льва при входе

в некий подъезд. Ибо вас, увы,

не существует вообще в природе.

Нет, не то чтобы вы мертвы

или же биты — вас нет в колоде.

На пустыре, где в ночи горят

два фонаря и гниют вагоны,

наполовину с себя наряд

сняв шутовской и сорвав погоны,

я застываю, встречая взгляд

камеры Лейц или глаз Горгоны.

Ночь. Мои мысли полны одной

женщиной, чудной внутри и в профиль.

То, что творится сейчас со мной,

ниже небес, но превыше кровель.

То, что творится со мной сейчас,

не оскорбляет вас.

Генерал! Воевавший всегда как лев,

я оставляю пятно на флаге.

Генерал, даже карточный домик — хлев.

Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.

Для переживших великий блеф

жизнь оставляет клочок бумаги.**

Аня настолько ушла в текст, что не заметила, с каким восхищением смотрит на неё Наташа, впитывающая каждое слово. Закончив, Прокопьева явственно перевела дыхание и снова затараторила.

— Простите, мне пришлось его несколько вольно сократить. Но будь у меня такая возможность, я бы выучила всё.

Класс ответил Ане аплодисментами.

— Великолепно! Потрясающе! Идеально! Какая вовлечённость! — Елизавета Матвеевна присоединилась к овациям.

— Я рада, что вы оценили мой выбор, — Аня широко улыбнулась.

— Великолепно. Моя филологическая надежда, — восторженно выдохнула Копейкина.

Ещё раз обворожительно улыбнувшись классу и подмигнув своему несбыточному, Аня вернулась на место.

— Кто продолжит? Должна сказать, что пока вы меня невероятно радуете.

— Вы знаете, после фурора, который произвела Аня, боязно выходить на подмостки, — усмехнулся Игорь. — Но я рискну, тем более Анюта тут уже Быкова разрекламировала.

Девчонки засвистели и захлопали в ладоши.

— Кажется, Игорёк, ты будешь новым покорителем наших сердечек, — улыбнулась парню Лебедева.

— Оленька, я не дон Жуан, мне нужно только одно, — серьёзно сказал Игорь.

Комаров, сидевший за соседней партой, выразительно посмотрел на Полину.

— И нужно ему, видимо, твоё сердце, моя королева, впрочем, как и всем, кто умеет ценить настоящую красоту.

Услышав эту сентенцию, Кулёмина сжала под партой кулаки.

— Ань, откуда звук? — нахмурилась Полина.

— Тараканов травят, они и бегают, — невозмутимо отозвалась Прокопьева.

— Тише, ребята, тише. Пожалуйста, Игорёк.

На самом деле мне нравилась только ты,

мой идеал и мое мерило.

Во всех моих женщинах были твои черты,

и это с ними меня мирило.

Пока ты там, покорна своим страстям,

летаешь между Орсе и Прадо, —

я, можно сказать, собрал тебя по частям.

Звучит ужасно, но это правда.

Одна курноса, другая с родинкой на спине,

третья умеет все принимать как данность.

Одна не чает души в себе, другая — во мне

(вместе больше не попадалось).

Одна, как ты, со лба отдувает прядь,

другая вечно ключи теряет,

а что я ни разу не мог в одно все это собрать —

так Бог ошибок не повторяет.

И даже твоя душа, до которой ты

допустила меня раза три через все препоны, —

осталась тут, воплотившись во все живые цветы

и все неисправные телефоны.

А ты боялась, что я тут буду скучать,

подачки сам себе предлагая.

А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать?

Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.**

Полина присоединилась к аплодисментам, которые, разумеется, раздались, когда Игорь замолчал, и мысленно усмехнулась. Кажется, почти ни для кого не стало загадкой, кому читал Гуцул. Зеленова с любопытством покосилась на Лену.

Чё это Кулёмина такая перекошенная сидит? Неужели чувства Игоря невзаимны? Ну и дура в таком случае, раздражённо фыркнула Полина. Поймав её взгляд, Лена нахмурилась ещё больше, а затем отвернулась. Зеленова мысленно показала однокласснице язык. Господи, такой парень на неё внимание обратил, а она ещё козью морду строит!

Пока Полина играла в гляделки с Кулёминой и рассуждала о слепоте Баскетболистки, Игорь успел вернуться на своё место, а к доске вышла Рита.

Видимо, этот понедельник к Полине безжалостен. Лужина улыбнулась и заговорила:

— Вы же понимаете, что кто-нибудь в параллели должен был выйти со стихотворением Веры нашей Николаевны Полозковой? Удивлена, что я — первая, ещё более удивлюсь, если окажусь единственной — Господи, народ, как так можно вообще?!

— Спокойно, у меня «Бернард пишет Эстер», — отозвалась Лена, убрав с лица все следы раздражения.

— Спасибо, Кулёмина, а то я уж думала, мы как представители поколения безнадёжны. Поскольку Вере Николаевне слегка за двадцать, рассказывать о ней особенно нечего, ну, кроме того что она чертовски талантлива. Живёт в Москве, учится на журналиста, активно ведёт ЖЖ, откуда всякий желающий может узнать, что у неё есть мама и кот и это её семья.

— Ага, а также, что она не лесбиянка, не брала Берлин, — хихикнула Полина, наклонившись к Ане.

— И баб в Берлине тоже не брала, — дополнила Аня.

— И рост у неё метр восемьдесят три, — закончил Игорь, деливший с девушками парту.

Приятели замолчали, приготовившись слушать Риту.

и они встречаются через год, в январе, пятнадцатого числа.

и одна стала злее и обросла,

а другая одета женой магната или посла.

и одна вроде весела,

а другая сама не своя от страха,

словно та в кармане черную метку ей принесла.

и одна убирает солонки-вазочки со стола,

и в ее глазах, от которых другая плавилась и плыла,

в них, в которых была все патока да смола,

— в них теперь нехорошая сталь и мгла.

и она, как была, нагла. как была, смугла.

«как же ты ушла от меня тогда.

как же ты смогла».

и другая глядит на нее, и через секунду как мел бела.

и она еще меньше, еще фарфоровей, чем была.

и в ее глазах, от которых одежда делается мала,

и запотевают стекла и зеркала —

в них теперь зола.

«ты не знаешь, не знаешь, как я тебя звала,

шевелила губами, ржавыми от бухла,

месяц не улыбалась,

четыре месяца не спала.

мы сожгли друг друга дотла,

почему ты зла?

разве я тебя предала?

я тебя спасла».

у них слишком те же губы, ладони, волосы,

слишком памятные тела,

те, что распороли, разъяли, вырвали из тепла,

рассадили на адовы вертела.

и одна сломалась,

другая была смела

каждая вернулась домой в тот вечер

и кожу,

кожу

с себя сняла.

у одной вместо взгляда два автоматных дула,

она заказывает два рома,

закусывает удила.

— ну, чего ты молчишь.

рассказывай, как дела.**

— Вот тебе и «не брала Берлин», — прошептал Игорь, когда Рита закончила.

Полина не ответила. Аня с тревогой наблюдала, как подруга кусает губы. Когда на нижней выступила крохотная красная капелька, Полина отвернулась и стёрла её кончиком пальца.

Зеленова сцепила пальцы в замок, чтобы подавить дрожь. Полина возблагодарила всех богов, что лицо — она была в этом уверена — не выдало её эмоций. Месяцы актёрских курсов и тренировок перед зеркалом позволяли надёжно удерживать маску если не равнодушия, то вежливой прохладной заинтересованности. Никому не нужно знать, что на этом уроке литературы она чувствует себя как у расстрельной стенки, а Лера с Ритой — её палачи, плачущие, но безжалостные и к ней, и к самим себе. Что же, по крайней мере, один ответный залп у неё есть. Она тоже безжалостна, в первую очередь к себе.

— Елизавета Матвеевна, давайте, что ли, я продолжу, — дождавшись, пока Рита устроится между Леной и Лерой, заговорила Полина.

— Порадуй нас, Полина.

О да, в её арсенале много радости.

— Я тоже, знаете ли, выбрала стихотворение украинского поэта. У меня корни, так что перевести его было и удовольствием, и личным вызовом.

— То есть перевод — твой собственный?

— Ну да. Я иногда балуюсь на досуге.

— Похвальное увлечение, — одобрительно улыбнулась Копейкина.

Признаваться в своём переводческом хобби было не страшно: то, что прочтёт сейчас, на Фикбук Полина выкладывать не стала. Собственно, этому переводу всего двое суток.

— Это поэт Николай Винграновский. Не очень известный, по крайней мере, в России, но в Украине довольно признанный. Относится к поколению шестидесятников. Писал и лирику, и детские стихотворения, также сыграл в нескольких фильмах. И сейчас я хочу поделиться стихотворением, которое зацепило меня настолько, что захотелось его перевести.

— С удовольствием тебя послушаем.

Сеньорита акация, добрый вечер.

Я забыл, что забыл о вас,

Только осень спустилась на плечи,

Осень, вы и осенний час,

Когда стало любить труднее,

Но так сладко любить вас вновь…

Сеньорита, колкое счастье,

Что такое она — любовь?

Уж, казалось бы, отболело,

Прогорело в былом огне,

Отпустило и душу, и тело,

Уж казалось, на что оно мне?

И в жару, или в час ненастный

Позади все остались мосты,

И сказал я — и слава Богу,

И крестом себя осенил…

И вот — здравствуйте, добрый вечер…

Вновь пожарищем в наши края?

Сеньорита, огонь по плечи —

Осень, вы и осенний я…

Полина не думала, что у неё хватит сил — в конце концов, она не имеет права на Леру даже смотреть, ведь так? Но когда строчки полились, оказалось, что снежная королева не может оторвать от разбойницы глаз, что отвести глаза — значит предать, и себя, и, что важнее, её. А предавать Полина не хочет, хотя бы в этой малости жаждет остаться честной.

Лера тоже взгляда не отвела. Приняла и честность, и боль ответного залпа. Такой маленький приватный танец на стёклах, до конца понятный только им двоим.