Глава Семидесятая. Свет. (1/2)
«- Ведь, казалось, женихов у нас навалом,
— Нам сокровище такое ни к чему!
— Ну скажите, что она в нём отыскала?
— Я и сам, как ни стараюсь, не пойму!»
(Из сценария мюзикла «Тень».
”Ваши службы, как всегда, не уследили…» Песня Министра Финансов и Первого Министра
Автор сценария и песен - Ирина Югансон)</p>
Анна снова замерла у алтаря, держа в руке свечу. В маленькой церкви светло, за окнами видно ярко-синее зимнее небо. Добродушный рыжий батюшка проводит обряд. Вот он задает вопрос, обращаясь к Анне. Она без всякого усилия поворачивает голову, и смотрит на того, кто стоит рядом. Яков… Сосредоточенный, бледный, и — словно не верящий до конца в то, что невеста скажет…
— Да, — тихо и убежденно произносит Анна. *
— Да…
Она так и просыпается с этим словом на губах. Утро. Или уже день? Шторы не задернуты, и январское солнце давно и беспрепятственно расчертило лучами комнату. Как тихо! И хорошо. Потому что Яков здесь, в ее объятиях. А на своей спине она чувствует его ладони. Это кажется столь правильным, что не вызывает никакого смущения. Лежать бы так долго-долго, укрывшись от всего мира под одним одеялом, блаженствуя в облаке заботы и тепла. Да, этот покой не может длиться вечно, и когда-то нужно будет переступить порог маленького номера, и снова оказаться под прицелом любопытных глаз и недобрых слов… Но теперь вынести осуждение и клевету будет легче. Они опять отдали друг другу все, что могли. А значит, стали сильнее.
Анна смотрит в любимое лицо, чувствуя, что горло перехватывает от нежности. Тени под закрытыми глазами. Резкие морщины на лбу, и возле губ. Как же Яков должно быть устал от того, что происходит с ним и Анной! Мало обычных преступлений, мало каких-то политических игр, жестких и циничных, так теперь еще и потусторонние силы предъявляют права на их жизни. А мистика — это именно та часть бытия, которая вызывает у сурового умного следователя наибольшее раздражение. И ненавистную ему беспомощность. Потому что он не знает, как ее, Анну, от этого уберечь и защитить.
Но каждый раз бросается в бой. И успевает спасти.
Вот и вчера. Что произошло бы, не ворвись в церковь Штольман? Сумела бы она сама каким-то образом сбежать от «жениха»? Или, скованная новым гипнозом, прошла бы обряд до конца? Анна с трудом заставляет себя вернуться в настоящее. Яков успел! Но что он пережил, пока спешил к ней? Если даже на секунду допустил, что эта свадьба — результат ее искреннего желания порвать с ним… Отомстить… Как это должно быть страшно и больно!
Хорошо, что Анну ни разу не посетило видение тюремного венчания Штольмана и Нины. Даже зная, что вся ответственность лежит на Двойнике, она вовсе не уверена, что смогла бы спокойно перенести это зрелище.
Хватит. Не надо портить такое утро. Лучше смотреть на спящего Якова, и думать о том, как он дорог ей. Как она благодарна ему за любовь, которую не убили ни разлука, ни тюрьма, ни бессовестные выходки Тени.
… Синие глаза требовательно смотрят на него. У Штольмана сердце падает куда-то от этого взгляда. Но он должен, обязан предупредить ее. Сказать то, что она никак не хочет принимать в расчет.
— Аня, у меня больше ничего нет…
— Какой же вы дурак, Яков Платонович! — с глубокой убеждённостью произносит Анна, — но вы-то есть! Какое мне дело до всего остального? **
Первое, что он видит, проснувшись — широко распахнутые глаза Анны, полные нежности. Может ли это быть правдой? Или только продолжением сна? Но ее ладонь осторожно гладит плечо Штольмана, потом невесомо касается щеки. Его Женщине действительно, нет никакого дела до всего остального. Она просто хочет быть рядом с ним.
Вчера он едва не потерял ее. Как случилось, что преступник, используя его имя, сумел довести Аню до алтаря? Почему он, Штольман, не понял, не заметил вовремя, что происходит нечто опасное? Успокоился, расслабился, бросил все силы на то, чтобы вывести на чистую воду Турчанинова — и вот результат.
Эти глаза ждут чего-то. Каких-то слов, которые, как всегда, не идут на ум. Хочется только тонуть в небесной синеве ее взгляда. А потом — обнять Анну еще крепче, снова жадно приникнуть к губам, гладить густые, растрепавшиеся волосы. Как она невозможно хороша сейчас и желанна…
Яков проснулся. Смотрит на нее и молчит. Ну и ладно. Она уже почти научилась все читать по лицу. Его любовь. Тревогу. Желание… В светлых глазах вспыхивают озорные огни. Сейчас он улыбнется — да так, что у нее дыхание перехватит!
Он наклоняется к ней, и Анна стремительно подается навстречу. «Мой! — проносится в голове, — и улыбка — моя! Для других у него такой не бывает…»
… Все-таки пора вставать. И только теперь Анна чувствует наконец, смущение и растерянность. Где-то там, на полу, должна лежать ее нижняя сорочка, сброшенная вчера, но… Чтобы ее найти, нужно выбраться из постели — совершенно обнаженной. Почему-то это вовсе не беспокоит, пока они с Яковом лежат, прижавшись друг к другу. Но как она пройдет в таком виде по залитой светом комнате? Зажмурившись, Анна тяжело вздыхает.
Штольман осторожно отстраняется. Целует ее в висок. И — поднимается первым. Анна слышит его шаги, шорох одежды. А потом что-то легкое опускается рядом с ней. Открыв глаза, она видит свою сорочку. Слава Богу, он все понял, и избавил ее от неловкости. Сейчас Анна оденется, и найдет в чемодане сменное платье, которое точно брала с собой. Вчерашний наряд безнадежно испорчен огнем. А кроме того, — Анна не может не улыбнуться, — на нем теперь не хватает сколько-то пуговиц.
Она одевается торопливо, чтобы не длить неловкость, и снова чувствовать себя спокойно рядом с ним. Однако взятое в дорогу синее платье застегивается, увы, на спине. Анна справится с этим, но не слишком быстро. Пальцы дрожат, мешаются неубранные волосы, попадая в петли. Но тут Яков подходит к ней сзади, и приобняв, касается затылка губами. Бережно отодвигает спутанные пряди. Анна опускает руки, прекратив борьбу. Ей опять становится уютно и хорошо. Штольман одолеет все на свете. И упрямые пуговицы тоже. Хотя, судя по тяжелому дыханию, ему это дается нелегко.
Анна поднимает платье, которое вчера пострадало от свечи. Складывает в распахнутый чемодан. Хорошо видны уложенные сбоку ценности — фотография с елки, и портрет Серого Пса. Штольман тоже смотрит на них, и взгляд его становится очень серьезным.
— Что все-таки произошло, Аня?
— Я думала, это ты, — повторяет она чуть дрогнувшим голосом, — у меня несколько дней звучало в голове, что ты меня ждешь, и я должна слушаться. И больше я почти ни о чем не могла думать.
— Когда это началось? — спрашивает он.
Анна закрывает чемодан. Садится на стул, хмурится, пытаясь вспомнить.
— Я не знаю, — тихо говорит она, — кажется, с самого начала дела о … голове.
— Вы общались с Полиной в это время?
— Да, один раз, — вздыхает Анна, — она была у нас в гостях. И Андрей Петрович тоже. Он приходил поздравить маму с Рождеством, и так вышло, что нельзя было не пригласить остаться на ужин.
Все те же — господин Клюев и госпожа Аникеева!
— Я не смотрела ей в глаза, — говорит Анна.
— Лучше бы вообще с ней не встречались! — отрывисто произносит Штольман, — и с Клюевым тоже.
— Но как мы тогда поймем, кто из них Крутин? — парирует Анна, — а может быть, они и вовсе не при чем, и гипнотизер — совсем другой человек. Я не могу спрятаться ото всех.
— А я не могу рисковать тобой!
Она встает. Кладет ему руки на плечи. Смотрит в глаза.
— Но у нас нет другого выхода. Иначе мы его никогда не поймаем…
***
Какой день сегодня ясный. Морозный, синий, солнечный. После событий минувшей ночи это успокаивает, и вселяет надежду. Словно гроза прошла, отсверкали молнии, и нет больше никакой опасности.
«Гроза прошла, и озарился день… — беззвучно шепчет Анна, — озарился…»
Она сбоку смотрит на Штольмана, сидящего рядом в пролетке, и ловит его взгляд. Анна улыбается, и получает бесценную кривоватую улыбку в ответ. Почти сразу сыщик опять становится серьезным, но это ничего. Он любит ее, и верит ей, это — главное. Они вместе — теперь уже полностью. И кто бы что ни говорил, но Анна еще не раз придет к Якову в гостиницу. Потому что чем они ближе — тем сильнее. Скрывать Анна ничего больше не хочет. Все равно люди узнают.