9 (1/2)

Тайлеру очень хочется въебать судье, но, что он может?

Он лениво отмечает, что слизистая в носу зудит даже во сне, и в целом, его мутит, и он даже готов заставить себя испугаться и поверить в то, что в этот раз – все по-настоящему, просто для разбавления этой нудятины хоть какими-то эмоциями, типа, “о боже, нет, отпустите меня” и все такое. Но его сердце бьется все так же ровно, а скука выклевывает его мозг по капле.

Судья доходит до части с перечислением его преступлений, и, Тайлер в очередной раз слушает длинный список, старый мудак мешает в одну кучу его незаконную деятельность и тупые проделки в пятилетнем возрасте, он упоминает, как он своровал однажды деньги из комода тетки, когда они с семьей отдыхали у нее лет шесть назад. Его тогда не поймали. Он страшным голосом отмечает, что Тайлер бросил баскетбол. Это ему и дома припоминают при любом удобном случае.

Обычно, доходя до обвинения Тайлера в том, что в шестилетнем возрасте тот ударил соседского мальчика его же машинкой, и том, что он слишком часто использует слово “типа”, и конечно же, его отречении от Бога, Тайлер почти счастлив, потому что это означает, что все почти закончилось, осталось услышать приговор, и он свободен. Ну, хах, типа, как минимум, от этого сна. Но в этот раз судья добавляет:

– И так же Вы обвиняетесь в абсолютном непонимании своих чувств к Вашему лучшему другу, Джошуа Дану, так любезно пустившему Вас к себе в дом и сделавшим Вашу жизнь в разы удовлетворительнее. Мы знаем так же о вашем намерении, в дальнейшем цитируя сторону обвинения: “как еблан игнорировать то, что происходит”. Так же, нам известно, что Вы собираетесь скрывать свои истинные мысли и избегать разговоров об этом с потерпевшим.

Если бы Джозеф мог, он бы сказал: “охуеть”.

А потом, он был бы очень возмущен.

И потом, наверное, начал бы кричать что-то некрасивое в сторону судьи, но он даже бровями пошевелить не может.

– Спрашивать Вас, осознаете ли Вы тяжесть своих преступлений нет смысла. Меру наказания обсуждать тоже. Всем присутствующим Ваша вина очевидна. Вы виновны, мистер Джозеф.

И перед тем, как он начинает зачитывать приговор, Тайлер просыпается в самую черную и страшную дофаминовую яму, какую он помнит за последние пару лет.

...</p>

– О, Господи-еб-твою-мать-и-святого-духа-туда-же-блять, – дойти до ванны, пока каждая клетка его тела, кажется, стремилась бежать в разные стороны, пытаясь достичь, видимо, краев вселенной – это просто пытка. Он открыл кран и жадно пил воду, набирая ее в ладони и одновременно размазывая остатки по лицу. Зеркало буквально выжигало его, его же собственным взглядом, пока он отчаянно старался в него не заглядывать. Тайлер знает, что такое плохие дни, и что можно в себе разглядеть, когда твой мозг ослеп от боли и отчаянного насилия. Как же легко сломать хрупко выстроенный нейтралитет мыслей по поводу того, как выглядит бесполезная шкурка, оплетающая надоевшие кости, как легко отыскать в себе две тысячи мерзких черт, новых и старых, случайно глянув в свое болезненное отражение, в момент слабости и тоски.

Тайлер знает, что такое плохие дни. И сегодня – ужасный.

– Доброе утро, – насмешливый бодрый голос Джоша, прислонившегося к косяку двери.

Тайлер лишь невнятно стонет в руку с холодной водой.

– Ну что, как там дела с осознанными решениями? – Джош жесток, думает Тайлер.

Он еще раз умывает лицо, зависает в нерешительности и сует голову под холодную воду, чувствуя, как струя из крана ворошит волосы на затылке. Едва ли легче.

– Если ты думаешь так избавиться от моих нотаций – не надейся, – на самом деле, голос Джоша совершенно не отдает жестокостью, только легкой насмешкой. И это справедливо.

– А я уже ни на что не надеюсь, – бурчит Тайлер, чувствуя, как вода скользит по губам вместе со словами, – Я тебя все равно слышу.

Джош хмыкает, и подает ему полотенце, когда Тайлер смиряется с тем, что от воды легче не становится, только холоднее. Он вытирает лицо и трет затылок, находя в себе странную, почти физическую невозможность посмотреть Джошу в глаза. Не то чтобы он мог сконцентрировать взгляд хоть на чем-то, но что-то будто бы не давало ему пересечь определенную границу, где-то на уровне раковины. Он думает, что, наверное, ему стыдно, просто от отходов он отупел настолько, что пока еще этого не понимает.

– Ничего, – неожиданно мягким голосом говорит Джош, а потом добавляет, – Тебе повезло. Я прекрасно знаю, как справляться с отходами.

Тайлер напрягается, и его вопящий мозг не находит почему-то ни одного пристойного варианта.

– Крепкий сладкий чай, чтобы избавиться от вымывания глюкозы, – продолжает Джош, откровенно смакуя его растерянность, – Я так же прикупил кальций и витамины группы “бэ”, на вечер у нас индейка, а еще, я тут узнал, кое-какие фрукты помогают в выработке дофаминов, так что я купил…

– Нет, не произноси этого, – Тайлер догадывается.

– …Бананы, – с победным выражением лица заканчивает Джош.

Тайлер не видит, как выражение меняется на обеспокоенное, когда он за один скачок оказывается у унитаза и его выворачивает наизнанку. И не понятно даже, что хуже: судорога, выкручивающая все тело – или боль в горле от желчи.

Тайлер не сразу ощущает касания по спине, и поворачивает голову в сторону присевшего рядом Джоша и впервые встречается с ним взглядом. Горло саднит просто невыносимо, ему хочется смыть самого себя вместе с желудочным соком.

– Блять, прости, – Джош поглаживает его между лопаток, – Я не думал… Что будет так.

Тайлер смутно вспоминает, как в один из вечеров они полусонно обсуждали свои “странности”. Джош типа, настоял тогда. Они тогда, кажется, под конец, увлеклись и потратили где-то минут двадцать на хуесосенье безобидных бананов, вперемешку со смехом. Какое предательство.

– Какое предательство, – делится он с Джошем.

Интересно, он сейчас определенно выглядит жалко, но в какую сторону? Жалко, в плане, непременно нужно пожалеть его, или жалко, в плане “ебаный рот, какое ты ничтожество”? Он недовольно смаргивает выступившие от рвоты слезы. Да, точно, второе.

– Прости, прости, – почти шепчет Джош, все так же растирая его кожу на спине. Он задумывается, и все-таки спрашивает:

– Ты еще и не ел нихрена, да?

Из груди вырывается недовольный стон, и он почти дергается, от острого желания нырнуть в толчок и все же смыться отсюда. /Буквально/.