19. Драгоценность с изъяном (1/2)
Яо потерял ушамао<span class="footnote" id="fn_31845527_0"></span>.
Он сидит у двери, привалившись к ней спиной, и смеется, смеется, смеется, пока не начинают болеть мышцы живота и меж ребрами, а в голове не проясняется.
Потеря ушамао, если сказать честно, просто стала той соломинкой, что сломала хребет верблюду его стойкости. Потому что все началось совсем не вчера и даже не год назад, все это началось, когда…
Когда умерла мама. Ему было всего четырнадцать, и Сы-Сы с трудом удалось вывести его из ивового дома, потому что хозяйка уже назначила торги за его девственность. Он брыкался, как ненормальный, но его связали и бросили в той же комнате, где еще сяоши назад лежало тело матушки. Сы-Сы отдала все свои сбережения, чтобы подкупить охранника. Отдала, по сути, единственный шанс стать свободной.
Тогда была его первая потеря. Наверное, самая болезненная и значимая на протяжении последних четырех лет. Потому что вторая такая же случилась буквально вчера, и он снова, как и тогда, не может, не имеет права даже оплакать ее.
Он снова остался один. Идя в Ланьлин тогда, в первый раз — после смерти матери, он надеялся, что найдёт здесь семью. Потрясающая наивность, Яо безумно хочется схватить себя-четырнадцатилетнего за плечи и хорошенько наорать; но что было — того не изменишь.
Что ему действительно стоило — это остановиться тогда. Выбросить… отца из головы навсегда, не вспоминать о своём происхождении, когда подобрал заклинателя в белых одеждах, и самого заклинателя тоже — выбросить из головы в тот же миг, когда он переступил порог тогдашнего пристанища Яо и закрыл за собой дверь, уходя. Тогда, возможно, Яо уже был бы управляющим при каком-нибудь лавочнике, женихом его некрасивой, но удобной дочери — уважаемым в своём кругу человеком.
Представленная картина ничуть не лучше того, что у него есть сейчас. Яо слишком хорошо знает, насколько обманчива подобная благостность — равно так же, как и внешний лоск бытия заклинателей. Только если заклинателю завистник подсыпал в пищу шэнь<span class="footnote" id="fn_31845527_1"></span> — у него есть ещё шанс спастись, а у обычного лавочника — нет.
Нет, Яо не жалеет о том, что ухватил шанс за хвост и стал заклинателем. Только вот стал он им не благодаря «родному» ордену, а благодаря Цинхе Не. Цинхе Не, в котором его многие недолюбливали — но зато в лицо узнавали все. И тем более его узнавал глава, чьим личным помощником он был! Окровавленного и грязного, на грани искажения ци — но всё равно узнавал.
Мысли о главе Не отдаются фантомной болью в груди. Не так, как мысли о главе Лань — о нём в груди болит постоянно, с того самого мяо, как Яо впервые солгал ему, к этой боли Яо привык. Но теперь глава Не, дагэ — это не просто дагэ, это часть жизни эргэ, и…
Думать об этом слишком больно, и мысли сами собой переходят на другое. То, от чего не менее больно, но что получается хотя бы ненавидеть.
Яо был готов стерпеть то, что признали его нехотя и лишь тогда, когда он начал представлять из себя хоть что-то. Он уже не четырнадцатилетний мальчик, он понимает, сколь неудобно отцу его присутствие в семье. Он был готов простить своё положение — которое, строго говоря, было ниже, чем при главе Не. Не личный помощник главы, а скорее мальчик на побегушках для тех дел, что не поручишь кому-то более представительному — и менее доверенному.
То, что отец, взглянув ему в лицо, в первые мяо не узнает, и поймёт, кто перед ним, только после того как оглянется по сторонам и, не найдя взглядом приметной ушамао, сопоставит остальные приметы... Вот это он принять не готов. Он не готов принять то, что Цзинь Гуаншань не просто зол на глав Лань, Не и Цзян, а желает их уничтожить. Он не готов принять то, что в этих планах на уничтожение будет играть, можно сказать, главную роль. Но способ конечно был отдан ему на откуп. То есть, по сути, глава Цзинь просто приказал ему взять — и убить трех глав Великих орденов и двух заведомо сильнейших адептов.
Яо закрывает лицо руками.
Наградой ему должно стать разрешение на брак. Не сам брак, нет. Только разрешение жениться вообще. Словно он — один из псов, которыми славится Цзиньлин Тай. И псари решают, достоин ли он, молодой, ничем не примечательный кобелек права на вязку, или лучше вовсе кастрировать, чтоб породу не портил.
— Что мне делать? Мама, что мне теперь делать?
Мертвые не отвечают, он не настолько искусен в игре на цине, чтобы сыграть «Расспрос» только ради того, чтобы задать душе матери этот бесполезный вопрос. Но почему-то от того, что он выхрипел, выхаркал его из себя вместе с дурной кровью, становится легче. Хотя ответа все равно нет, и Яо ведет взглядом по своим покоям, спрашивая уже самого себя:
— Что мне делать?
Взгляд натыкается на две вещи, что так органично дополняют друг друга. Первая — это скромный, но очень красивый набор кистей — у них рукояти из камня, что добывается только в Цинхэ, серо-туманный, с переливами настоящей радуги в глубине, стоит подставить солнечным лучам. Кисти именно такие, как он любит. Он мог бы решить, что этот подарок выбирал Хуайсан, но нет, он знает, что кисти были сделаны на заказ. Он знает это, потому что на рукояти каждой кисти есть небольшая выемка, в которой с легкостью устраивается немного искривленный после давнего перелома палец. Хуайсан не знал и не знает об этой его особенности. О ней знал только дагэ.
Вторая — это курильница для благовоний в виде бутона лотоса. Она вырезана из бело-серо-лилового камня, совсем не дорогого и ценности не представляющего. Просто этот камень… Из него сложены невысокие горы вокруг Юньпина, и обломок такого камня лежит на могиле матушки. Это подарок эргэ, как и регулярно присылаемые благовония с горьким и сладковатым ароматом, что так ему понравились однажды… Ими пахло от одежды заклинателя в белом, которого Мэн Яо, помощник переписчика, привел в свою убогую лачугу, скрывая от вэньского патруля.
Накатывает волной желание небывалого: обратиться за помощью к людям, которым он, вроде бы, дорог… Ведь не могут они, честные и справедливые до того, что не знай Яо их лично — подумал бы, что ему рассказывают о легендарных героях, а не о живых людях — делать такие подарки тому, кого не ценят?
Миг слабости длится именно что миг — эти «честные и справедливые» обманывали его, скрывались, словно от приносящего несчастья. Более того, Яо не слепой, и пусть эргэ ему ещё верит, хотя только боги знают, сколько Яо успел ему наврать, но звериное чутьё дагэ не позволяет ему больше поворачиваться к Яо спиной.
Не говоря уже о том, что Яо сейчас жив лишь потому, что у дагэ в кои-то веки вовремя кончилось терпение. Яо не тешит себя иллюзиями: сколь бы ни был Су Миншань ему предан, а развязать ему язык было бы делом недолгим. Он выболтал бы о роли Яо в штурме Луаньцзан всё, и пускай Яо старался оставить как можно меньше следов, эргэ хватило бы того, что он был вдохновителем нападения на его брата. Яо не обольщается — сколько бы эргэ ни называл его саньди, родной брат всегда будет ему дороже.
Хватит обманываться. Яо один против всего мира, союзников не было и не будет — как бы ему ни хотелось обратного.
Яо медленно поднимается, держась за бок: он болит не только от смеха, но и от очередного тычка удивительно тяжелым, наверное, с металлическими вставками, веером старшей госпожи Цзинь. Иногда ему кажется, что, будь ее воля, она бы давно порубила его на мелкие кусочки и удобрила пионы в личном саду.
Стоит утвердиться на ногах, в дверь стучат. Яо бросает взгляд на благовонные часы: от рассчитанной на сутки палочки почти ничего не осталось, значит, уже закончилась вторая стража. В это время к нему обычно никто не ломится. Тем более сейчас, когда гнев главы разогнал всех обитателей основных павильонов Цзиньлин Тай по норам, как трусливых крыс разгоняет кошачий вой. Он открывает дверь, поджимает губы:
— Что ты хотел, А-Юй? Уже поздно, тебе стоит отправиться в постель.
Мо Сюаньюй — еще одна головная боль Яо — кокетливо улыбается и щурит подведенные алым глаза:
— Этот глупый брат услышал, что глава вернулся откуда-то не в духе, подумал: ты снова будешь уставшим.
Горечь подкатывает к горлу, хочется по-простецки перегнуться через оконный узор и выблевать желчь, а вместе с нею и отвращение в заросли проклятых пионов. Яо не испытывает его по отношению к дагэ и эргэ, спокойно — относительно, конечно, — смотрит на собственные чувства, направленные к этим двоим. Но откровенное желание мальчишки Мо влезть в его постель настолько претит, что хочется избить его, но первым делом макнуть в ближайший фонтан и отмыть с его лица белила и краски. А уже после — выпороть. Отхлестать по мягкой детской заднице, чтоб не мог сидеть как минимум неделю. Поганцу Мо пятнадцать, а он уже не невинен и развращен, как худшие «сорванные цветы». И — что безумно бесит Яо — наслаждается этим. Гаденыш пристал к нему с того самого дня, как Яо, исполняя приказ главы Цзинь, забрал его из родной деревеньки и привез в Ланьлин. Яо же с того дня приходится присматривать за Мо Сюаньюем и отваживать от него тех, кто юному развратнику не по… зубам.
Сейчас у Яо нет ни сил, ни настроения разбираться с этим. Ему сегодня и так противны все вокруг, и сам Яо — в том числе, и если он сейчас вынужден будет общаться с… со своим младшим братом… — он точно совершит что-то, о чём после пожалеет. Так что Яо даже не утруждает себя изображать хоть какую-то приязнь:
— Ты прав, Сюаньюй. Я устал и намерен лечь спать. Если у тебя ничего срочного — советую тебе вернуться в собственные покои и тоже лечь. Отец действительно не в духе, он может быть недоволен, если узнает, что ты снова бездельничаешь.