Purple Heart (2/2)

Джек любил своего старшего брата даже больше, чем полагалось семейным волчьим распорядком. Полагалось чуточку меньше, поскольку разумно было испытывать толику дискомфорта от уязвлённого фамильного самолюбия, конечно никак этого не показывая, а претерпевая только в душе. Но испытывать или нет, мог решать только сам Джек, и он не испытывал. Возможно, в отместку, наперекор, он наоборот чутко приглядывался к брату, лишая своё внимание придирчивости, выискивающей недостатки. Вместо недостатков Джек, будучи в тайне фантазёром, упрямо, в отместку, наперекор, словно норовя опять угодить в переделку, искал другое, и не просто искал, а, не находя, выдумывал и приписывал. Под позолотой идеальности, под доспехами непримиримого совершенства должна была скрываться нежная уязвимость. Разве нет? Джо должен был быть уязвим как ангел. Вокруг него должны скрываться улики, доказательства его нежности и слабости, а значит близости к Джеку и ещё большего, чем семейное, священного родства. Должны быть причины, почему у Джека замирает сердце при взгляде в его глаза, почему перехватывает дыхание и от редкой близости с ним приоткрытый рот заполняется цветочной сладостью — целые звёздные скопления причин.

Поскольку Джек в силу своего положения имел право быть задумчивым, грустным и прикованным к постели, он зорко и слепо присматривался к брату и слишком часто, чтобы то было правдой, находил искомое. В его милой улыбке, похожей на опутывающую пальцы сахарную вату, в его очаровательных, добродушных и печальных глазах и в щенячьем разлёте бровей, унаследованном от стороны матери — от католических святых, глазурных распятий и картинной тоски фламандских кистей. Может не было её внутри, но снаружи Джек ловил её вечерами и нечастыми встречами, как воздушную вишнёвую вуаль, неуловимую и придающую образу брата что-то нездешнее, не от их разбойничьего ирландского клана, а от европейских музеев, древних книг и преданий. То же Джек затаённо ловил в самых красивых кинозвёздах Голливуда от Кларка Гейбла и Глории Свенсон до Мэй Уэст и Кэри Гранта.

В чертах лица у Джо лежала мягкая фамильная асимметрия. Практически у всех остальных в семье, даже у малышей, она была чуть грубоватой, изначальной, рабочей и ирландской, в то время как у Джо — нежной, утлой и сладкой, цветочной, с горькой примесью мужественности и силы. Бархатистая, тягучая, податливая красота, щедро черпаемая из узорчатого керамического горшочка, в котором на огне томится угощение первых встреч: сахар, масло, апельсиновый цвет, топлёное молоко, имбирь и патока. Старинный рецепт сладчайшей до рези в сердце любви. Джек попробовал и не смог устоять. Много лет сохранялся на языке волшебный вкус.

Джеку так и виделось, что за этой красотой лежит, на мысли о чём она наводит — нежная душа и честное трепетное сердце. Джо не проявлял искомой душевной слабости, но Джек верил в неё. Порой в кругу семьи Джо становился совсем плюшевым. Возился с младшими братьями и сёстрами как огромный пушистый пёс, катал их на спине и подкидывал — те послушно заливались и глядели с восторгом и обожанием. Бывали у него и с Джеком потасовки, но в каждом таком случае Джо бывал крайне осторожен и, даже стремясь победить, никогда не забывал о хрупкости. Джек, впрочем, больше любил наблюдать со стороны — так, из отдаления, яснее проступали на небосводе звёздные скопления причин.

Не так уж часто они проводили время вместе. Разве что, в раннем детстве, когда, ангелоподобные и бессловесные, в нарядных костюмчиках, под присмотром няни гуляли, ладошка в ладошке, по садику их дома в Бруклайне. Слишком много в детстве Джека было жестоких болезней, отверзающих его от ровесников и скрывающих в затенённых комнатах. Слишком много времени в тишине для размышлений и кинозвёзд. Отец в те времена увлекался в Голливудом — заделался кинокритиком и продюсером с довольно простой, вполне понятной для его мальчишек подоплёкой: красивые, известные, роскошные актрисы, вот что его интересовало. А таким не поднесёшь иного дара, кроме снятого для их прихоти кинофильма. Отец какое-то время был без ума от Глории Свенсон. Даже добившись её благосклонности, он остался на какое-то время у её ног. До ухода из семьи было конечно далеко, это было, скорее, увлекательное, пусть и невыгодное капиталовложение, но мать стыдилась и страдала, потому что эту историю в целях политических спекуляций на все лады полоскали газетчики. А отцу горя мало. Голливуд… Джек видел Глорию Свенсон на фото и в кинокартинах — просмотр фильмов с ней отец поощрял в воспитательных целях. Так и воспитали её поразительные ледяные глаза, её выразительные черты. Звезда немного кино, острая, холодная как сталь красотка, сильная и стройная, наверняка жестокая и гордая, про таких говорят — гетера, тигрица. Папина ярчайшая провальная любовь, и неизвестно ещё, кто кому разбил карьеру и сердце…

Из этого соткалась основа впечатлительной детской души, на которой потом прорастают характер и склонности. Из этого, да из старшего брата, обсыпанного алмазными ледышками горного снега на склонах дорогих европейских курортов. У бассейнов, у теннисных кортов, самый видный во всякой компании, с ласково подавляющей манерой общения, с глазами светлыми, синими, словно стёклышки в калейдоскопе. Как у Глории Свенсон, только скрытыми за мягким и безопасным, а не змеиным, как у неё, разрезом век. Большой, надёжный, неутомимый, способный накрыть собой, словно шатром, защищающим от любых напастей всю семью, весь город, всю Америку… Если бы знать наперёд, Джек бы многое отдал, чтобы всегда оставаться вторым под тёплой тенью его первенства. Куда приятнее было с затаённой нежностью искать в нём волшебный тайный изъян, чем самому становиться на его трудное место и прощаться со своими изъянами.

Джек любил его, но, за единственным случайным исключением, никогда к нему не прикасался. Джек превращал его выдуманный образ в свою смутную, необъяснимую, как искусство, мечту. Не так уж часто они проводили время вместе. Семейными выходными, у бассейнов и кортов, на вечеринках и свадьбах — бывало, а наедине никогда. Хранились в секретной глубине сердца лишь краткие моменты. Бесценный маленький друг в солнечном саду. Украшения и игрушки общей детской. Неподражаемый соперник по бою на подушках. Загадка, любимец и магнит.

Почти ни о чём Джек не думал в свои четырнадцать, почти ничего не планировал и всё-таки посягнул. Случайно, но этот нелепый порыв был результатом долгих смутных размышлений о девочках, мальчиках, отношениях и поцелуях. Джо был самым прекрасным существом на свете, только и всего. Запретность родственности ещё не обрела в сознании веса. Подобные ошибки случаются. Оправданный выздоровлением от кори совместный вечер, шелестящий дождь за окном, шёлковая кинокартина и прельстительный взгляд Глории Свенсон: кратчайшая и трогательная повесть о том, как Джек попытался украсть поцелуй, но был схвачен за руку, в то время как другая рука накрыла ладонью рот. Джо не поддался, хотя все другие, отныне и впредь, должны были поддаваться и падать. Но Джо легонько оттолкнул, тихое «не смей» и «не прикасайся ко мне», но не нападающее, а защищающее, причём не самого Джо — ему, как отцу, всё нипочём, а его, Джека, слабого, хрупкого, уязвимого, словно ангел, наивного и выдумывающего. Не было ни обидно, ни стыдно, разве что, немного неловко и очень увлекательно, ведь отпор был очевиден, а сама попытка — аутодафе, актом веры и служения божественной красоте, величайшим и смелейшим из шагов на пути к своей милой тайне. «Noli me tangere», евангельский сюжет у Корреджо, дель Сарто, Тициана и прочих из Уффици: воскресший Христос не даёт Магдалине к себе прикоснуться. Так и Джо не позволил, защитил, а тайна вновь и навсегда ускользнула.

Мимо бежали сверкающие, более, чем долгие, не менее, чем счастливые, снятые на кинокамеру годы бассейнов, кортов и террас, высших учебных заведений и светских приёмов. Неаполь и Лондон сменялись Антибе и Мюнхеном, Гарвард — Принстоном, путешествия по музеям и древним кладбищам Европы — хожденем под парусами по лазурным морям, красавицы — невзрачными, но милыми, и обратно, один оттенок кожи — другим. К юности Джек смог преодолеть слабость и болезненность детства. Выправился, окреп, а вернее научился терпеть и перебарывать боль и недомогания, свыкся с бесконечными таблетками и уколами, отвёл им значительное место, чтобы другое место очистить для радостей. Джек был молод, красив, свободен, доволен собой и добр ко всем. Царившая в его душе внутренняя гармония отражалась на его облике, заставляя людей с первой встречи проникаться к нему симпатией.

Девушки, яхты, путешествия, хорошие друзья и умные книги — всё было. О начале войны он узнал на одном из французских курортов. Об атаке на Перл-Харбор — в больнице, где снова лечился. Как и все, Джек почувствовал необходимость пойти на войну, но он и сам понимал, что по здоровью его не возьмут. Отец какое-то время изобретал для него штабные должности в разведке, но Джек тосковал от безделья и своей непригодности, отчётливо ощутимой на общем фоне. Джо давно воевал — был настоящим боевым лётчиком, гордо реял в небе над раздираемыми на части европейскими столицами. По семейному сценарию Джек тоже должен был рваться на войну, а отец должен был удерживать и пытаться уберечь самого хрупкого львёнка в помёте. В конце концов отец отпустил его с горькой печалью, что хоть один из сыновей да не вернётся. Но если Джек погибнет, это будет неплохим козырем для политической карьеры Джо…

В обход медицинских свидетельств, после затянувшейся подготовки и обучения, Джека пристроили на флот, на Тихий океан, против Японии. Многих трудов ему стоило перекроить своё существование на иной лад и притвориться обыкновенным, здоровым человеком, спокойно переносящим положенные тяготы. Но обретя ещё одну и самую важную причину, Джек управился со своими хворями. В самом деле окреп, загорел, огрубел и на силе воли и характере на пару лет почти забыл о болезнях и приступах. Среди солдат и офицеров он вполне мог сойти за бравого бойца, за великолепного командира, сильного, умелого, храброго и надёжного. Сам себе поначалу не веря, он и впрямь таким стал. Болезненное детство растаяло, как иллюзия, как кусочек сладкого льда, которому нет места на раскалённой солнцем и солью обшивке торпедного катера.

Одной ночью его корабль потерпел столкновение, был протаранен вражеским эсминцем и потонул. Некоторые из команды погибли сразу, но оставшиеся выжили, и Джек был среди них. После он не мог сказать с уверенностью, насколько велика была его личная заслуга, но пришлось поверить. Не без участия отца произошедшее раздули до невероятного подвига — об этом писали в газетах, Джек нахватал наград и благодарностей на жизнь вперёд. И на жизнь вперёд был разрушен. Полученные травмы сделали его калекой. Чтобы скрывать свою увечность, не хромать, не рыдать, не падать и держать тяжело повреждённую спину прямо, отныне и впредь пришлось прикладывать неизмеримо много усилий, ещё больше, чем в юности. Но и Джек стал старше и ответственнее. Клеймо подвига придало ему сил на жизнь вперёд.

С ранениями, медалями, тихоокеанским песком Соломоновых островов, Японией и целой жизнью для историй, на костылях и правом зваться ветераном, он вернулся домой, в родовое поместье в Массачусетсе на туманном берегу, где ничего не изменилось: отец, мать, хождение под парусом, пёстрый веер цветочных сестёр, которые всё так же раскатывали в кабриолете по магазинам и проводили время у бассейна и на домашнем теннисном корте.

Война оказалась неожиданной, первой и самой важной ареной, на которой Джек опередил старшего брата. Джо хоть и был великолепным лётчиком — никто и не подумал бы, что он бежит опасности, но на его счёт подвигов не приходилось. Он не потопил германской подлодки, не сбил вражеский самолёт, даже не довелось метко сбросить бомбы на стратегически важный объект, а хитрить и приписывать себе лишнее Джо не стал бы. По нему отец не плакал, о нём не писали в газетах и гордиться ему, по сравнению с Джеком, было нечем. А это уже тянуло на неудачу на президентском пути.

Это беспокоило отца, а прочих домочадцев заставляло покорно опускать лица и тревожиться. Никто не сомневался, что Джо ещё покажет себя. Ведь не мог он не быть лучшим во всём. Он и сам был в этом уверен, но всё-таки ему приходилось испытывать неловкость в тесной домашней обстановке, когда оба солдата вернулись домой, один с почётом и навсегда, другой с волнением, злостью и ненадолго. Ревниво и даже немного подло он пытался по-прежнему охранять свою территорию абсолютного первенства, на которой его невиданно потеснили.

При встрече Джо проявил откровенно фальшивую радость и, едва уловив в голосе отца обращённое к Джеку благоговение, вскинулся сторожевым псом и вспылил. Отец неосмотрительно позволил себе прилюдно обнять Джека и утереть слёзы с глаз — это было слишком. Расспросы о подвиге мигом переросли в презрительную насмешку над сутью этого подвига: был потоплен, эка невидаль. Джек счёл себя оскорблённым и, неловко замявшись и бросив на отца несчастный взгляд, с горестным сопением ускакал на своих костылях из отцовского кабинета в другую комнату, а оттуда на террасу, к морю и сумеркам. Джек не был собой горд и не так уж ратовал за величие собственной персоны, но услышать подобный упрёк был чертовски обидно, хоть и чертовски понятно.

Да, всё верно, он получил медаль «Пурпурного сердца» за то, что был потоплен. Джек любил брата и сам хотел бы избежать дальнейших прений, чтобы Джо не было нужды выставлять себя в дурном свете. Ведь Джек заставил его завидовать, и лишь в естественную и ожидаемую реакцию на это, а не по низости своих помыслов, Джо наговорил грубых слов. Но болели спина и сердце. Но Джек со своей командой, все раненые, оглушённые, чёрной вражеской ночью, в крови и среди акул, много часов провели в воде, пока не добрались вплавь до необитаемого острова. А там ещё неделю, пока их не подобрали проплывавшие мимо союзники. К счастью, на острове нашлись кокосовые пальмы и у кого-то при себе сохранились фляжки с водой и ножи — не так уж трудно было продержаться на тёплом и ласковом белом песке, но всё же. Всё же ничто не мешало Джеку угодить в плен, в лапы извергов-японцев, а это хуже смерти. И отец об этом знал — отцу тогда сообщили, что Джек пропал без вести, и целую неделю отец, терзаясь и не находя себе места, скрывал это от семьи, до последнего нее желая всех пугать и расстраивать. В этом случае то, что Джек в самом деле выжил, вполне могло зачислить его в герои, достойного пусть не наград, но отцовских нежности, любви и признания. И даже это Джо захотел у него отобрать…

Но известно, что будет дальше. Отец, оставшись с Джо наедине, обнимет его и ласковым и спокойным голосом напомнит, что Джо всегда будет вне конкуренции и всего добьётся, вся семья, весь их уклад работает на него. Но потом так же ласково, но безоговорочно он отправит Джо извиниться. Именно так в их семье поступают, и Джо, покусав губы, поборется с собой положенную секунду и пойдёт.

Джо никогда не делал ничего, за что приходилось бы извиняться. Оттого сейчас на белой тенистой террасе лукавые извинения от него были такими же ценными, как прикалываемая к усталому сердцу медаль, хоть и ускользнули из памяти, едва были произнесены. Слова не запомнились, но рубиновый ключ, открывающий все сердечные двери, провернулся в замке. На минуту они сблизились, как никогда. Даже больше, чем в изумрудном саду далёкого детства, впрочем, тогда они близки вовсе не были, хоть и существовали близко.

Даже больше, чем при крамольной попытке украсть поцелуй самого прекрасного существа на земле — Джек никогда не забывал, а теперь, стоило пересечься и застыть любящим взглядам, ещё острее вспомнил. «Не прикасайся ко мне» не оттолкнуло тогда, а возвысило, перенеся их связь в другой разряд. «Noli me tangere» — пресекая людское желание прикоснуться к божественному телу, спаситель указал, что их отношения переходят от физических к духовным: «Ты поверил, потому что увидел меня. Блаженны не видевшие и уверовавшие».

Снова Джо напомнил о магических картинах. О когда-то висевшей в его комнате репродукции «Триумфа непорочности» Фиделе Террито. Где Джо её нашёл, что с ней было связано, отчего он сделал её своим талисманом? Неразрешимые загадки чужой души, пусть тысячу раз любимой, но непостижимой, как и все чужие… Джек видел её в Италии, видел на дне японских морей и небес. Под слоем растрескавшейся краски, как под рисунком печальных глаз, пряталось что-то родное и близкое, но всё такое же непостижимое.

Джо сказал, что скоро ему нужно возвращаться в Англию, чтобы не проиграть окончательно в этой священной семейной войне. Всё же он первоклассный лётчик. Курит тонкую трубку, читает Роже де Бовуара и в своей кожаной пилотной куртке несказанно хорош. В кабине у него висит маленькая любимая репродукция, и, да, он всё-таки хотел бы отхватить хоть какую-нибудь завалященькую медальку. Без этого в президенты никак.

Джек смотрел на него с улыбкой, любовался его мягким профилем и сладчайшей линией губ, поникшим флагом позади и синеватым воздухом грустного летнего вечера. Светлая тоска была любовью, той самой, призванной искать тайну в своём объекте, а поскольку тайны неведомы, изобретать собственные и искренне и преданно стремиться за ними, своими, вперёд и вверх.

В следующую секунду Джо повернулся и необычайно мило, как он один в семье умел, опустил лицо, прикрыл глаза бровями и сказал, что ему жаль. Но не договорил, помедлил. Потом будто бы опомнился, опоздал, смутился и торопливо ушёл, и было ясно, что он не договорит об этом никогда. Что-то такое, что не заняло бы и оставшейся минуты, но над чем пришлось бы раздумывать всю оставшуюся жизнь. Может и Христос хотел бы, чтобы к нему прикоснулись, но разве он мог позволить? Произошедшее под покровом небес после просмотра фильма с Глорией Свенсон: неудачная попытка украсть поцелуй, умыкнуть любовь и честную душу под плащом дождливой ветреной ночью… Всё могло бы быть восхитительно, но «не прикасайся ко мне». А на следующую секунду, на следующий день он покинул дом и вскоре погиб на войне.