глава четвертая. осколки зазеркалья. (2/2)

— О, Эндрю, уже вернулся, — поприветствовала фигура. Голос ее был странным, искаженным — Нил не мог понять, кто это. — И кто твоя новая жертва?

— Никто, — ответил Эндрю. Края его силуэта пульсировали в такт музыке, и каждый импульс словно вбивал гвоздь в череп Нила. — Нам как обычно.

Фигура дернулась и обратила свое внимание на Нила.

— А ты что будешь?

Нил помахал рукой — потому что на слова у него не было сил, а от верчения головой его бы действительно стошнило, — но, видимо, его мнение не учитывалось.

— Значит, газировку, — фигура снова дернулась, выплевывая из себя что-то смутное и мерзкое на вид, и Эндрю тут же подхватил поднос, обняв его выростами рук и не дав Нилу разглядеть то, что ему все же придется в себя запихнуть, чтобы поддержать хоть сколько-нибудь дружелюбную атмосферу.

Технически, Нил мог бы и не пить — вряд ли, выпив, он заставит Эндрю поверить в то, что теперь они с его компанией друзья до гробовой доски. Но, вспомнив удар клюшки, решил, что хотя бы ради собственной безопасности лучше в разумных пределах играть по их правилам.

Паранойя скреблась изнутри черепа и вопила дурным голосом, что он ебаный идиот. Не то чтобы Нил был не согласен, но и не то чтобы у него был выбор.

— Будем! — провозгласил Ники, когда Эндрю поставил поднос на стол, отдав остальным алкоголь. Нил опасливо взял в руки свой бокал с газировкой, но в общем и целом все выглядело вполне цивильно; он, почти не поморщившись, глотнул сладкую жидкость и осторожно отставил стеклянную тару в сторону. На стенках вместо разводов или пузырьков остались мушиные яйца.

Со второй порцией алкоголя (и новой газировкой для Нила, в которой плавали уже мушиные трупы) на столе появились прозрачные пакетики, наполненные шевелящимися опарышами. Несмотря на то, что образ поменялся, Нил все равно узнал в том, чем Эндрю призывно махал у него перед носом, тех желтоватых червей из ресторанчика. Почему-то его мозг решил сменить картинку, и, несмотря на ее омерзительность, это вызвало в нем почти настоящее любопытство. Не так часто подобное случалось, а в своей жизни Нил видел вещи и похуже, чтобы пугаться насекомых, которые в этот день почему-то заполонили его мир.

Возможно, потому, что всю эту неделю он по ощущениям медленно сгнивал изнутри, а насекомых всегда привлекала гниющая плоть.

Когда никакой особой реакции на это маленькое представление не последовало, по «лицу» Эндрю расползлась широкая кривая усмешка и он раздал пакетики остальным. Взявший предложенное Ники почему-то вызвал у Нила маленький укол разочарования, но резко повысившаяся громкость песни ударила по вискам, и он предпочел не разочаровываться в ком-то, а сдерживать тошноту.

— «Крекерная пыль», — пояснил Ники, хотя вряд ли Нил выглядел хоть сколько-нибудь заинтересованным. — Слыхал? На вкус как соль с сахаром, и приход от нее нехилый. Точно не хочешь?

— Меня тошнит от наркоты, — немного невнятно пробормотал Нил в ответ, но это был максимум его способностей на эту ночь — на что-то более четкое или громкое его просто не хватило.

По сути он не врал: его действительно тянуло блевать от любой другой наркоты, кроме своих таблеток, потому что они явно не очень хорошо сочетались с чем-либо, даже с его транквилизаторами. Не то чтобы Нил рвался пробовать, но вряд ли ты можешь выбирать, что хочешь, а что нет, когда находишься в бегах от главы крупного преступного синдиката, который и против собственного сына не погнушается использовать абсолютно любые средства. Естественно, что в какие-то моменты Нил испытывал на себе действия различных наркотиков. Довольным не остался ни разу. И повторения тоже не хотел.

Но его поняли несколько превратно.

— Вряд ли тебе об этом говорить, — от белесой усмешки Эндрю повеяло холодом, и Нил скрипнул зубами в немой ярости. Тише. Не ведись на такую явную провокацию. Все хорошо.

Он не стал отвечать — упрек Эндрю был справедливым, даже если Нил не выбирал сидеть на своих таблетках. Да и не видел он смысла в ответе: его слова не исправят ситуацию и не заставят их прекратить принимать эту дрянь, а расходовать ограниченный запас слов явно следовало не на это. Ему еще предстоял куда более важный и сложный разговор с Эндрю о своих вещах и его находках. Лучше потратить слова и выдержку туда, чем нарываться на проблемы в разговоре о наркотиках.

— «Пыль» — не тяжелая дурь, просто помогает скрасить вечер. Думаешь, Кевин стал бы рисковать будущим ради тусы в клубе? — поинтересовался Ники, шурша своим пакетиком. Нил отмахнулся, особо ничего не подразумевая — просто слова Ники жужжали как назойливая муха, пробираясь под кожу, и движение рукой больше преследовало цель убрать это неприятное ощущение, — но взгляд Кевина все равно ожег кожу на лице. Нил украдкой тронул щеку и, почувствовав под пальцами колючий волдырь, тут же ее отдернул.

— Может, выпьешь с нами, раз закидываться не хочешь? — снова прожужжал голос Ники; ощущение, как что-то ползет под кожей, усилилось — и вдобавок зашевелились оставленные Эндрю щупальца. От этой мерзости Нила передернуло, и он потянулся за своим стаканом — что угодно, лишь бы это прекратилось. Порцию газировки он как-нибудь переживет, если это та цена, которую он должен заплатить.

Но, едва сделав глоток, Нил понял, какой это было ошибкой. Любая газировка была сладкой, даже если в ней плавали трупы насекомых, но эта порция оказалась особенно приторной и оставляла странное послевкусие — не такое, какое обычно оставляла галлюнационная еда. Реальное. Эти ублюдки подсыпали в его газировку наркоту.

Перед глазами затанцевали яркие вспышки, и трупы в оставшейся жидкости ожили и мутировали, превратившись во что-то даже хуже обычного фантасмагоричного кошмара. Нил отшвырнул стакан куда-то в сторону, но это не помогло — пара странных мух успели вылезти, пока до него доходило понимание реальности онемения корня языка, и теперь никак не хотели стряхиваться, вцепившись лапками в бинты. Горло охватил ужас — он увидел огромные прозрачные яйцеклады, полные яиц, и секундой позже ощутил фантомные уколы их острых концов, похожих на жала.

Мерзость. Мерзость. Мерзость.

Его таблетки не совместимы с наркотиками, ебаный ты блять.

Нил вскочил; его мир пошатнулся. Но он не мог убежать — остальные уже были готовы, и тело вспыхнуло под чужими прикосновениями, крупно содрогнувшись от отвращения и ужаса.

В мыслях было только одно паническое: НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.

— Только сейчас заметил? — протрещал сломанным телевизором над ухом смутно знакомый голос. — Ну и идиот.

Щупальца на шее поползли дальше, охватывая челюсть и ключицы, и Нил узнал в голосе Эндрю — тот держал его голову запрокинутой, вцепившись крепкой хваткой в волосы, и одну руку прижатой к столу; во вторую вцепился, кажется, Ники.

— Т-ты… — с трудом прохрипел Нил; сил на борьбу с каждой секундой становилось все меньше, мир терял свою четкость, и даже чернильный силуэт Эндрю начинал расплываться черным пятном, неприятно напоминая о том, что Нил видел перед тем, как потерять сознание.

Эндрю снова что-то протрещал, но Нил не обратил на это внимания — его хватало только на то, чтобы всей оставшейся волей удерживать в грудине истеричный крик, особенно когда Эндрю навалился на него своим весом.

НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.

Внезапно Эндрю отпустил его, и Нил со всей доступной ему сейчас скоростью рванул прочь. Грохот стула и собственного тела слился в единый звук — битая посуда, кинутый в стену утюг, крик отца. Нил крупно дрожал, и эта дрожь мешала ему опереться на руки, чтобы подняться; он ощущал, как наркотик расползается по каждой клеточке его тела, и чувствовал руки Лолы и Ромеро на своем теле, слышал их мерзкий шепот, видел перед глазами изголовье своей детской кровати в доме в Балтиморе — и дрожь усиливалась в такт ставшей громче музыке, вибрация которой напоминала то, как ходил ходуном стол, на который маленького Натаниэля опрокинул Ромеро и на котором Нил до сих пор и прямо сейчас боролся с одним из своих самых страшных кошмаров.

НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.

Нил почти не почувствовал, как Ники и Аарон подхватили его под руки и утащили в толпу на танцполе. Его ноги заплетались, руки с трудом подчинялись командам сходящего с ума мозга; он не смог освободиться, хотя очень хотел, и Аарон внял этому желанию, отпустив его у лестницы и почти дав прокатиться вниз кубарем. Но вместо почти желанной встречи своего тела с лестницей и твердым полом — которая пусть и принесла бы боль, означала бы освобождение от чужих рук, — его за талию обхватил Ники — как он еще был способен их различать? — и Нил издал истеричный вздох. Он потонул в грохоте музыки, однако Ники не мог не чувствовать, как судорожно поднимается и опадает чужая грудная клетка.

НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ.

Но его не слышали ни толпа, ни Ники. Тела касались его, задевали руками и бедрами, в воздухе витал запах пота, сдавливая Нилу горло, и кожа от этого пылала, и слоилась, как тогда, когда отец ударил его утюгом, и, кажется, быстро сгнивала, забиваясь в ноздри тупым зловонием. В ранах, которые когда-то были глазами на его коже, что-то ощутимо зашевелилось, пытаясь выползти, и это было больно, мерзко, ужасно-

А потом Ники поцеловал его, языком протолкнув в глотку крекерную пыль, и мозг Нила отключился совсем, оставив вместо себя одну только истеричную панику.

НЕТРОГАЙТЕМЕНЯНЕТРОГАЙТЕМЕНЯНЕТРОГАЙТЕМЕНЯ.

Кажется, он бормотал это вслух, совсем не слушая то, что пытался втолковать ему Ники, прежде чем отпустить на произвол судьбы и оставить в толпе одного. Полный истерики шепот не прекращался, пока Нил пытался отбиться от чужих тел и выбраться куда-нибудь в чуть более свободное место и найти угол, в который он сможет забиться, чтобы переждать этот кошмар.

Мир, кажется, планомерно скатывался в истерику вместе с ним: он трескался — громко, ощутимо, с таким звуком, с каким ломались кости, разбивался на сотни цветастых осколков, от чего слезились глаза и скручивало желудок, распадался на части и умирал в агонии. Голоса вопили — ругали его, называя жалким идиотом, выли в панике, рычали от боли и ужаса; они науськивали его найти нож и перебить здесь всех, они жаждали крови Эндрю и остальных за то, что они сделали с ними. По щекам катились слезы; Нил чувствовал запах соли и привкус металла — будто вместо соленой воды дорожки чертила кровь, и от этого панической истерикой его захлестывало только сильнее.

Толпе не было ни конца, ни края, она обступала его со всех сторон и отчаянно не желала выпускать из своей стальной хватки. По осколкам мира, затекая в трещины, ползли кровавые дорожки от царапин, и в каждом раскрылся глаз: холодно-голубой — отец, или безумно-серый — Лола, или жаждуще-серый — Ромеро, или панически-карий — мама. Они все наблюдали за ним, их зрачки шевелились в том же направлении, в каком шел Нил; в отчаянии он замахнулся под одному из глаз — под кулаком почувствовалось что-то мерзкое и склизкое, и на глазу осталась кровавая вмятина. Нил всхлипнул, уставившись на кашу из красного и серого, и зажал уши дрожащими руками. В них искаженный голос Лолы шептал какой же он молодец, что удалил с себя эту пакость.

Кто-то задел его за плечо; Нил отшатнулся от прикосновения, напоролся на еще одно тело и с паническим ужасом почувствовал, как по бокам ползут знакомые широкие ладони Ромеро, и как в ребра впиваются его пальцы, оставляя синяки и так же сминая глаза, волдыри, живые опухоли, которые рисовал на его теле больной измученный разум, не понимающий, что в них неправильного, и как после его прикосновений остаются следы, которые гниют днями и неделями, оголяя хрупкие детские кости.

Один осколок отвалился; из темноты оставшейся «дыры» потянулась знакомая рука — тонкая, иссохшая, с коричневой кожей, струпьями и длинными черными когтями. Она схватила Нила за ворот лонгслива и потянула к себе, и он с силой закрыл себе рот окровавленными ладонями, чтобы не закричать от ужаса. Прямиком из мира мертвых за ним явилась мама, чтобы утащить за собой и избить за тупость и истерику.

— Не трогай меня, — дрожащим голосом пробормотал Нил в ладони, и тут кто-то снова его тронул — с силой толкнул в спину, выбивая из руки матери и толпы. Нил врезался в стену, отчаянно вцепившись в неровную поверхность ногтями, обламывая их под корень, и, не успев толком отдышаться, шарахнулся куда-то в сторону, когда краем глаза поймал чью-то темную фигуру на расстоянии вытянутой руки. — НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ.

Он упал на пол и выставил перед собой руки в отчаянной попытке защититься.

— Нетрогайменянетрогайменянетрогайменя, — снова и снова бормотал Нил, отчаянно дергая руками в попытке сбросить с них чужие пальцы — они вцепились в предплечья, прямо в раны, вскрывая швы и залезая вглубь, чтобы сквозь мясо добраться до кости и сломать, вцепились в плечи, удерживая на месте, чтобы он не смел отворачиваться и не смотреть за работой своего отца, вцепились в бедра, чтобы он не дергался, когда ему втолковывают, как правильно вскрыть животное. Прикосновения были везде — мерзкие, непрошенные, приносящие боль, они не слышали его мольбы и продолжали покрывать его тело своими отпечатками, и Нил чувствовал вонь гниющей плоти.

Он не знал, были ли хоть какие-то из этих прикосновений реальными, но сейчас это было и не важно — отныне его реальность была другой, и правила в ней тоже были другими. Все — реально.

— Пожалуйста, не трогай меня, — сдавленно прошептал Нил, закрыв голову руками. Кожа на ней пылала — в волосы вцепились длинные когтистые пальцы матери и тащили-тащили-тащили куда-то, он не знал куда и не мог последовать, потому что не понимал направления, потому что его удерживали за бедра, потому что Ромеро навалился сверху и скалился уродливой ухмылкой, из которой состояло все его лицо.

Когда он разглядел это рваное подобие ласковой улыбки, Нил панически взвизгнул и забрыкался, отбиваясь от тяжести Ромеро, и его слюны, капающей из будто разорванного рта и разъедающей кожу как кислота, и его жестких рук, вцепившихся в бока. Ему снова было шесть, он снова был Натаниэлем, он снова был на том проклятом столе и снова не мог ничего сделать, кроме как рыдать и умолять не трогать его.

По плечам скользнули другие руки — тонкие, коричневые, со струпьями — и обняли поперек груди, прижимая руки к телу; и он снова оказался в обживаемой клопами и тараканами комнате какого-то мотеля, где на засаленной кровати, на которой белье не меняли, наверное, от сотворения мира, мать прижималась к нему со спины и крепко держала его руки в своих, не давая дергаться или сбежать. Она снова только пару часов назад зашила ему пулевое и не могла позволить жалкой истерике послать к черту все ее труды. А Нилу — Алексу, или Стефану, или Крису, он не мог вспомнить, чью личину тогда носил, — было тошно, и плохо, и больно, и он не хотел, чтобы его трогали, потому что от прикосновений кожа горела как от того утюга, потому что это было отвратительно, потому что он чувствовал себя в ловушке.

— Отпусти меня, отпусти меня, пожалуйста, мама, — его голос слишком высокий, и слова душат, как тогда, но это все, что у него есть — мольба не трогать, мольба остановиться, мольба отпустить. Нил сжался в маленький-маленький комочек, вцепился в ткань лонгслива, обняв себя за живот поверх рук матери.

Он давился этой маленькой просьбой. Потому что единственное, чего он всегда хотел, — чтобы его не трогали.

Но его никто

никогда

не слышал.

— Не трогай, пожалуйста, — прошептал Нил в свои колени. Но Ромеро был глух, мама была глуха — все были глухи, и все продолжали его трогать, сдавливать бедра, сжимать в объятиях, держать нож в его руках, запихивать таблетки ему в глотку, втыкать шприцы в его вены.

Всем всегда было наплевать на одно маленькое и единственное, чего он хотел. Все люди были одинаковыми. Даже Лисы.

Даже Эндрю.

Лицо Нила исказила больная усмешка. И когда пальцы обхватили его бедренные кости, когда объятия раздавили легкие, мир раскололся окончательно, обсыпав его осколками, и погрузился в темноту.