Запись девятнадцатая (2/2)

— Я помню, — ответила, глядя ему прямо в глаза, надеясь передать этим свое спокойствие, твердость своего намерения. — И беру на себя ответственность, что бы за этим ни последовало.

Её едва ощутимо потряхивало внутри от понимания, что именно под этим подразумевается. О чем именно они говорят и к чему может привести отключение разума.

Если не удастся себя контролировать…

Это абсолютнейший крах, всех её устоев и прежних убеждений, но она не была от этой мысли в ужасе. Нисколько, ни щепотки непринятия.

Ей до самоубийства всего шесть лет. После освобождения её ждет рассвет и небытие. Никакого рая, ради которого стоило бы стараться быть правильной. Ни-че-го. Всё просто для неё закончится. Так в чем смысл?

Как же часто её наставляли, что благородной девушке надлежит быть кроткой, тихой, смиренной… отдавать всю себя и ничего не требовать взамен.

Аннабель тоже хотела брать. Не в глупом, вульгарном смысле, хотела только брать от этого оставшегося у неё подобия жизни всё, что могла. Чувства, впечатления, опыт. Жить, а не существовать в угоду всем, только не себе.

Здесь и нет никого, ради кого стоило бы. Только она и её похититель, которому до её нравственности дела ещё меньше, чем ей, намного. Который сам её вечно и подталкивает к всевозможному греху.

Но почему-то в этот миг у него было куда больше сомнений, чем у неё. Ушел в глубокую задумчивость. Демиан часто это делал последнее время, всё чаще и чаще с каждым годом, пропадал где-то в бездне собственного разума. Бывало, даже мог не услышать её, когда она к нему обращалась, так далеко он витал где-то за пределами подвала. Много курил, много думал и писал, ещё больше, чем прежде, и однажды Аннабель даже застала миг, совсем непривычный и с ним не вяжущийся: Демиан что-то зачеркивал, как будто не мог сформулировать нужные ему слова. А после вовсе вырвал лист и скомкал его. Притом, как аккуратно всегда относился к своим записям.

Так и сейчас. Уже без бумаги, но в уме — думал и зачеркивал тут же эти мысли. Думал, зачеркивал, комкал. Целая борьба в нем, неописуемая и завораживающая, пускай и отражалась лишь в глубинах застывшего на одной точке бордового взгляда.

В какой-то момент он посмотрел на неё снова, вдумчиво, пристально, высматривая любые признаки её собственных сомнений, но, очевидно, — не находил.

И тогда он вздохнул. Тогда усмехнулся, определенно невесело, и опустил взгляд на собственную руку.

А затем снял кольцо-коготь.

Взял за запястье Аннабель — она, того не ожидавшая, едва не вздрогнула, — и аккуратно надел это драгоценное орудие на её руку.

Кольцо её пальцу было значительно велико, однако по назначению это его использовать бы не помешало.

Аннабель не успела вдуматься, не успела ничего сказать или отпрянуть, когда Демиан уже твердо, безапелляционно повел её руку к его шее.

Из-за редкости в утолении жажды Демиан всегда пребывает в некотором состоянии голода, а потому ему явить клыки в любой момент не составляет никакого труда. Но Аннабель так не умела. Ей нужно было почувствовать кровь.

И Демиан хотел сейчас, чтобы она сама?.. Его же кольцом. Рассекла бы ему вену сама, притом, что всегда, все эти годы, он сам наполнял своей кровью любые емкости.

Её едва не дернуло отпрянуть — как будто пришла наконец в себя, очнулась. А он того, может, и добивался, хотел образумить её, хотел, чтобы она пошла на попятную…

Не отпрянула. Только собиралась с духом. Пыталась.

Демиан же, сама невозмутимость, уперся руками в письменный стол по обе стороны от неё, слегка склонившись, чтобы с их разницей в росте ей удобнее было резать и впоследствии — пить.

Если всё же осмелится.

Аннабель сперва только провела невесомо пальцами по коже его шеи, не вполне по-прежнему сознавая, что прямо сейчас может сделать. Буквально вскрыть ему вену...

Вспомнилось почему-то, как яро в первый месяц заточения она желала вспороть незнакомцу глотку. Её тогда уже ничего не встревожило?.. Не навело на мысль, что она не столь невинна, порядочна и безгрешна, какой она старалась казаться и быть?

Аннабель надавила наконец острым кончиком кольца на чужую кожу. Рассекла её и потянула линию дальше, растягивая порез.

Только один ещё взгляд глаза в глаза, от которого жались беспокойно внутренности. И Аннабель припала губами к ране, собирая языком скатывающуюся дорожкой кровь.

Сладко-металлический вкус тут же взрывом ударил в голову. Челюсть моментально заныла, являя заостренные клыки, которые следом впились в кожу.

Из взрезанной клыками вены кровь хлынула тут же теплом в горло, и Аннабель пила её, ухватившись одной рукой за его плечо, второй — держась за его шею с другой от раны стороны.

А разум застилало плотной черной тканью с каждым глотком. Вот и оно. Аннабель встретила это знакомое ощущение почти как старого друга.

Это падение в черноту, эту страшную зацикленность на пульсирующем источнике, утоляющем любой намек на жажду, на грани одержимости, голода, который умом не понять, всеми словами мира не описать, как сильно тянет. Тянет, тянет, тянет — к нему, вцепиться в него до хруста в пальцах… и в голове — ни единой мысли.

Наконец, спустя столько лет. Блаженная тишина. Только оглушительное биение его сердца, рьяно восполняющего кровь.

Всё, что она слышала — его пульс, заполняющий её всю, откликающийся в каждой тончайшей жиле, как будто прошили её нитями и намертво привязали к нему.

Аннабель даже не старалась бороться с этим чувством — может, и не планировала, — и оно потому было к ней благосклонным: удивительно, её память не изрешетилась провалами. Запечатлелась каждая секунда. Её неразумие не ударяло по ней, не выводило из равновесия и не сокрушало, оно мягко обволакивало, нежно топило в себе, как если бы они были союзниками.

Неизвестно, как долго это продолжалось, ощущение было, будто пила она целую вечность, но оторваться от источника крови удалось только когда пол уже стал уходить из-под ног и закружилась голова.

Её мутило, и Аннабель, тяжело дыша, отпрянула, но всё так же держалась за его плечи — иначе не устояла бы на ногах, пусть за спиной и был ей опорой стол, ребром впивающийся в поясницу.

Демиан же по-прежнему упирался в этот стол руками. Всё перед ней смазалось переливом пятен, но его лицо — единственно отчетливое. Его бледные, обострившиеся черты, его глаза, в зрачках которых, как и когда-то давно, — её собственное отражение, демоническое, с налившимися тьмой венами и чернотой в капиллярах.

Но невзирая на нечеловеческий облик, не было ощущения, что она над собой не властна. Оковы разбиты и сняты за ненадобностью, но ума Аннабель не лишилась. Это была всё та же Аннабель, всего лишь ничем больше не скованная. Быть может, свыклась со своей сутью и именно потому частично владела ею. Быть может, всё потому, что желания её в трезвости, и в опьянении совпадали.

Под чужим пристальным взглядом Аннабель провела большим пальцем по уголку своего рта, в попытке вытереть запачкавшую её кровь. Но той на нижней губе оставалось ещё сполна.

Куда-то затерялся последующий миг, когда их лица оказались чрезвычайно близко.

Дюйм между. Губы к губам, но всё ещё не соприкасаясь.

Молчание. Её сердце снова разошлось, но в замершей груди буйствовало оно одно. Накаленный, будто загустевший вокруг них воздух давил на ребра и не давал вдохнуть.

Только когда Демиан прихватил наконец губами её нижнюю губу, языком проходясь по каплям собственной же крови, из её груди вырвался тихий вздох.

Ей так хотелось тотчас же ответить. Хотелось самой искусать его губы, хотелось целовать, целовать, целовать…

Он отстранился почти сразу, не позволяя ей.

Господи.

Неужели он опять? Дразнил её?

Сколько же в нем наглости. Не об его поступках даже речь совсем, нет, это просто нужно видеть, то, каким жестоким, наглым был его взгляд, всё в нем кричало этой жестокостью, как будто он всего лишь снисходительно позволял ей наиграться, как будто не воспринимал её всерьез, либо попросту не желал воспринимать… как будто всего-навсего не желал происходящего, противореча всем тем громким словам.

У неё уже даже растворилась пепельная бледность, исчезли с кожи потемневшие вены. Аннабель устала от его игр.

— Почему ты издеваешься надо мной? — полушепотом в его губы. — Почему ведешь себя так, будто тебе это не нужно? Если ты не хочешь… — он не дал ей закончить, оборвал злой усмешкой:

— Не хочу?

Демиан приблизился к её уху. Заставляя её трепетать, нарочно растягивая это тягостное ей молчание перед его словами. Наглец.

— Аннабель, если бы ты только знала, как часто меня посещают о тебе мысли, далекие от пристойных.

У неё перед глазами пространство покачнулось. От этих слов, настолько прямолинейных, раскаленным оловом проникающих под кожу, внутри затянулось всё таким нестерпимым узлом, что, ей казалось, ему достаточно только тронуть её — она погибнет.

Демиан не касался. Всё так же ни разу к ней руками не прикоснулся, не давал ей того, что так жаждет её развинченное опьянением, напряженное до предела тело.

Да боже, почему? Почему? Раз они оба застряли здесь уже давным-давно, застряли на долгие годы, почему они не могут позволить себе забыться?

— Так не сдерживай их, — прошептала она, слегка повернув к нему голову, отчего её дыхание коснулось его скулы. Её сердце колотилось неистово, когда она, держа лишь мизерную дистанцию, едва слышно сказала совсем рядом с его ухом: — Себя.

Задела его кожу последним словом. Невольно. Чуть ниже мочки, как когда-то он. Неосознанно, как будто лишь бездумно стала играть его же методами.

То, как заострилась оттого линия его челюсти… боже.

Всё в нём пленяло её взгляд, от и до. Безукоризненное, наиболее чарующее творение этого мира.

Если Бог-Творец всё же существует, он необыкновенно коварен, раз наделил само зло во плоти таким обликом. На это зло хотелось смотреть. Смотреть, касаться, чувствовать холод и силу его тела, эту исходящую от него погибель, впитывать в себя до капли и дышать ею. Им.

Это последнее, что успело мелькнуть в её уме.

Всё переменилось вмиг.

Его рука обхватила её сзади за шею, грубо притягивая к себе, практически впечатывая её губы в свои. Аннабель судорожно вздохнула, и Демиан разомкнул её губы, тут же проникая языком в её рот — больше никаких игр, нарочитого томления, чрезмерной нежности. Жестокость. Кричащая, дикая. В каждом касании губами, языком, руками — одной рукой он по-прежнему упирался в стол, другой вжимал Аннабель в себя едва не до боли.

Господи-Боже. Едва ли на свете есть что-либо более пугающее, необыкновенно волнующее, чем вечно хладнокровное создание, утерявшее над собой контроль…

Если и проснулся легкий, жалкий страх, то его покалывание, уколы этих пустых тревог, только больше разгоняли в ней кровь, распаляли жар, насколько тот возможен в полумертвом теле.

Ей так хотелось. Чтобы кто-то касался её, нуждался в ней, желал её…

Нет. Нет, господи, не «кто-то».

Демиан. Это многолетнее опасное создание, жестокое до исступления и стынущей от страха крови в жилах. Он, видевший за века жизни всё, искушенный во всех грехах, но всё равно желающий её. Целующий её так, будто ничего слаще её губ не пробовал.

Аннабель только и оставалось, что пытаться успевать — целовать в ответ, отзываться на каждое жадное касание губ, хотя бы просто дышать. Даже сердце не поспевало, усердно стремилось это наверстать, стачиваясь о ребра.

Неуместно вспомнился один давний неупомянутый сон. Демиан показывал ей скульптуры. И когда она коснулась идеальных гранитных черт лица одной из них, когда из-за притупленности чувств не ощутила ничего, никакой структуры… «Ты всегда можешь коснуться меня», — сказал он тогда. Издевался. Смущал. Знал, что она не станет и не осмелится.

Теперь в робости никакого смысла. Аннабель касалась его, впивалась пальцами, проводила ими по его плечам, рукам, шее, лицу — изучала его всего. Безупречность, в её руках. Ей так этого не хватало, этих захлестывающих через край эмоций. Даже в обычные часы, когда они занимались лекциями, она засматривалась на него украдкой. На его руки, на изящную леность в развороте плеч, на резкость его холодных черт. Жаждала. Быть ближе к нему, ближе, но осекала любые мимолетные мысли, пытала себя зачем-то выстроенной дистанцией, благопристойностью, от которой остались теперь одни ошметки.

Особенно — когда в какой-то миг он подхватил её за талию.

Когда усадил её прямо на стол.

Прижался вновь вплотную к её телу, вынуждая тем раздвинуть ноги, обхватить стройный стан коленями. Вырывая из её уст этот ужасный полустон, что уже звучал прежде.

И целовал, целовал её, не давая ей шанса в полной мере осознать происходящее, не отрываясь ни на миг, ловя губами каждый её рваный вздох, языком исследуя её рот, так глубоко, властно, сладостно убивал её.

Полы пеньюара разъехались и сорочка слегка задралась, оголяя ноги до колен, но Аннабель без того чувствовала себя обнаженной рядом с ним, всегда, уязвимой, как если бы и кожу сняли тоже, всё содрали до мяса и крови, оставили только раскаленные нервы. Истинный вид её не волновал — душа её всегда была пред ним нагой. Но в этот миг требовалось больше. Больше открытости, этой дурманящей интимности.

Не разрывая поцелуя, Демиан нашарил пальцами пояс её одежд, потянул, развязывая. На миг отстранился всё же, чтобы подцепить пальцами края пеньюара, и нетерпеливо сдернул ненужную ткань с её плеч, помогая освободить руки из кружева рукавов. Оставляя её только в сорочке.

Аннабель неспособна воспринимать температуры, как человек, но чудилось, что и впрямь стало холоднее, а в контрасте с этим жаром, что растапливался в ней от чужих прикосновений… она плавилась под этим натиском. Безвозвратно растекалась во властности сильных рук и хмелела всё больше.

Вернувшись к её губам, Демиан провел пальцами вдоль её позвоночника, пробуждая дрожь, заставляющую выгнуться. Ладонь остановилась на талии, обжигая сквозь тончайшую ткань, притягивая ближе к себе. Но от её рта оторвался вновь, соскользнул губами на скулу, линию челюсти, осыпал поцелуями распаленную, алчущую того кожу. Зарылся пальцами в её волосы, натянул пряди, вынуждая откинуть голову и подставить ему шею, которую накрыл затем жарко дышащим ртом. Целовал кожу у исступленно бьющейся жилки, прикусывал, а Аннабель только хватала судорожно ртом воздух, задыхалась, раскалывалась на осколки режущей откровенностью собственных ощущений. Упивалась этой жестокой лаской, каждым поцелуем, каждым укусом, иногда столь сильным, что казалось — разорвет кожу, прокусит до крови. Нет. Даже сейчас. Контролировал всё, держал себя на этой упоительной предбезумной черте.

Его руки тем временем продолжали блуждать по её телу, как будто желая охватить как можно больше, — ладонь легла на её бедро поверх сорочки, прижимая к своему телу теснее, впиваясь пальцами, и ей казалось, что даже через ткань у неё остались бы от этого синяки, отметины в форме его руки. Не будь она демоном. И именно это, демоническое, пробудившееся в ней от его крови, изничтожало любые здравые мысли. Насколько порочны эти прикосновения, насколько жестоки и губительны.

Её сжимал, душил в себе этот кокон извращенности. Дикость, горчащая на кончике языка — как бы не сдержан и груб Демиан ни был, это только подпитывало внутри это необъяснимое нечто, кормило ненасытных бесов, размазывая по венам негаснущее, нестерпимо пылающее желание.

Теряясь в сплошном клубке неизведанных чувств, Аннабель даже не сразу ощутила, как его рука уже переместилась. С внешней стороны бедра. На внутреннюю.

Демиан оторвался от её шеи, почувствовав, как напряглось невольно её тело. Его рука так и застыла, не переходя черту.

Он только потянулся к её губам снова. Мягко их коснулся своими — как вопросом. Желанием убедиться, что она ответит, что она всё ещё не намерена идти на попятную.

Аннабель ответила. Прижалась губами к губам, едва не хныча от этого щемящего чувства внутри. Неведанной прежде жажды.

Демиан отстранился от неё только на дюйм. По-прежнему близко к ней, теплом неровного дыхания задевал её приоткрытые губы.

Но наблюдал. Чтобы видеть любую её эмоцию, следить за реакцией.

У неё дыхание застыло в легких, когда он медленно повел ладонь дальше.

И ни вздоха больше. Только ожидание. Томление, подобное пытке.

Низ живота тянуло истомой предвкушения так сильно, что хотелось скулить.

А Демиан мучил её. В какой-то миг остановил руку, совсем-совсем близко, большим пальцем оглаживая её бедро — плавно, небрежно, будто с ленцой.

Её сердце готово было раздробить ей ребра. Проклинало её саму и его, за мучение, за пьянящую жестокость… но Демиан всё же повел руку выше. Дальше. К наиболее чувствительному месту её без того взвинченного тела.

Коснулся её пальцами сквозь тонкую ткань белья, вырывая из её уст какой-то неразборчивый дрожащий звук.

Нечто среднее между всхлипом и «боже». Прямо ему в губы.

Её саму всю бросило в мелкую дрожь. Неведанные прежде ощущения выворачивали, крошили, ломали вконец. Аннабель не выдержала — спрятала лицо в сгиб его плеча, — но не отстранялась, жалась к нему, пальцами сминая ткань его рубашки. Боже, она и представить не смела. Никогда в жизни. Что это настолько… черт побери, на-столь-ко. Жарко. Волнующе, испепеляюще её всю.

Тело норовило сжаться, сдвинуть колени, но оттого она только сильнее обхватывала его ногами, непроизвольно подаваясь ближе, к этим пальцам, медленно, бесстыдно поглаживающим её сквозь белье. Вынуждающим её дыхание срываться на едва слышное, теплом вибрирующее в груди постанывание. Её лицо бы нещадно горело, если бы могло.

Ей казалось даже, она не сумеет шевельнуться больше вовсе. Всем вниманием, всей сущностью сосредоточилась лишь на этом развратно-восхитительном ощущении от приятнейших ласк. Будто даже сердце замолкло. Всё в ней внимало новым ощущениям.

Но она всё же заставила себя — не желая только отдавать себя ему, не желая оставаться скованной чувствами, скользнула губами по его шее, прихватила зубами, коснулась языком: кожа по-прежнему хранила вкус крови.

Его низковатый вздох в ответ на эту её незначительную ласку — настоящая услада для слуха. И Аннабель продолжала, этим словно поощряемая. Терзала поцелуями-укусами его шею, провела губами по артерии, по очертаниям гортани, которых так несмело — теперь это казалось сущей нелепостью — касалась пальцами когда-то вечность назад. Вплоть до красных отметин, кровоподтеков, что мистически исчезали тотчас же с бледной, моментально регенерирующей кожи, и вся эта творящаяся бесовщина дурманила, больше и больше, застилала последние остатки ума и отзывалась скопом мурашек по коже.

Но так мало ей было участков, которых можно касаться, так мало всего, даже шея открыта не полностью, прикрыта воротником запачканной в крови рубашки. Аннабель едва слушающимися пальцами ухватилась за края его ворота. Понимала — расстегнуть не сумеет. Попросту рванула в стороны, отчего с треском оторвались две верхние пуговицы.

Прильнула тут же губами к выступу одной из чуть больше обнажившихся ключиц, следом — к яремной ямке, затем поднявшись снова к дернувшемуся от глотка воздуха кадыку.

Демиан уже даже убрал руку от её бедер, уперся снова обеими руками по обе стороны от неё. И так сильно сжимал это несчастное ребро стола — до заметнее выступивших на предплечьях вен, — что казалось, скоро послышится треск древесины. Но почему? Неужели всё… сдерживал себя? Зачем?

В какой-то момент он запрокинул голову. Его грудная клетка вздымалась медленно, тяжело, а Аннабель всё продолжала целовать, целовала его шею, не прекращая.

Пока он не выругался, неразборчиво. Не исключено, что на незнакомом ей языке вовсе. Тихо и хрипло. Зло. Как если бы её поцелуи ему досаждали, и от этой мысли у неё екнуло меж ребер, кольнуло шипом. Заставило отстраниться.

— Поверить не могу… — на выдохе, будто не ей — себе.

Замершая, Аннабель взирала на него в растерянности.

Демиан опустил на неё обратно взгляд, но лучше бы ей не глядеть в эти глаза вовсе.

В них пропасть можно — как если бы в ад распахнули двери. Не манящие и не искушающие, напротив, отталкивающие всевозможно, кричащие «опасно», прочь, как можно дальше от них, а ты все равно ступаешь навстречу в попытке понять.

Что-то, в чем он варился последние годы, но и крупицы того не выказывал, ни намека, и только теперь — являл, сам того не желая.

Его рука скользнула по её шее, почти нежно, и остановилась на челюсти, сжимая. Как когда-то — Аннабель хорошо помнила тот давний миг. «Я слишком мягок с тобой».

Демиан хмыкнул, точно взаправду тому не верил:

— Ты правда со мной этой сделала.

Хрипловато. Едва ощутимо раздраженно и… болезненно. Как будто Аннабель, какая-то беспомощная жалкая девочка в сравнении с ним, могла бы действительно причинять боль. Тому, у кого и души ведь нет.

Её глаза шарили по его лицу, стараясь понять, что он такое говорит. По изменившемуся вмиг лицу — ещё несколькими мгновениями ранее он был совсем другим. Ей хотелось верить, что был.

А от него исходила волнами эта непонятная ей злость, не открытая, но запрятанная под кожей, как будто та лилась раскрошенным льдом по его венам, являла себя в каждом движении напряженного донельзя тела, в желваках на его скулах.

На страницах выше упоминалось, что до этого в нем была какая-то борьба? Пустой звук в сравнении с тем, что разверзлось в глубинах его темно-бордового взгляда теперь.

И это наиболее скверное, страшное. Он уходил вновь в ту прежнюю задумчивость. Закрывался от неё.

Нет, нет, пожалуйста… не рушь это. Не нужно.

Аннабель подняла руку в желании бережно коснуться его лица, попытаться смягчить его. Но он перехватил её запястье, не позволяя.

— Хватит.

Разрушил. Не словом даже — тоном. Невозможно жестоким после всего только что случившегося. Холодным, покрывающим душу корочкой льда. Перечеркивающим всё, раздирающим момент на жалкие клочки.

Аннабель растерянно моргнула. Не двигалась, не дышала.

Ей застало врасплох, что он ведь был зол всё это время — с момента, как поцеловал её. Но будто нашел с собой какой-то компромисс, усмирял свой гнев, а Аннабель всё ещё даже примерно представить не смела, на что именно он зол. И почему эти цепи, сдерживающие его ярость тисками, дали трещину именно в какой-то неопределенный момент.

Что она сделала не так?

Демиан явно прочел эту мысль по её недоумевающему взгляду, огладил пальцем линию её челюсти. Слегка приблизился, чтобы сказать:

— Я не стану тобой пользоваться.

Аннабель не знала, как реагировать. Что сказать и что спросить. Не понимала, не понимала… не понимала:

— Ты о том, что я пьяна?..

Они ведь это обсудили. Демиан уже поддался ей, уже перешагнул эту грань, всё, что могло бы остановить их, должно было это сделать до того, как он усадил её на стол.

Демиан усмехнулся, и её всё это уже не только вводило в недоумение, её это пугало. Впервые за безмерно долгий срок.

Спустя столько лет он снова представал тем Демианом, от которого она уже отвыкла совсем. Которого стоит опасаться, которого она не понимала, а потому всю её кромсало этой настороженностью, тревогой. Мерзлым, опутывающим все внутренности страхом.

— О том, что ты буквально моя пленница, если ты об этом ещё не забыла.

Так вкрадчиво, будто чтобы каждое слово точно врезалось в неё до мяса.

И отпрянул от неё. Отошел от стола.

Как пощечина. Нет, не приводящая в себя — Аннабель и не была настолько не в себе, — но ударившая неожиданностью. Невозможностью происходящего.

Разве не он всё это время делал всё, только чтобы заставить её забыть?

А теперь, когда она действительно всецело забылась, проиграла ему, сдалась… Ему, быть может, всего лишь надоело? Пропал азарт? Стало неинтересно?

Он поэтому на неё зол? Она перестала давать ему то, что ему так нужно — проклятый интерес.

Но тому противоречило иное. Иные его слова.

«Я не стану тобой пользоваться»... С каких пор его трогает, что правильно, а что нет?

Растерянная, Аннабель только в один какой-то смутный миг опомнилась, что всё ещё сидит на столе. Сомкнула плотно колени, заторможенно оправила сорочку, пряча ноги. Демиан всё равно на них не смотрел. Совсем на неё не смотрел, пустым взглядом жег одну точку в стороне, размышляя. Вздохнул.

И на выдохе, дополнил свой ответ:

— О том, что ты ни черта не знаешь.

Так много усталости в этом голосе. И «ни черта» резануло слух своей неправильностью — Демиан всегда ведь искусно подбирал любые слова. Ей казалось, она сама и то больше сквернословила в мелочах. Демиан даже этого себе этого не позволял, его речь была безупречна.

В очередном их пересечении взглядов, когда он снова посмотрел на нее, как будто крылось что-то. Нечто, что должно прозвучать, но не звучало. Аннабель не представляла, что, а Демиан только сделал шаг спиной к дверям.

Только произнес:

— Я не притронусь к тебе больше, пока ты в неведении.

И исчез. Попросту. Как будто и не было ничего, ничего не случилось.

Если Аннабель и была действительно пьяна, то теперь протрезвела окончательно. Но так и сидела на краю стола, разрываемая полчищем мыслей, недоумевающая, пыталась осознать всё случившееся, пыталась вдуматься в его бессмысленные слова.

Что это за треклятая правда, о которой он вечно говорит?

Правда. Неведение. «Окончательно меня возненавидишь».

Всё так внезапно переменилось. Стены, что на время вовсе исчезли из её внимания, теперь снова возвышались над нею и давили на пару с этой ужасной тишиной, что прежде прерывалась разве что их шумным дыханием и шорохом её одежды.

У неё было впечатление, будто её после свирепой бури выкинуло в абсолютный мертвый штиль. Как в тех снах — с утесами и морем.

Но теперь она в этом море совсем одна. Потерянная и беспомощная. Не знающая, как выбраться вновь на берег, чтобы почувствовать наконец ногами твердую землю.

Только немалым усилием воли, только через значительное количество времени, Аннабель сумела заставить себя натянуть обратно сорванный с неё пеньюар. Помедлить. Ещё бесконечно долго промедлить. Прежде чем покинуть всё же кабинет.

Демиан был в гостиной — она слышала его сердцебиение. Не знала, стоит ли к нему идти, но так много было какой-то непостижимой откровенности только что в этой внезапной перемене, что она подсознательно чувствовала. Нужно. Хотя бы попытаться разобраться, не выпускать из рук эту с трудом нашаренную нить.

Увидев её в дверях, он прикрыл на секунду глаза, как будто уповал на, что она всё же не выйдет, не продолжит этот разговор.

Но она здесь.

И он потянулся к портсигару.

Аннабель куталась в пеньюар, обнимая себя за плечи, будто пытаясь согреться. Будто её уволокло в какую-то ледяную пустошь в этом же виде, едва ли способном согреть, и этот холод обгладывал все тело, а выхода нигде не было, негде спрятаться от нависшей над ней свинцовой тучи, вот-вот готовой разразиться вскоре громом. Аннабель предчувствовала.

Как никогда прежде она чувствовала себя бессильной, ничтожной, несведущей ни в чем. Все пережитое десятилетие, внушившее ей какое-никакое чувство собственной значимости, уверенности в себе, — будто не её, не она, вернулась к началу. И ей страшно, боже, до чего же ей страшно…

— Я не понимаю… — её голос тихий. — Почему ты не можешь просто рассказать?

Наиболее остро в этот миг она ощущала всю эту пропасть в целой картине, которая гложила её всегда, но теперь — особенно. Эту катастрофическую нехватку деталей паззла. Кромешный мрак на истории, неразбериху, глубочайшую трясину.

Но она продолжала упрямо:

— Почему какой-то охотник…

— Нет никакого охотника, — оборвал он её, зажимая сигарету в губах, прикуривая. Зажег, затем махнул небрежно спичкой, чтобы потушить. Втянул медленно дым и на выдохе: — И никогда не было. Никаких неприятностей.

Худшее — Аннабель не удивлена. Это не стало для неё всеобъемлющим шоком, ведь она догадывалась, должна была всегда. Должна была думать над этим больше, рыть глубже, но предпочитала обманываться снова и снова.

А какие ещё были варианты? Если так мало ей было известно. И всё ещё. Всё, что ей стало известно — он лгал ей.

Безусловно, ничто кардинально в её обстоятельствах от этого не переменилось — она по-прежнему заточена, по-прежнему обращена в чудовище, неважно, каковы причины, — но, боже, конечно… конечно, он лгал.

С самого же начала, всё это узничество началось со лжи.

Целые годы пролистывались в её сознании, и сжимающееся горло драло набухающим комом, лишь чудом не переросшим в крик. Нет. Она не закричит, конечно, не заплачет даже. В глазах сухо, в грудной клетке — особенно.

Ещё не накрыло в полной мере осознанием. Пониманием.

Ведь для чего? Для чего всё это тогда, если не из-за неприятностей?

В этот миг ей так долго не приходил на ум очевиднейший ответ, что это почти смешно. Либо же печально — насколько слепой она оставалась до последнего.

Ответ, всегда крывшийся в том, кто Демиан. Кем был всегда. Чему посвящает свое существование.

Каким-то чудовищным образом картина прояснялась. Шаг за шагом, деталь за деталью. Все эти детали были у неё на руках и прежде, но теперь, когда она уверена в том, что дело не в неприятностях…

Теперь всё кажется таким очевидным. Разум, ещё несколькими секундами ранее охмеленный, прояснился, как если бы соскоблили с него разом всю шелуху.

Аннабель обвела глазами эту обитель.

Как впервые. Как когда-то прежде. Будто уже в другой жизни, так давно это было.

Её взгляд остановился на Демиане. Её отстраненный, разбитый взгляд, и ей хотелось верить, что он видит в ней все эти осколки, видит, что сотворил.

Слова, что крутились в её уме, были ей уже знакомы. Произнесены когда-то: тогда произносились встревоженно, опасливо, неуверенно в крайность, но теперь — обманчиво спокойно. Тихо, едва ли не шепотом. Твердо.

Теперь — уже не вопрос.

— Я очередной твой эксперимент.

Демиан смотрел на неё, и Аннабель не могла прочесть по нему ничего, никогда не могла. Возможно, она была на грани. Начать умолять. Чтобы он сказал, что она не права, чтобы назвал любую иную причину всего этого многолетнего безумства, чтобы хоть как-то оправдался, черт его побери, хоть как-то объяснил всё это страшное представление, а не стоял молча и курил, наблюдая за ней.

Аннабель вслух не сказала ни слова, но молила глазами, претерпевая этот выжигающий взгляд холодных глаз. Молила, втаптывая собственную гордость в грязь.

Пожалуйста.

Господи, пожалуйста. Скажи, прошу тебя, скажи, что это не так.

Скажи, что я не была жалкой подопытной мышью все эти годы. Скажи, что всё это шутка — несмешная и жуткая, безобразная, подобная любым другим гадким шуткам. Скажи.

Умоляю тебя.

Эта мертвенная тишина… что-то в ней надломилось.

— О боже мой… — сорвалось у Аннабель обреченным вздохом, и её качнуло назад, как если бы тело враз потеряло всякую силу.

Только в этот миг она, казалось, в полной мере вдумалась. В суть. Всего, что было, всего, что происходило сейчас.

Но как? Как, как это может быть правдой?

Это же сущая бессмыслица. Невозможная, глупая, попросту невообразимая…

Демиан не сводил с неё глаз, но в них так отчетливо это читалось. Нет, милая Аннабель. Не бессмыслица.

Моя милая Аннабель.

«Mea luna».

У неё не вязалось, как он мог называть её своей луной. Как-он-мог. Если вспомнить миг, когда он назвал её так впервые, он ведь все равно что называл её прекраснейшим творением вселенной, и после этого… после этого выясняется, что она — всего лишь?.. Одна из?..

Может быть, именно поэтому Аннабель вдруг воспротивилась это принимать. Именно из-за этого въевшегося в сознание «моя луна».

Ушла в отрицание. Так наивно и отчаянно:

— Но ты говорил, что я недостаточно для того особенная. Ничего, что ты не знал бы прежде. Что я не представляю достаточную для того ценность. Я помню, Демиан, я помню каждое слово! — её голос сорвался, задрожал. — Ты говорил…

— Что ты не привнесла бы в мою концепцию ничего нового, — ответил он совершенно, просто сокрушительно спокойно, раздирая ей душу в кровь. — Речь была исключительно о теории, и на этот счёт я не лгал.

Все его слова доходили до неё заторможенно. Ей требовалось время, пока те продирались через плотный кокон её потрясения.

Верно. Как она не поняла раньше?

Демиан ей в том не лгал. Он не ответил ей однозначного «нет», он никогда не говорил, что она не эксперимент, он всего-навсего ушел от прямого ответа. Всегда уходил.

Но если не ради теории — ради чего? Ради чего всё это, что ему могло от неё потребоваться?

— Но зачем тогда…

— Аннабель. — Она едва не вздрогнула. — Иди в комнату.

Боже, что?

Ещё немного, и она рассмеется. Такой это всё абсурд. Не может это всё быть правдой. А сердце скулило, жалось под ребрами комком, пряталось от всего этого безумия, от истин, которые не хотелось слушать, слышать, понимать.

— Что?

Демиан действительно просто прогонял её? В этот момент?

Видя в её глазах это ошеломление, на черте оскорбленности, он на секунду сжал челюсть, в раздражении дернул уголком губ. Посмотрел ей в глаза, как будто желая что-то этим взглядом передать, и повторил — всё так же спокойно, будто даже наплевательски, но каким-то образом куда более убедительно:

— Иди в комнату. И попробуй заснуть.

Аннабель стояла, не понимая. Не моргая, глядела на него, неуверенная, правильно ли прочла изнанку этой фразы. Правильно ли она истолковала.

Он намерен… показать ей?

Или, может, теперь уже она ищет смысл там, где его нет, а он всего-навсего прогоняет её, потому что её расспросы ему прискучили?

Вряд ли во всем этом нездоровом бреду найдется что-нибудь, что потрясет её ещё больше уже услышанного. Так почему бы просто не рассказать всё?..

Но что-то всё же заставило её отступить. Повиноваться. Что-то, высмотренное с трудом в его взгляде. Может быть, ошибочно. Даже если так… господи, плевать уже, невозможно плевать.

Аннабель прождала лишь ещё один долгий миг, отведя глаза в сторону. Совершенно не представляя, ни единой совсем мысли, что происходит и что грядет.

Как ей вовсе теперь существовать и что думать. Зная, что всё это время…

В голове шумело, как после какого-нибудь взрыва, выстрела, любого оглушительного изничтожения, когда она, развернувшись, побрела в комнату. Шумело, звенело, разрывало ей ум. Аннабель чувствовала себя до того раздробленной, что не была не уверена, что вовсе сумеет дойти до нужной двери — ноги слабы, всё пред глазами пошатывается, давящие стены будто валятся вниз, куда-то в самое пекло, вместе со всем её ничтожным существованием.

В какой-то миг ей вовсе пришлось опереться рукой о стену, только чтобы не переломиться в корне, не осесть на пол. Остановиться, упереться ладонью, пытаться дышать. Будто её ударили со всей нечеловеческой силы в солнечное сплетение. Аннабель едва не согнулась пополам, пока всё так и вертелась в уме эта пластинка, перемалывающая все кости. Эксперимент.

Всё это — эксперимент. Все эти стены. Все эти годы. Каждая секунда этой вечности взаперти.

Все их разговоры, все его прикосновения, все её эмоции.

Почему, господи, почему, почему так больно? Если она с самого начала знала, кто он. Что ему нельзя доверять, его нельзя слушать, нельзя вестись на его уловки, да всё это ведь было уловками, способом расположить её. Чтобы что? Усмирить свою вечно пытающуюся бежать из клетки испытуемую? Ему удалось ведь. И её так невероятно, невероятно злило, что ему удалось.

Только лишь каким-то чудом невообразимым она оказалась всё же в комнате. Не меньшим усилием воли она заставила себя лечь в эту постель, с которой всё началось когда-то. Обращение — первый пункт плана, длиной в тридцатилетие.

Сколько их было всего? Быть может, последним должен был стать момент, когда она отдается ему? О, тогда план перевыполнен, впереди ведь еще шесть лет, а она уже едва не…

Эта желчь в ней была неиссякаема. Ни конца, ни края.

Единственное, во что она могла направить свои чувства. Как будто если она перестанет думать, так грязно и жестоко, в отношении себя же, разломится окончательно, но все эти мерзкие мысли только усугубляли — жалили, одна другой больнее.

Аннабель свернулась в постели калачиком, сотрясаемая дрожью, стараясь претерпеть эту необъяснимую боль в груди. Личную преисподнюю под остовами её проломленных бесконечной горечью ребер.

Даже если он всего лишь оборвал таким образом разговор — пусть. Пусть. Ей это тоже нужно, ей лучше бы его не видеть. Уложить эту неукладываемую в уме мысль. Пытаться.

Но, кажется, там, в гостиной, она поняла его верно.

И болезненно вздохнула, когда услышала шипение потушенной сигареты вдали. Закрыла глаза, когда услышала его шаги к её комнате — он умел ступать бесшумно, но в этот раз он определенно хотел, чтобы она слышала. Чтобы знала, что он придет, и чтобы растоптанным в крошево духом подготовилась.

А она не ведала по-прежнему. Готова ли она.

Готова ли она ко всей правде?