Запись шестая (2/2)

Аннабель устало перевернулась набок, надеясь вновь забыться хотя бы в легкой рассыпчатой дреме, но внезапно — наткнулась взглядом на прикроватную тумбочку, где должна стоять пустая чаша.

Чаши не было.

Вместо неё — хрустальный графин, полный крови, с пустым чистым бокалом рядом.

Несколько секунд она смотрела на этот мрачный натюрморт, будто это действительно было нарисованной картиной, притом нарисованной её надтреснутым восприятием, всего лишь плод её воспаленного воображения. Нет. Правда…

И когда она в полной мере это осознала, когда села в постели и устало провела рукой по лицу, как будто гоня прочь свою разбитость и несмешной мираж, она усмехнулась. Горько. Тихо.

В голове мешались слова моления, все известные ей молитвы, которыми выпрашивается прощение у господа за грехи. Мешались, крутились бессвязным комом, но пересохшие губы расклеить и произнести хоть слово она не смогла. Ведь в любом случае её грех непростителен. Молиться бессмысленно.

Вместо этого она молча потянулась к тумбочке и откупорила графин.

Так и началось. Кубарем в пропасть. В трясину, в зыбучие пески — как угодно.

Прежде ей было не понять, для чего люди в таких немыслимых количествах позволяют себе выпивать спиртное. Непросыхающих пьяниц её матушка звала пропащими людьми, и у Аннабель отношение по умолчанию было приближенным к этому, особенно если учесть, что эти люди позволяли себе выглядеть и вести себя самым непотребным образом, от них всегда дурно пахло и их речь была бессвязна, грязна и полна вульгарности… конечно, у Аннабель в её период, можно сказать, душевного упадка, было мало общего с этим описанием. Кровь — не спиртное.

Единственное, что объединяло её с теми людьми — грешное пристрастие к тому, что, оказывается, так действенно избавляло от несчастий жизни. Создавало видимость, по крайней мере.

В обычном её состоянии нынешнее нечеловеческое тело чувствовалось легчайшим, невесомым, будто бы и несуществующим — так просто удавалось делать всё по первой же мысли, перемещаться с немыслимой скоростью и невиданной ей грацией. В то же время разум её был тяжёл, глыбой гнул её к земле, полнился тревогами, горечью, безнадежностью.

Отравленная кровь, опьяняя, перетасовывала всё.

Разум становился легок, как перышко, текуч — если мрачные мысли и возникали, их тут же смещали другие, как одна стремительная беспрерывная река, едва ли можно было выловить хоть одну связную мысль. А тело слабело. Размякало. Теряло любое подобие грации и становилось расслабленным и оттого неповоротливым, словно и не её вовсе.

Как будто это опьянение, позволяя рассудку порхать, в качестве баланса заземляло тело всеми возможными способами.

Началось это не сразу. Поначалу она попросту была рассеянной — могла забыть, что хотела написать, затем могла забыть, куда шла, забыть, выпила она чашу вчера или час назад, забыть, куда дела перо, которое порой, задумавшись, могла оставить в руках и уйти с ним в спальню, там и положив там.

И это притом, насколько мистически острой была прежде её память… до этого трясинного периода она благодаря обращению в потустороннее существо с легкостью запоминала все события и слова, всё до малейшего слога, каждую нотку интонации, каждый взгляд, чтобы затем всё кропотливо, подробно записать. Но в этот период…

Всё ухудшалось, стремительно, звено за звеном рушилось её без того кошмарное существование, падало, как хлипкая карточная постройка. Всё больше часов пропадало в черноте, в тумане. Часов, дней, недель…

Всё же нужно уточнить, что это не сплошная пропасть, не какая-то непроглядная дыра в памяти. Будь так, она забеспокоилась бы, что происходило в то время, что она была не в себе, что с ней мог бы сделать Демиан и что непоправимого могла бы сделать она. Нет, что-то она всё же помнила. Отрывки. Варево расплывчатых образов. Кошмарную свою ничтожность. Бесконечную апатию и то самое «прозябание в вечном опьянении», которое было не по душе большинству демонов. Лицо Демиана мелькало в этом круговороте отрывков крайне мало, и это утешало.

В человеческой её жизни выпивать ей, очевидно, дозволялось крайне мало и крайне редко, по весомому поводу, но она помнила, что от спиртного — глинтвейна, вина или шампанского, — у неё не открывался какой-нибудь клапан, что делал бы её бездумнее и раскованнее. Аннабель всегда только лишь больше расслаблялась и безмерно хотела спать. И в этом случае это было настоящим благом — кто знает, что произошло бы, если бы опьянение в высшей степени развязывало ей язык и отключало напрочь инстинкт самосохранения…

Так или иначе, с Демианом она всё же почти не встречалась. В основном, чаша или графин появлялись сами, Аннабель даже не просила, а если и случалось, то он понимал её с полуслова, и всё их взаимодействие сводилось к минимуму. Большую часть времени она проводила в спальне, забывшись либо в потоке своих мыслей, либо в пленительном бескошмарном сне.

Порой Демиан мог заговорить с нею о чем-нибудь, но Аннабель не слушала и не отвечала. Он и не настаивал.

И это поразительно.

Аннабель ничего не понимала. Здесь она для утоления его жажды и для развлечения в бесконечных годах, а он просто позволяет ей раз за разом закрываться от него, не говорить с ним, ещё и полностью пропадать из реальности, забываясь в спасительных объятиях бесчувствия.

Демиан ведь мог издеваться над нею. Пользоваться её беспомощностью перед ним и развевать скуку, как ему угодно. Ставить над ней очередные свои опыты, проводить эксперименты. Что угодно. Ничего из этого…

Притом, насколько бесчеловечен и чёрств он должен быть!.. Это у неё совсем никак в голове не вязалось, попросту нескладываемые детали разных паззлов. Демиан жил веками. Наверное, видел войны, видел море крови и насилия, сам же был ему творцом, сам же должен был его претерпевать, хотя бы единожды уж наверняка, ведь невозможно прожить столько и ни разу не изранить своей души, не перенести никаких мучений. Его бессмертие, на самом-то деле, должно было выесть из него уже всю человечность до самого нутра, обглодать до костей, и ни о какой учтивости в отношении какой-то восемнадцатилетней девчонки и речи не должно идти, ему попросту не должно быть до неё никакого дела. Но он был учтив. И преимущественно вежлив. Играл всё же?.. Неужели всё — игра? Для чего?..

Подобные мысли опасны. Скользки, как лед на краю пред обрывом — ступишь и покатишься в бездну. Что с того, что он не мучает её? У неё должно проснуться чувство благодарности? За то, что он не столь ужасен, насколько мог бы быть?..

Умом всю эту абсурдность она понимала, но в тот период ум её был где-то отдельно от неё, не с ней, отказывал исправно ей служить, и та заманчивая черта опьянения — стремительно текущие бесформенные мысли, — становилась проклятьем, потому что контролировать их она не могла, они просто появлялись, жалили её, творили всё, что им заблагорассудится, пока их не уносило течением какой-либо новой темы для размышлений.

С каждым днем становилось всё хуже. Разум будто начинал привыкать, адаптироваться. Прятаться от чувств больше не выходило. Мысли галдели настойчивее, требовательнее, желавшие, чтобы она их услышала, чтобы прислушалась к себе и своему безумию. А тело всё так же слабло от каждой чаши. И Аннабель лежала, объятая хмельной расслабленностью, оттого скованная и неспособная ничем занять тело, и думала. Думала, думала и думала, запертая в собственноручно созданной клетке своего переломанного на части сознания.

Ей казалось, каждый дюйм её тела пропитался уже этой отравой, ядом. Тьмой. Леденила ей кости, но не застывала внутри, а разливалась этим топким льдом, топила изнутри, превращая тело в нечто совсем безвольное, неспособное управиться с собственными движениями. Всё меньше реальности. Всё больше темноты. Аннабель не помнила — лежала это она вечно с закрытыми глазами, сжавшись клубком, или эта густая темнота разрасталась перед глазами, оттого, что даже нечеловеческое её тело уже не выдерживало подобных игр с ядом. Порой её знобило, порой от переизбытка размышлений опоясывала голову тупая боль, а когда эффект отравы спадал, бросало в дрожь — до той поры, пока она каким-то невообразимым чудом не пила новую порцию, от которой становилось куда легче. Телом, но не разумом и не душой. И то — временно. И снова, и снова, и снова… по кругу, отдельный её круг Ада, не худший из возможных, но в любом случае съедающий её изнутри день за днем.

Её безразличие к реальности всё больше росло. Из того, что она помнила, к примеру, — по ней полз паук, но она вместо того, чтобы хотя бы чуть испугаться, вздрогнуть, скинуть с себя, наоборот, подставила ему руку и поднесла ближе к глазам, не слишком заинтересованно рассматривая эти жутковатые конечности и челюсти.

И паук чувствовал себя на ней совершенно свободно, как будто обозначая этим, что Аннабель теперь — часть этого подземного мирка. Часть тьмы, смерти и разложения.

Честно, при всем её вечном поиске хорошего, пауки и некоторые насекомые её всё же отвращали, не столько видом, сколько сутью. Ловят липкими сетями жертву, убивают её самым жутким образом и поедают. А теперь?.. Аннабель — почти то же существо, природа которого состоит в убийстве тех, кем она некогда была. Хищница, как бы смешно то ни звучало. Пойманная в сети и запертая в своем бессилии хищница.

Уровень её равнодушия ко всему достигал такого размера, что даже если бы по ней полз не один паук, а сотня, тысяча, целое скопище членистоногих, перебирающих по её коже своими тонкими лапами и хозяйски плетущих прямо на ней липкие нити паутины — она бы и бровью не повела.

Не то чтобы это имело хоть какое-нибудь значение, но не помешает упомянуть также, что Аннабель попросту пропустила факт наступления Рождества. Затем — наступления следующего, то есть восемьдесят девятого, года. Свой день рождения и день рождения Джерри, которому исполнилось уже шесть лет. А ей исполнилось бы девятнадцать.

Если её всё же признали умершей, её похороны прошли давным-давно. Цветы на могиле, если таковые были, завяли или, может, заменились уже новыми, причем, наверное, неоднократно.

К моменту, когда она вернулась в сознательность, там, наверху, уже успела давно миновать зима, которая до этого ужасного периода только-только наступала, и расцвела полностью весна, готовящаяся теперь уступить место лету.

Пять месяцев… Целых полгода чистейшего помрачения рассудка. Пролетели по щелчку.

Выбралась она из этого тумана, из лабиринта своего разума, так же, как в него вошла.

Всего одна мелочь, пошатнувшая её состояние. Как выдернутый из-под целой выстроенной башенки маленький брус, от которого рушится всё.

Истерика, сбивающая устоявшийся уклад напрочь. Снова.

Этот день она помнила так же отчетливо, как тот, уже далекий, послуживший началом.

Аннабель всего лишь заполняла графин. Как в давний первый раз, но с ещё большим отчуждением. Едва ли запоминала эти моменты, они моментально стали для неё пустым звуком, ничего не значащей рутиной, лишь позволяющей определять, сколько дней минуло: раз нужно вскрыть вену — значит, уже прошел месяц. Но и это помогало ей только первые два-три месяца, затем сбилась, не считала. И ей неважно, нисколько. Только бы это быстрее закончилось, и она могла бы вернуться в свою комнату.

Не всегда у неё выходило. Теперь ей, казалось бы, ничего не стоило вспороть себе кожу, но, вопреки этому, у неё нередко тряслись руки, как у истинно пропащей. Не выходило подставить кончик лезвия к вене и сделать правильный надрез. Тогда помогал Демиан — своим кольцом-когтем, осторожным, но твердым движением рассекал ей предплечье. Аннабель мало что помнила. Только сам этот факт, нисколько её тогда не трогающий.

В этот раз у неё вполне получилось самой. Наполнила сосуд целиком, невзирая на то, что у неё слегка кружилась голова — она не ведала, сколько времени прошло с последней чаши, но было уже ощущение, будто опьянение въелось в кожу намертво, прилипло к костям, не исчезало даже в перерывы между принятием дьявольской крови.

Оставалось только лишь накрыть стеклянной пробкой горлышко заполненного графина. Непредусмотрительно стоящего на самом краю столика.

Аннабель задела его. Рукой. Невольно. Пошатнулась и задела — не контролировала своего тела.

Как будто время замедлилось, так медленно падал этот проклятый графин, рассыпая по полу осколки и разливая содержимое.

Должно быть, она вполне сумела бы поймать его, не будь так апатична. Должно быть, его сумел бы поймать Демиан, стой он ближе или скорее уж будь ему до этого хоть какое-нибудь дело.

Так или иначе, графин разбит.

Аннабель долгими секундами не сводила взгляда с крошева стекла и с неторопливо, будто лениво растекающейся крови. После — слегка запрокинула голову к потолку, глубоко вздохнула в попытке держаться.

Держалась. Удивительно, но вполне держалась. Сходила даже каким-то чудом в кладовую — попутно приходилось удерживать равновесие, порой держась за мебель или стены, это почти стало уже привычкой, от которой её должен бы брать жутчайший стыд, но в то время её ничто не заботило, — взяла тряпку и, вернувшись, села коленями на пол, чтобы утереть расплывающиеся пятна и собрать осколки.

Но до чего же неуклюжи руки человека, последние пять месяцев проводящего в перманентном чувстве опьянения… она невольно царапала себе пальцы.

Кожа мгновенно заживала, но Аннабель царапалась вновь.

Вновь, и вновь, и вновь… пока не треснуло — что-то внутри, вслед за разбитым вдребезги графином. Пока не подступил к горлу ком, пока она не выронила уже пропитавшуюся насквозь кровью тряпку и не закрыла глаза руками, как будто в попытке не дать слезам волю, будто можно вот так их затолкнуть обратно и всё. И не быть жалкой. Не быть ничтожной. Просто не плакать. В миллионный уже раз.

Аннабель покачала головой, сама не зная чему. Уже нервное — вся она себе казалась нервозной, развинченной и неизлечимо раненой рассудком.

— Я не могу, — сложили губы слова сами, без участия ума. Беззвучно, с таким же беззвучным всхлипом. — Не могу, я больше… не могу… — Аннабель смотрела в пол и могла судить о чужом присутствии в гостиной лишь по равнодушному биению сердца, даже и не знала, слушал ли он её, или ему уже весь этот цирк до крайности надоел, но произносила, отбросив остатки гордости, молила: — Я прошу тебя, Демиан, отпусти меня… или убей, я прошу, я не могу, я… схожу с ума, пожалуйста…

Аннабель помнила, конечно, помнила, что он когда-то говорил — «пожалуйста» не способно его разжалобить, — но в тот момент она попросту не сознавала, что произносит, а слова всё лились и лились унизительно дрожащим, надтреснутым голосом, сущая бессмыслица:

— Ты же был тоже человеком… человечен… я знаю, я думаю, что монстров без души ведь нет… не может ведь быть… просто с ними что-то случилось. Страшное. И они оттого продолжают творить страшные вещи. Но если посмотреть… если узнать… можно, наверное, можно увидеть. Что-то. В их глазах. Что с ними случилось.

Аннабель сама не в полной мере понимала, действительно ли верит в то, что говорила. На секунду замолчала, пытаясь вспомнить, к чему вовсе начался весь этот поток мыслей, когда-то уже овладевших её замутненным умом, но нить глумливо ускользала от неё.

И тем не менее она продолжала, голос уже не дрожал, был сухим, ровным, но истрескавшимся, как стекло:

— Но твои глаза… в них ничего. Почему в них ничего?.. В них ничего нет. Я не понимаю…

До этого Аннабель на него не смотрела, но стоило ей того захотеть, и её взгляд мгновенно нашел его — словно врезался в его глаза, как о бетонную, непроницаемую стену, словно бы разбился. Аннабель вздрогнула.

Ей всё не привыкнуть. К тому, насколько они пусты.

Дьявольские, мертвенные глаза…

И ей не стоило бы, говорить что-либо в этот миг, спрашивать, совершенно точно не стоило, но — спросила:

— Ты настолько бездушен или настолько сломлен?

Не исключено, что это и вовсе равнозначные грани, но, в любом случае, сказанное ей — непозволительно, никогда и ни за что она бы этого не произнесла, будь она в своём уме. Духу бы не хватило, ведь она понимала, чем это чревато. Но тогда её безразличие зашкаливало, тогда она только лишь смотрела в эти глаза, что выжигали внутри неё всё дочерна. Нет, не злостью — всё тем же равнодушием, которое видела она в нём всегда. Может быть, на краткое мгновение ей и показалось, что уловила она в этом взгляде хотя бы крупицу чего-то серьезного, более глубокого, но явно ещё далеко от самого дна этой бездны внутри него.

И почти сразу всё это порушилось — на редкость серьезное молчание меж ними раскололось его усмешкой.

Демиан покачал головой, как будто не верил, что она правда это сказала. Напустил на себя вновь этот свой раздражающе беспечный вид:

— Мне, конечно, до безумия лестно, что ты столь много думаешь обо мне и моих глазах, но предлагаю всё же отложить эту тему до лучших времен. — Его голос наполнился легкой усталостью, как будто он возился с немощным ребенком: — Иди в комнату. Я уберу осколки.

Аннабель прикрыла глаза, борясь с чувствами. Уже ощущая, как те покорно отступают, и прежняя апатия, лишь ненадолго допустив эту внезапную истерику, для хоть какого-нибудь разнообразия дав ей поиграться с редко пробуждающимися эмоциями, вновь её теперь укутывала, со всех сторон, заворачивала в кокон прострации, выжимая все силы.

Всё же пришлось подняться.

Тело, как будто нагруженное и одновременно истощенное теми высвободившимися ненадолго чувствами, сталось ещё более неповоротливым, невыносимо вялым и безжизненным.

Стоило только сделать шаг в сторону коридора, пространство перед глазами снова пошатнулось, на этот раз сильнее обычного, и она уже почти почувствовала это отвратительное ощущение падения, от которого екает в животе… Почти почувствовала.

— Тихо, тихо…

Бархатистый, убаюкивающий голос, совсем рядом, мягким шепотом куда-то в волосы, почти на ухо.

И чужие руки на её талии, удерживающие её, помогающие устоять на ногах и не тянуться к полу.

Под множеством слоёв отчужденности что-то развопилось от этого прикосновения, воспротивилось, деспотично потребовало отстраниться, но она физически не могла, ни единого шага, понимала — упадет.

И пусть, пусть, лучше упасть, только бы он не касался её… господи, куда делось то её спасительное равнодушие?

Этим вопившим «что-то» были, должно быть, остатки здравого смысла, но в тот миг они были совсем не в ладу с её телом, которое желало то ли просто растянуться уже где-либо — лучше в постели, но можно и на софе, на диване, боже, да где угодно, только бы не стоять на ничтожно слабых ногах, — то ли… нет, Аннабель даже выразить словами этого не желала. Не могла выразить то едкое, отвратительное чувство, от которого в тот же миг её замутило. Потому что помимо пищащего в непринятии здравого смысла затаилось внутри нечто ещё. Как змееподобное маленькое создание. Как паразит, подселенный им же, твердящий. Что, вот он — рядом. Не причиняет ей вреда. И не причинит. Ему незачем. А ей зачем его отталкивать, если он помогает ей держаться на ногах? Зачем бежать от него всевозможно, если его кровь и помогает избавиться хотя бы частично от внутренней боли?

Это же он — его кровь была ей лекарством всё это время.

Но была ведь и отравой. Хуже цианида или ртути, потому что было скорее уж совсем иного рода ядом — как морфий или опиум…

Пока её разум застилало всеми этими мыслями, пока её раздирало в противоречивых чувствах, она сама не заметила, как сделала всё же невольно шаг от него — и поплатилась, совсем не ощущая пола под ногами, не ощущая своего тела, ничего, кроме этой жестокой борьбы в собственном сознании, граничащей с мысленной резней.

Аннабель даже не сразу осознала, что произошло. Почему не упала и почему не чувствовала больше пола вовсе.

Но осознавши — не воспротивилась. Не было сил. Помнила уже это ощущение однажды, помнила — свое обращение, которое не забыть. Такая же слабая и беспомощная, во всё тех же руках, ощущаемых лишь отдаленно, через толщу густого черного тумана.

Пускай нечто продолжало внутри противиться и скрестись, тело было слишком изнеможденным, напоенным ядом его крови от и до, чтобы как-либо бороться. Неповоротливым и тяжелым — её удивляло, как легко он её держал, притом, что ей казалось, будто каждая её жила налита застывшим бетоном. Но так легко было в его руках, что будто он и одной рукой её вполне удержал бы, если бы она сама обхватила его за шею, но она, очевидно, не стала. Не желала или не могла физически, поэтому одна его рука была под её лопатками, другая под безвольно согнувшимися коленями — чувствовалось через несколько слоев одежды даже. И его запах, этот запах ноября и погибели, и сердце тоже, тоже чувствовалось. Особенно когда рассеянный взгляд напоролся на его шею, на эту проклятую бьющуюся венку, от которой вдруг пересохло во рту, хотя должно бы тошнить уже, так сильно и мерзко тошнить от одной только мысли… едва не застонав от презрения к себе, она закрыла глаза от греха подальше, постаралась не вслушиваться в мерный звук его сердца и только лишь опустила чрезвычайно тяжелую голову, устало уткнувшись в мягкую ткань чужой рубашки.

Демиан не сказал ни слова — только отнес её в бордовую спальню. Мог бы сделать это всего за миг, с немыслимой скоростью, но сделал это по-человечески. Разве что дверь он открыл, из-за занятых рук, иным образом — всего лишь кивком головы. Аккуратно уложил её на постель. Аннабель тут же перевернулась набок, спиной к нему, отвернулась, только бы не видеть больше, и он задержался лишь совсем немного, вероятно, о чем-то задумавшись, прежде чем биение его сердца стало отдаляться с каждым его шагом.

А Аннабель всё больше пропадала в бессознательности. Чувствуя жгучий стыд за очередную свою истерику, за то, что наговорила, за то, как унижалась с этим ужасным «я прошу тебя». И последняя сказанная ему фраза… боже, да он мог сделать с нею за это что угодно. В её положении пленницы стоило бы следить за языком, как он и говорил, подходить к каждой фразе обдуманнее, быть готовой брать за слова ответственность, а она?.. Так бездумно, глупо… Снова и снова позволяет говорить ему в лицо то, что думает.

И ещё ни разу — ни разу он ничего с ней за это не сделал.

О, нет… Нет, нет, нет, Аннабель не намеревалась ступать на эту покрытую льдом дорожку, не намеревалась падать и лететь без шанса остановиться. Во тьму, в самообман и фальшивое насквозь самоутешение через это отвратительное «всё не так плохо, как могло быть». Всё плохо. Всё очень-очень плохо, и ей нельзя об этом забывать, забывать о том, кто он, что он делал с людьми и что он сотворил с ней.

И воспоминания всё бежали перед глазами, всё то, что было до её погружения в трясину, её прошлое, её обращение, их разговоры — всё, разом, разрывало голову, Аннабель даже сжала её руками, сжалась вся сама, едва не скуля от мечущихся вихрем мыслей, образов, слов, отрывков разговоров… пока в какой-то момент не сложилось вмиг, не щелкнуло, собирая несколько кусков из разобранного паззла в нечто цельное.

Выцепило, как острым крюком, из всего течения мыслей — две определенных сцены.

Настолько резко, что Аннабель аж поднялась внезапно, села, как если бы рывком вынырнула из кошмара.

А в голове всё те же мысли.

Всё те же две его фразы, почему-то неожиданно показавшиеся ей взаимосвязанными, хотя ничего о том не говорило.

«Ключ к твоему освобождению всегда при мне».

И его «Куда больше, чем ты можешь представить» на её «что ты умеешь?»

И странный узор на кованых дверях…

Её взгляд метнулся в сторону, к прикроватной тумбочке. Аннабель чуть скривила губы от досады.

Почему всегда, когда оно было необязательно, там стояла либо чаша, либо графин, а теперь, когда ей действительно нужно…

Аннабель и подумать не успела, как уже покинула комнату и оказалась тут же в гостиной. Ни осколков, ни пятен крови на полу уже не было. Демиан сидел в одном из кресел. Так невозмутимо, что впору бы задаться вопросом, не приснилась ли ей та её истерика.

Как долго она терзалась мыслями? Ей казалось, что совсем немного, но теперь уже было ощущение, будто она, сама того не заметив, пробарахталась в недрах своего сознания несколько часов, и этот вариант был куда более правдоподобен, ведь, на удивление, лишняя отрава из крови уже успела по большей части исчезнуть. Её нисколько не шатало, хотя чувствовала она себя пренеприятнейшим образом.

Пространство приобрело болезненно четкие, уже ставшие непривычными очертания. Звуки больше не заглушались мягкой толщей опьянения и жестоко резали виски.

Аннабель не помнила, когда последний раз видела всё не в тумане…

Но она не медлила, отыскала глазами чашу, взяла её, подошла ближе к Демиану и поставила на столик рядом с ним. Как просьба. Без слов. Заполнить.

Демиан шумно, утомленно вздохнул.

— Аннабель… — столь многозначительное и емкое «Аннабель», от которого тревожно потянуло в груди. Неужели нет?.. Неужели не заполнит?

Подобного ответа она не предполагала и даже не представляла, как можно было бы упросить. «Пожалуйста» на него бы не подействовало, а прибегать к каким-либо исхищрениям, которые ему, наученному веками опыта, могли бы показаться смехотворными…

Аннабель открыла уже даже рот, чтобы что-то сказать, но так и не придумала что, сомкнула губы, недоуменно качнула головой.

Но придумывать ничего не пришлось. Демиан поднял глаза к её глазам и как будто бы только теперь всмотрелся, углядел что-то ей неведомое. Чуть сощурился даже. Молчал столь долго, что на фоне уже успели отбить марш несколько десятков ударов секундной стрелки.

А после всё же исполнил её бессловесную просьбу. Качнул головой, позволив себе только тихую усмешку, непонятно что обозначающую, и молча распорол себе запястье кольцом.

Аннабель брала чашу неуверенно, как будто до последнего ожидала подвоха. Не понимала, в чем причина его переменчивости. В том же непонимании шла неспешно к коридору.

И уже в коридоре — несколько робких шагов в направлении своей спальни. Как будто собираясь с духом, настраивалась…

Чтобы уже спустя долю секунды оказаться пред стальными дверьми.

Это какой-то совершенно новый сорт её безумия, и, если не сработает, Демиан вполне может счесть её чудаковатой или откровенно умалишенной — должно быть, уже давным-давно, — но это последнее, что её волновало. Она больше не мешкала, не теряла ни доли секунды, поднесла край чаши к вертикальной поверхности и чуть приподняла, позволяя содержимому вылиться — прямо в узор странных углублений на двери.

Кровь поползла по ним мучительно медленно, как будто назло, насмехаясь, оттягивая миг. В груди трепыхалось сердце в наивной надежде и откуда-то взявшемся страхе, пока алая жидкость, как живая, вилась по узору кованых дверей, в разные стороны, заполняя собой каждую тончайшую прощелину.

Но даже когда заполнила, целиком, — ничего не происходило. Мертвенная тишина, и только собственная кровь шумела тревожно в висках.

Аннабель уже едва ли не отступилась, едва не опустила раздосадованно плечи, но всё же оставалась неподвижной, всё же надеялась, ещё хотя бы несколько секунд, ведь вдруг…

Да. Вдруг. Заставившее неугомонное сердце осечься «вдруг».

Заскрежетали в двери затаенные механизмы.

Неужели?..

Её уже потряхивало внутренне от переизбытка чувств, ноги слабли, едва держали. После того затяжного упадка духа она чувствовала себя в разы хуже, чем когда была человеком. Неприятная ломота сковывала кости, под кожей будто рассыпали песок, любые звуки всё так же раскалывали голову.

Казалось, вот-вот разрастутся перед глазами пятна, и она попросту пропадет в черноте, настолько плохо ей было, настолько сильно заколотило с новой силой сердце — почти больно. Аннабель держалась. Не двигалась. Напряженно вглядывалась в проклятую дверь, не спешившую пред ней раскрыться.

Но определенно открывающуюся, постепенно, понемногу, внутри совершенно точно что-то приходило в действие…

Как она не догадалась прежде?

Конечно же, демон, способный перемещать предметы и зажигать свечи силой мысли, способен и на подобную дьявольщину. Господи-боже, запечатать двери собственной кровью…

Аннабель всё так же лавировала на грани того, чтобы провалиться в беспамятство, пока чрезмерно громкий проклятый пульс каждым своим ударом молвил пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Пожалуйста, быстрее!

Только когда внутренний металлический лязг замолк, Аннабель бросила нервный взгляд через плечо — Демиана не было. Почему его не было?.. Разве не слышал?..

Ответ на неозвученный вопрос дала ей сама дверь. Уже отворившаяся настежь, когда к ней вернулся обеспокоенный взгляд.

Но являющая не путь к свободе.

Ещё одну дверь.

Должно быть, Аннабель попросту не успела в полной мере осознать, что была в шаге от свободы, потому и разочарование не было сокрушительным, не надломило, во всяком случае, не так сильно, как могло бы.

Аннабель только стояла отстраненно, рассматривая рассеянным взглядом очередную преграду.

— Признаюсь, я восхищен, — голос за её спиной даже не заставил вздрогнуть, пусть его появления она и не заметила. — Не полагал, что ты разгадаешь эту головоломку в первый же год.

— И сколько ещё там головоломок? — спросила она тихо, холодно. — Сколько ещё дверей?

— Лишь эта.

Пускай Аннабель и так отчетливо видела замочную скважину в этой появившейся новой двери, кажущейся на этот раз обыкновенной, без странных углублений в виде узора, всё равно она подошла ближе. Чувствуя спиной чужой внимательный взгляд, задумчиво провела бледными тонкими пальцами по металлу.

Совершенно обычный замок.

— И ключ от неё также всегда при тебе, — нечто среднее между вопросом и утверждением, почти беззвучное, скорее рассуждение вслух. Но подтверждение тому всё же последовало:

— Разумеется.

Аннабель не сказала больше ни слова. Неспешно отвернулась от проклятой двери, теперь была лицом к Демиану, но на него не посмотрела, прошла мимо, чтобы скрыться в своей спальне. Всё обдумать.

Значит, теперь уже именно ключ…

Нечто материальное, что можно найти. Забрать, пусть не сейчас — она не настолько наивна, чтобы в это поверить, — но однажды. Понять бы только, как…