Часть 3 (1/1)
В ушах стоит жуткий звон. Похожий на тот, который можно вдруг услышать после шума толпы, оказавшись в пустынном месте. Голова трещит, боль, пульсирующими толчками, монотонно досаждает вискам. Чонгук немного приоткрывает глаза, но тут же смыкает веки вновь, обжигая взгляд о белую стену. Вампы предпочитают тени. И лишь вспомнив о них Чонгук напрягается всем телом, тут же едва не застонав в голос, потому что каждая мышца болезненно ноет. Он начинает судорожно соображать. Что происходит? Что с ним? Надсадно вздохнув, Чонгук пытается снова. Он сжимает губы, открывает глаза так широко, насколько это вообще возможно. Чтобы не дать слабости пересилить себя, чтобы в конец не превратиться в хнычущую груду, способную лишь на всепоглощающий страх и жалость к себе.
Белоснежные стены, высокий потолок. Ряд разнокалиберных этажерок. Стол и несколько стульев. Настольная лампа с сегментированной ножкой. Ширма, похожая на ту, которую используют в больницах. Три узких окна, занавешенных кремово-бежевым тюлем. Свет сквозь них золотистым веером расходится по сторонам, омывая несколько тропических растений, посаженных в округлые кадки. Всё не то. Всё не так.
Вампы не любят свет. Они его, можно сказать, не выносят. Их гнёзда больше похожи на какую-то свалку. Вампы тащат с улиц всё, что по их мнению может ещё пригодиться. Потому, запах там стоит такой, что порой глаза слезиться начинают. И уж точно не пахнет цитрусовым освежителем и медикаментами.
Чонгук боится осматривать самого себя. В последний раз, когда он был в сознании, несколько вампов присосались к нему как пиявки. Чонгук с содроганием вспоминает их кривоватые острые зубы и то, как они погружались в его плоть. Он быстро облизывает пересохшие губы, осознавая, как же его замучила жажда. Чонгук, так же, давно не ел. А если ел, то это были какие-то объедки, добытые вампами лишь бы только сохранить его жизнь. Он чувствует голод, но совсем не тот, который привык ощущать. Не ту болезненно-сосущую резь. Как будто прошло немного времени после того, как он уже ел. Но это категорически невозможно. Что за глупости? Кому бы пришло в голову его кормить? Да и кто бы этим занимался? Вампы? Не смешная шутка.
Чонгук довольно долго игнорирует это, но бесконечно так продолжаться не может. Всё его нутро дрожит, а оголённые, вопящие инстинкты подстрекают действовать по плану «бей» или «беги». Чонгук не делает ни то и ни другое. Он старается совладать со своим участившимся дыханием, не позволяя панике взять над собой верх. Он решает, что неплохо начать с чего-то небольшого. Сделать какую-то уступку себе и своему измученному сознанию.
Чонгук медленно перемещает взгляд левее. Ему хочется плакать. Он, взрослый двадцатидвухлетний мужчина, хочет разрыдаться, как какая-нибудь девчонка. Он так устал. Сколько это уже продолжается? Чонгук совсем потерялся во времени. Было свежее апрельское утро, когда он вышел из своего дома. Солнце только-только проснулось, должно быть потревоженное весенним щебетом птиц. Дела на ферме погнали его в соседний город. Нужно было присмотреть новые коньки для дождевых сливов, потому что старые уже прохудились. Он взял пикап и поехал по чуть размытой после дождя дороге. Младший брат был в школе, а старший находился за несколько сотен миль, потому что пока единственный смог поступить в колледж и теперь успешно его заканчивал. Чонгук не уверен, что хочет в колледж. Ему нравится его жизнь, наполненная запахом сена. Возможно он не большой умник, но своя голова на плечах у него есть. Вместе с матерью, им двоим, удаётся успешно управлять фермой и зарабатывать деньги. Поэтому, всё в порядке. Чонгук в порядке. Точнее был в порядке тем ранним апрельским утром, когда принял решение ехать в город. Он так скучает по своей семье. Ему, до скрючившихся на руках пальцев, хочется обнять, вдохнуть знакомый ласковый аромат. Выпечка, шафран и кленовый сироп. Хочется потереться носом о чужую кожу, оставляя свой запах — своеобразную метку, свойственную волкам.
После смерти отца они хорошо справлялись. Старались, по крайней мере не вешать нос и не тонуть в тоске и скорби. Каждый занимался тем, что получалось лучше всего и это почему-то безотказно работало. Чонгуку нравилось считать себя новым вожаком их маленькой стаи. Да, это было не так, но он из кожи вон лез, чтобы не подвести отца, чтобы тот мог им гордиться. Чонгук знает, что большинство волков теперь склонны искать лучшую судьбу в больших городах. Возможно, так и правда проще. Да и возможностей, чего скрывать, намного больше. Но он, в отличие от старшего брата, никогда не променяет широкие бескрайние душистые просторы лесов и полей на узкие душные улочки городов-муравейников. Он просто не сможет выжить, закованный в эти тугие тиски.
Чонгук достаточно долго удерживает себя от мыслей о том запахе, которым, кроме его собственного, пропахла комната и он сам. Он не хочет осознавать себя не одиноким на этой кровати, но игнорировать чужое тепло и стук сердца, ощущаемый под ладонью больше невозможно. Бум-бум-бум. Кажется, этот звук набатом отзывается в его ушах.
Он слегка приподнимает голову, наконец-то отлипая от чего-то живого, дышащего и находящегося так близко, что ближе просто некуда. Первое, что видит Чонгук — изгиб подбородка. Чёткий овал лица с остриём скул, зеленоватую жилку на шее. Мочку уха, пряди каштановых волос, весело завившиеся барашком. У Чонгука дрожат пальцы. Он осторожно отстраняется. Настолько, насколько это возможно для того, чтобы не потревожить чужой сон. Чонгук не понимает. Он помнит тёмное помещение. Помнит множество оберток, старое тряпьё, пустые пластиковые бутылки, потрёпанные детские игрушки. Всё это покрывало пол и бо́льшую часть всего, на что бы ни упал взгляд. Чонгук помнит свой угол. Место, в котором он находился долгое-долгое время. Помнит ремни и цепи. Они стягивали его руки и ноги. Въедались в кожу серебряными частями, не позволяя вырваться. Но Чонгук всё равно пытался. Он рвался и рвался, дёргался и дёргался. До кровавых ран, до мозолей, до того, что ремни и цепи буквально въедались в его плоть. Он выл и скулил, кричал и рыдал. Он срывал голосовые связки. Волчья регенерация лечила и убирала всё без следа. А он снова и снова повторял всё по кругу до тех пор, пока не выдыхался и не терял сознание. А потом приходил в себя и начинал всё заново. Воспоминания разом заливают его мозг раскалённым пологом. Они режут без ножа. Бьют по нервам, заставляют надеть тугую корону боли и та стягивает его череп, гулом отдавая в ушах.
Чонгук резко усаживается. Он начинает ощущать каждый пока не исчезнувший с тела укус. Каждый бинт и пластырь. Одежду с чужого плеча. Чужое же присутствие, с по-странному ставшим привычным запахом мускуса. Ноздри Чонгука трепещут. Обоняние работает на полную мощность, распознавая аромат лимонника, и фиалки, и что-то хвойное, вроде кедра. Чонгук потерял сознание, когда стая вампов цедила из него кровь. А пришёл в себя рядом с незнакомцем, пахнувшим как его дом. У него бешено колотится сердце.
Должно быть, эти метания заставляют того, другого волка, проснуться. Чужие ресницы трепещут. Брови хмурятся и безмятежность сминается под натиском маски угрюмости. Дёргается плечо, правая нога трётся о левую. Незнакомец открывает глаза и Чонгук, всё ещё сидя рядом, вытягивается по струнке смирно. Его пульс бьётся где-то в висках. Тело деревенеет, наполняясь ледяным холодом. Грудная клетка едва в состоянии выполнять свои функции, и Чонгук едва не задыхается, на миг забыв, как это — вдыхать и выдыхать.
Они сталкиваются взглядами. Чонгуков — тёмно-карий, а от того сияющий на радужке золотистым. Испуганный. И чужой — ореховый, слегка сонный, но с каждой секундой наполняющийся осознанием реальности.
— Ты… — начинает незнакомец слишком низким ото сна голосом.
Тело Чонгука, работая на чистом адреналине, дёргается вперёд. Он не может позволить себе очередную слабость, не может просто взять и выслушать чужака. А потому, действует первым, резко наклоняясь. Дёсны Чонгука на миг обжигает болью. Клыки заменяют обычные зубы, и он со всей силы впивается в руку, которой незнакомец попытался прикрыться. Не вышло. Чонгук — добрый малый, никогда не провоцирующий конфликты. Но, похоже, если уж его разозлить или же как следует напугать — никому не поздоровится.