4.2. (1/2)
Именно об этом она и мечтала, сидя в комнате отдыха и поминутно обновляя почту в ожидании ответа от руководства «Амбреллы». Перепечатывать в бетонной темнице горы рукописных текстов временного руководителя, имевшего ужасный почерк и сомнительные намерения. И коллеги, прознавшие об успешном поступлении на работу в «Деревню Теней», нисколько не завидовали, как она тогда надеялась услышать в их голосах. Скорее оправданно ужаснулись и покрутили пальцем у виска. И были абсолютно правы. Смерть не худшее, что может произойти в этих стенах. Она никогда не была худшим, что может случиться с человеком. Речь всегда шла о способе её достижения.
Инструкций к пишущей машинке не нашлось: Гейзенберг стремился усложнить ей задачу любым доступным способом. Большая часть времени ушла на освоение. У Чарли быстро устали пальцы и иссякло терпение. Казалось, проще самой переписать все папки. Чарли не знала, сколько она промучилась, испортив немало листов, едва не сломав пару клавиш и каретку, пока на бумаге не проступили первые ровные строки. Небольшой успех снизил непреодолимое желание разбить устройство об стену. Превратить хаотичные записи Гейзенберга в понятный текст оказалось не просто.
Не меньше занимал разбор почерка. Множество невнятных сокращений, символов, каких-то зарисовок, бессистемных пометок и схем, но Чарли упрямо продиралась сквозь них, вычленяя основное. Единственным, что не удалось расшифровать, оставалась загадочная постоянно повторявшаяся буква «К», обозначавшая то ли медицинский препарат, то ли неведомое устройство. Без неё не обходился ни один отчёт с результатами смертников. Судя по ним, «К» оказывала отрицательное воздействие одновременно на физическое и психическое состояние. Кого-то убивала сразу, кто-то умирал через время, некоторых умерщвляли сами сотрудники, буквально единицы под кодовым именем «Образец №» продвигались дальше.
У всех смертников после использования «К» отмечались нарушение мозговых функций и повышенная агрессивность, которую купировали миорелаксантами. Уцелевших смертников постоянно накачивали препаратами самого разного спектра, и основная их часть воздействовала на мозг. Какие именно исследования проводил Гейзенберг, оставалось засекреченным. Однако уже выясненное мало соответствовало направлению его отдела. Чарли полагала, что тех, кто занимается протезированием и эндопротезированием, должно заботить здоровое неизменённое тело, чтобы результаты в дальнейшем можно было использовать на благо обычных людей, надеющихся на чудеса медицины.
Чарли встала и потянулась. После многочасового сидения в одной позе на жёстком табурете тело отозвалось онемением, почти сразу сменившимся ломотой. Она не разобрала и четверть первой стопки, чтобы отдыхать, но потребности организма не давали о себе забыть. Чарли могла перетерпеть начинавшийся голод, но не усталость, превращавшую более-менее понятный текст в непрерывные выцветающие линии. Сделанное будет напрасным, если она начнёт ошибаться в мелочах. Резко отвернувшись, Чарли прошла к кровати. Пружинная, с тонким, продавленным десятками тел матрасом и не менее тонкой подушкой. Одеяла не было, да и не требовалось. Температура в помещении оставалась приемлемой. Хоть в чём-то Гейзенберг заботился о сотрудниках.
Отчаянно зевая, Чарли раскатала матрас по кровати, частично покрыла его халатом, на подушку же натянула кофту внешней стороной: постельное бельё ей тоже не полагалось. Чарли покосилась на запертую дверь с торчащим ключом. Тот, выданный Гейзенбергом, ничего не стоил: вполне мог иметься запасной. С трудом перетаскав пару стопок папок к порогу, Чарли установила туда же перевёрнутый табурет, поднявший, как колья, железные ножки. При неудачном падении напороться на них будет весьма травматично. И только выкрутив лампочку из настольной лампы без выключателя, она немного успокоилась. Гейзенбергу лучше быть тем, кто не станет входить без стука.
Чарли разделась донага. Ей доставало ношения красных тряпок в часы бодрствования, спать в них она не обязана. Кровать оказалась жёсткой и скрипела всякий раз, как Чарли шевелилась, но всё равно оставалась лучше пола. В юности у неё была другая. Мягкая, удобная, с ортопедическим матрасом и постельным бельём, пропахшим лимонной свежестью. Он заботился о её физическом комфорте, как заботился о своём. Чарли ни в чём не нуждалась. Крыша над головой, внешняя безопасность, хорошая школа, которую она продолжала посещать. Макс, которого он разрешил оставить. После знакомства каждый его отпуск они обязательно проводили вместе, сначала путешествуя из города в город, потом из штата в штат, иногда выбираясь из страны. Никто не спрашивал, что их связывало, когда он брал один номер на двоих и горничные видели, что вторая кровать оставалась непотревоженной.
«…В большинстве люди избирательно слепы, Прелесть. Они старательно смотрят поверх, игнорируют очевидное, а если замечают — твердят, что им показалось, что они неверно поняли или это не их дело, пока оно не нарушит их личный комфорт; и даже тогда предпочтут перетерпеть, нежели вмешаться. Мы с тобой живём в их слепом пятне. Не покидай его, и волчья яма останется пуста».
Он неоднократно предоставлял возможность заявить на него, просить помощи у посторонних. Рассказать обо всём. Вручил ей диск с прямыми доказательствами. Он дошёл до того, что обещал помочь отправить документы в обход местной полиции, чтобы никто не сумел замять дело. Побудь на той стороне, почувствуй себя маленьким вершителем судеб. Покажи людям, что настоящая справедливость существует. Открывшаяся правда вызвала бы общественный резонанс не только в их крошечном городке — её могли транслировать по общему телевидению примером избирательной слепоты полиции, покрывавшей своих сотрудников. Это бы подвергло сомнению работу правоохранительных органов всей страны, пошатнуло веру в них, в беспристрастность правосудия и в сам смысл существования сети подземных тюрем. Поэтому, по его признанию, если сотрудник полиции оказывался под подозрением или был пойман с поличным, он таинственным образом погибал при исполнении, иногда с присуждением медали за храбрость, или вполне обыденно кончал с собой, чтобы прикрыть семью от общемирового статуса презираемых изгоев и дальнейшего их переселения в специально созданное гетто. Сотрудникам всегда давали выбор, потому что стражи закона никогда не марали честь формы и департамента статусом смертников. За их ошибки отвечали другие.
Возмездие грязным копам было любимой частью его работы и многочисленных историй, оставленных для ужина и долгой дороги. На вопрос, почему не пошёл в теневые структуры, он отвечал, что ничто не сравнится с теми секундами, когда непомерная самоуверенность овцы, возомнившей себя неуловимым волком, сменяется концентрированным ужасом и безысходностью. Удовольствие, которое не давали ни вещества, ни алкоголь, ни секс. Чарли, видевшая его пылавшие глаза на безэмоциональном лице, верила каждому слову. Человеку, который без устали смаковал самые страшные моменты последних минут чужой жизни. У него были собственные вещества, с разными эффектом и силой, на которых он давно и прочно сидел и к которым годами пытался приучить и Шарлотту. Веселье под ними продолжалось ровно до того момента, как наступало время грязной работы: насосавшаяся веществ до отвала, как клещ, разомлевшая Шарлотта благородно уступала её Чарли. Она убирала под его присмотром, под слепящим светом софитов и пристальным оком камеры. Он не помогал, только сидел в тени и наблюдал за ней через монитор. Оценивал, чему она научилась и научилась ли.
Что бы он ни делал, ни говорил, ни предлагал, любое внимание, направленное на неё, было проверкой. Преданности, ума, выдержки, силы. Достойна ли она жить? Стоило ли ему тратить время и переучивать её? Чарли воспринимала его действия с точки зрения прагматизма, извлекая максимальную пользу из «монстр обучает другого монстра, как мимикрировать под человека». Благодаря своей науке он свободно охотился не одно десятилетие. И она должна была. Он предполагал, что впоследствии она отравит этим знанием уже своего ученика, если будет достаточно умна и терпелива, чтобы того воспитать. Привести под его присмотр. Таков был его план, но воспитание новой твари никогда не входило в планы самой Чарли. Шарлотта останется последней.
Чарли скривила рот в улыбке, вытянула руки вверх. Не нужно видеть или пересчитывать, чтобы знать сколько их. Тонкие следы-полоски со временем побледнели, но, как бы она ни старалась, те не сумели перекрыть вырезанные его рукой слова. Она сама выбрала место, пожертвовав запястьем. Он хотел оставить след от ключиц до паха, даже сделал набросок маркером, чтобы вышло ровно. Когда она увидела в отражении красные вытянутые вертикалью буквы, то впервые почувствовала себя навсегда привязанной к нему. Даже сейчас она чувствовала привязь. В своей голове, в своём теле, словно вся её суть тянулась к нему, искала его, ждала. Требовала воссоединения, а затем — слияния.
Чарли снова потянула браслет, пытаясь стащить его с руки. Тщетно. Кончиками пальцев ощупала слот. Четыре тонких штырька. Либо деталь была одна, но большая, либо четыре маленьких. Как в начальной школе, когда учитель награждал их наклейками-звёздами за хорошо выполненное задание. Что ж, её задание состояло в выполнении требования Гейзенберга. Зря она решила, что он похож на него. Нетерпеливый, горячный Гейзенберг был тем, по чьим негативным реакциям ей было легче ориентироваться. Чарли вытащила из-под спины рукав халата и обнюхала тот. Запах Гейзенберга исчез. Ничто не говорило, что к ней прикасался живой человек, пусть она того и не желала.
Заснуть не удалось. Чарли бесконечно ворочалась под визгливый скрип пружин, а если замирала, то неизменно прислушивалась к звукам отдела. Где-то в глубине глухо гудел огромный механизм. Раздражённая, она поднялась, натянула бельё и прошла к столу. Вкрутив остывшую лампочку, вернула табурет в нормальное положение и села. Папки с отчётами возвышались у двери, поэтому Чарли взялась разбирать новую стопку. Первая папка была личным делом с чёрно-белой фотографией не по возрасту серьёзной круглолицей брюнетки. Двенадцатилетняя девочка, чья неосторожность с огнём привела к гибели двух детей того же возраста. Осуждена без права обжалования. Внутри нашлось ещё одно фото, запечатлевшее результат работы патологоанатома.
— Что, детка, маме с папой не хватило денег на «Дом надежды», или хватило, и они просто сделали вид, что тебя не существовало?
Безразлично полистав ветхие страницы с отметкой: «Мертва при поступлении» поблёкшей красной ручкой, Чарли обнаружила несколько рукописных листов. Очевидно, перепечатать следовало именно их.
— В церкви твердили, что Бог любит всех своих детей. И хороших, и плохих. Всех прощает, если искренне покаяться, — Чарли перевернула фотографии лицевой стороной вниз. — Но мы-то с тобой знаем, что это ложь. Люби он нас одинаково, эти папки наводняли бы исключительно волки, а такие ягнята, как ты, паслись бы дальше.
Почерк того, кто заполнял страницы, был приятно разборчив, поэтому с ними Чарли закончила быстро и приступила к новым документам. Все они принадлежали десяткам детей от десяти до тринадцати лет. Большинству не везло настолько, что они прибывали живыми в «Деревню Теней». Всё-таки он не лгал, когда говорил, что основанные на деньги «Амбреллы» школы-интернаты «Дом надежды», призванные перевоспитывать и исцелять детей психологически, примирив их с тем, что они совершили, вылепить из них полезных членов общества, созданы лишь для отпрысков тех, кто имел деньги, связи или был готов отдать последнее ради сохранения их в безопасности. Для остальных детей, вроде бродяжек, сирот или детей из маргинальных семей, всегда неофициально существовала «Деревня Теней». И им не нужно было нарушать закон, чтобы оказаться здесь. За них всё делали другие.
Он редко делился историями о детях. Они были единственными, в чьей судьбе он мог временно поучаствовать. Единственные, для кого он был неопасен. Однажды его даже удостоили награды за спасение ребёнка, которую он потом отдал ей как напоминание очередного правила. Дети неприкосновенны. Они должны были превратиться во взрослых, прежде чем некоторые из них привлекли бы его внимание по-настоящему. И её он учил тому же. Помогать детям, если необходимо, особенно в той местности, где она жила. Иметь работу, связанную с ними. Всегда выглядеть безобидно и доброжелательно. Надёжная репутация давала надёжное прикрытие. В год обучения в выпускном классе он решил, что ей подойдёт профессия учителя младших классов. Она не согласилась. Прижжённый язык заживал долго, плоть под ногтями заживала ещё дольше. Он оставил их на месте лишь потому, что не существовало правдоподобного объяснения одновременных травм двадцати пальцев.
И вот теперь, после многолетних лекций о неприкосновенности детей, она разбирала их личные дела в отделе, который официально не связан с детьми вовсе, как и вся организация в целом. Это у него были правила и ограничения в отношении детей, у неё же подобных заморочек не было, но заниматься убоем и разделкой якобы ради науки желания всё-таки не имелось. Какую пользу могли принести детские трупы тем, кто специализировался на работе с живыми? Она не видела ни в одном деле отметок, что тела утилизировались. Зачем их вообще присылали сюда, а не кремировали там же, где они содержались? Никто бы никогда не узнал, что они мертвы, а не перевоспитываются в «Доме надежды».
Чарли побарабанила пальцами по гладкой нагревшейся поверхности стола, задумчиво потянулась к уже перепечатанным отчётам по взрослым смертникам, чтобы подтвердить одну догадку, но затем вернулась к работе. Что бы здесь ни творилось, это не её дело. Она приехала работать медсестрой, а не расследовать теневую деятельность организации, одобренной государством.
В дверь громыхнули. Чарли вздрогнула и повернулась.
— Нам срочно нужна помощь! Парни истекают кровью… — в дверь заколотили. Сильнее прежнего, с отчаянной яростью. Били чем-то тяжёлым и металлическим. — Помоги! Я знаю, что ты слышишь!
Чарли отвернулась к столу и принялась за новое личное дело, на этот раз ради разнообразия принадлежавшее подростку. Гейзенберг же хотел, чтобы она действовала по его указке — так и будет. В перечисленный список требований не входила медицинская помощь сотрудникам его отдела. Умрёт один, на его место придёт другой. Незаменимых нет. Особенно здесь, где все они мясо для опытов и забавы руководства.
Чарли застучала по клавишам печатной машинки, постукивая ногой по полу всякий раз, как мужчина за дверью принимался долбить в неё, осыпая саму Чарли последними ругательствами и угрожая выпотрошить её. Она не останавливалась, посмеиваясь над разгулом чужой фантазии, перемежающейся упоминанием её профессии, давлением на совесть и человечность. Последнее вызывало откровенный смех. Вместо того, чтобы мчаться к врачам из отдела доктора Моро, он напрасно тратил время на неё.
Лязг внезапно прекратился, как и угрозы, которые нашли новый объект. Второй человек молчал.
— Руки убрал, грёбаный трансформер. Ухожу я, ясно?! — в голосе мужчины звенела бессильная ненависть. Он ударил по двери в последний раз. — А ты, мешок костей, можешь спросить у шлюхи Гейзенберга, что тебя ждёт. Отсюда ты никуда не сбежишь. И этот металлолом тебя не спасёт.
Чарли смотрела в стену, медленно прокручивая браслет на запястье, и с каждым поворотом, её лицо становилось спокойнее, а плечи расслаблялись. Она чувствовала, как потревоженная Шарлотта тяжело заворочалась под валунами в своей могиле — волчьей яме, куда Чарли столкнула её годы назад. Ради нормальной жизни. Ради себя.
— Я не стану делать ничего, если не вынудят.
…И ты совсем не хочешь посмотреть на потуги местной фауны нагнуть тебя. На их лица, когда они поймут, кто ты. Как раньше.
— Это будет самозащита.
…Охотники не убивают волков из самозащиты.
— Я человек.
…Он запретил лгать.
— Его здесь нет. Только…
…Я.
***</p>