Гордость лотоса, упрямство стали. Часть 1. Не Минцзюэ/ Цзян Чэн (1/2)
Цзян Чэн вовсе не следит за ним, его взгляд просто случайно падает и задерживается на притягательном зрелище, которое, в общем, обычное, но только не в исполнении этого человека. Спина прямая, и маленькая чаша тонет в больших и широких ладонях, наверняка шершавых и мозолистых от постоянных сражений тренировок с Басей. Цзян Чэн не следит за ним, и он вовсе не обрезанный рукав, но он смотрит и ощущает эфемерное касание этих грубых ладоней на своей коже, представляет, как они могли сжимать его тонкую талию, властно прижимать к своему большому и твёрдому телу, или как могли бы сжать его ягодицы до покраснения и лёгкой боли, а затем раздвинуть, чтобы толкнуться бёдрами в него…
«Небеса… Как вообще можно думать?..»
Но Цзян Чэн думает. А Минцзюэ тем временем подносит чашу к губам, и Ваньинь тяжело вдыхает вдруг ставший горячим воздух. Губы у Минцзюэ сухие, потрескавшиеся, с едва заметными морщинками от того, что лицо вечно недовольное. Впрочем, Цзян Чэну ли об этом говорить? Даже Хуайсан их сравнивает, что чертовски льстит Чэну, ведь его сравнили с самим Минцзюэ. С Минцзюэ, который облизывает губы, и Ваньинь откровенно залипает. Бля. А ведь он мог так же облизываться после поцелуев с ним, пробуя на вкус, забирая остатки со своих губ. И он мог облизывать его… Этот едва мелькнувший язык… Ощутить бы его на своей шее, груди, чтобы кусал до боли, не сдерживая буйный нрав, сжимал ладонями сильно, чтобы этот язык ласкал его там…
«Не смей, Цзян Чэн, думать такое о том, кого уважаешь».
Но он думал. И желал. И в голове его, эти сухие губы сомкнулись вокруг его естества.
Минцзюэ проглатывает вино, и Чэн следил за движением его кадыка. Укусить, облизать, пометить… Как молодой щенок, едва вырос, и ластится к здоровому взрослому сторожевому. Он не может спокойно реагировать на это. На грубый голос, который говорит что-то другое, но слышится хриплое и властное «А-Чэн», таким голосом говорят с любовниками. А ещё, эти широкие плечи, напряжённые от провокаций Гуаншаня, ощущаются под руками, Чэн представляет, как держится за них, пока Минцзюэ вколачивается в него, большой, горячий, желанный. Ваньинь хочет держаться за эти плечи, идти наравне, прикасаясь своим, плечом к плечу. Желает взор Минцзюэ на себе и только, словно эгоистичный мальчишка. Желает его. Всего, в себе, подле себя, на себе, позади… Всё, что он видел в весенних сборниках. И ведь даже подростком он так никого не желал.
Недовольный чьим-то словами Минцзюэ рычит, скалится, и Ваньиня ведёт. Он представляет, как тот рычит ему на ухо в постели, когда сжимает его бёдра и входит в него.
— Ёбаное пекло… — произносит он, сжимая в руках чашу. И лишь когда моргает, понимает, что сказал это вслух. Все на собрании молча смотрят на него.
— Господин Цзян, вам не приятно это слышать, ведь Вэй Усянь вам не чужой… — они что-то ещё говорят, но он не слушает Гуаншаня, он застывает, потому что взор Минцзюэ обращается на него. Внимательный такой, цепкий, оценивающий.
Словно… Словно его мысли пытаются прочитать.
А что, если он понял, Чэн думал? Да нет, бред какой-то. Он точно себя накручивает, но… На какой-то краткий миг ему хотелось, чтобы это было правдой. Чтобы тот понял. Чтобы прочитал все его самые грязные мысли, потому что, может, ещё есть шанс, что он не убьёт бесстыдного Чэна и, может, даже возжелает в ответ. Может, он бы разложил его прямо здесь, на столе… Как бы охренели эти лицемерные козлы от происходящего!
Но эта мысль недопустима, и она пугает Чэна. Столько времени молчать, а сейчас выдать себя, поддавшись слабости? Ну уж нет!
— …И у него всё ещё находится опасный артефакт, а у вас нет на него влияния…
Чашка с вином трескается в руках Чэна, когда он снова поднимает взгляд на Минцзюэ. Тот удивлённо приподнимает брови, затем хмурится. Чэн думает о том, чтобы поцеловать морщинку между бровей, и это становится пугающим. Он поднимается, встряхивает осколки и уходит как раз, когда Сичэнь предлагает закончить совещание под поддакиваение других. Он уходит, чувствуя прожигающий взгляд на спине.