Ход второй – Начало пути (1/2)

Мальчишка скривился и потер виски кончиками пальцев, а Лара нервно дернулся и едва удержался от того, чтобы не рвануться вперед, выставив вместо щита-оружия общеукрепляющий эликсир или что-то еще, столь же безумное и столь же бесполезное. Когда Учитель предупреждал, что первым и последним настоящим экзаменом и испытанием на пригодность к целительскому делу будет его первый пациент, Лара, конечно, верил. Но так, слегка сомневаясь и не особенно задумываясь, как именно это будет: в конце концов, всяких птичек и зверушек он лечил с глубокого детства, с самого пробуждения дара. Кто бы знал, что с людьми это будет настолько сильнее.

Он просто не мог отпустить этого мальчика. И речь шла даже не о том, чтобы позволить ему — совсем еще юному — идти, куда глаза глядят, нет. Просто перестать опекать. Перестать ловить каждый вздох, считать дыхание, хмуриться при виде выступившей на жаре испарины. Это казалось паранойей, не одному ему казалось, но не помогало ничего. Он пробовал лечить других — увлекало, но стоило тому самому, единственному и неповторимому, пациенту поперхнуться или оступиться, как Лара бросал все и бросался к нему.

Анастас не выдержал этого психоза и сбежал на день, вернувшись с каким-то юношей, на шее которого красовались отметины от рабского ошейника, а на спине — от хлыста. Тому было больно, Лара чувствовал, но эта боль меркла по сравнению с привязанностью, которую он испытывал к темноглазому мальчишке, все еще болезненно бледному и выглядящему изможденным до крайности. Наверное, учитель нашел бы логические корни этой привязанности, жалость там, долг, ответственность за спасенную жизнь и душу, но Линн не искал оправданий. Просто какая-то странная сила связала их судьбы, переплела и спаяла, намертво. Поэтому дрожь мальчишки он чувствовал, как свою, поэтому дышал его дыханием.

Боль, порождаемая этой странной связью, к юному молчаливому пациенту не имела и вовсе никакого отношения, это была его боль, боль эмпата, что никак не мог пробиться к чувствам самого дорогого для него человека. Мальчишка был закрыт, полностью, наглухо. Гай подозревал было щит высшего уровня, но откуда — на рабе? Да и на обследование мальчик согласился запросто, и, что характерно, ни Гай, ни Стас, ни сам Лара не наши на нем и следа чужой силы. Природный барьер, похоже. Редко, но встречается. Худшее проклятье для эмпата оказаться привязанным к такому человеку.

Его проклятье. Его ноша.

Лара тяжело вздохнул, когда мальчишка неудачно привстал на стременах и чуть было не выпал из седла, с трудом подавив в себе желание броситься к нему, наплевав на все. Тот не просил о помощи, в конце концов. Да и помогли ему уже: вон, бывший раб быстрее всех оказался рядом и протянул руку, помогая удержаться и поймать равновесие.

Этот вообще был странным… Лара отвел взгляд от них, едущих рядом и крепче прижался к широкой спине Гая. Бывший раб — Дайн, кажется — его откровенно пугал. Слишком забитый, слишком угодливый. Слишком влюбленно смотрящий на Анастаса и слишком испуганно — на остальных. Только на мальчика пациента Дайн смотрел с жалостью, к которой иногда почему-то примешивалась толика глубинного, почти животного страха, первобытного какого-то ужаса. Бывший раб звал его «найденышем», тот откликался, поворачивал голову, слушал внимательно, но не говорил, никогда почти не говорил. Приснопамятное: «Где я?» — было и оставалось одной из немногих фраз, что они от него услышали.

— Привал, — внезапно скомандовал Анастас, остановился сам и спешился, помог даже бывшему рабу вывалиться из седла, ничего себе не сломав. Столько заботы…

Лара скривился, спрыгивая на землю, и с тревогой проследил за таким же прыжком своего пациента. Мальчишка даже не пошатнулся, приземляясь, уверенно и красиво встал на обе ноги, потянулся до хруста в суставах и вопросительно посмотрел на него, целителя. Такие взгляды убеждали в том, что на самом деле все было не настолько плохо, как казалось: были же моменты, когда он понимал своего пациента без слов?

— Стас, — он дождался пока маг обернется и уточнил. — Мы надолго?

— На ночь, — лаконично ответил тот.

Лара скривился снова и проглотил назойливо лезущий на язык комментарий о бывших рабах, которые как были бесполезными вещами, так и остались. Внимательный и насмешливый взгляд мальчишки-пациента заставил его покраснеть от стыда. Не пристало целителю так думать. Особенно ему: полукровке и эмпату, только начинающему свой путь. Но бывший раб вызывал в нем какую-то иррациональную, кажущуюся чуждой, злость.

— Эй, пацан! — мальчишка повернулся к позвавшему его Стасу, а Лара снова почувствовал всплеск чистого бешенства.

Как! Он! Смеет!

— Да? — тихий-тихий голос.

Он замер, услышав его. Даже пошевелиться было страшно — это короткое слово было счастьем. Безумным, невозможным счастьем. Но вот Анастас, похоже, его мнения не разделял:

— Надо же, не немой. Как тебя зовут-то?

Хотелось кричать. Хотелось ударить Стаса, бить по губам, пока те не лопнут, как перезрелые вишни, пока не брызнет, подобно соку ярко-алая кровь. Мир перед глазами помутнел, а ладони уже сжались в кулаки, когда Лара почувствовал прикосновение к собственному плечу. Гай со странно-встревоженным взглядом стоял рядом. Надо бы оправдаться, наверное, но он боялся нарушать эту тишину. Боялся прервать чудо, свершившееся, когда мальчишка заговорил.

— Илай, — произнес тот же тихий голос совсем рядом. — Я плохо говорю на вашем языке, прости. Но хорошо понимаю, — тонкие пальцы легли на запястье, и Лара увидел знакомые темно-серые глаза прямо перед собой. — Ты лечил меня, я помню. Спасибо, — закончил мальчишка, Илай, совсем хрипло и закашлялся.

— Больно? — Лара вцепился в пациента и коснулся его горла кончиками пальцев.

Тот покачал головой и мягко отвел его руку, разворачиваясь к Стасу:

— Что ты хотел?

— Помоги набрать хвороста, сходи за водой. Первый раз в лесу что ли?

Мальчишка — Илай — неопределенно дернул плечом, подхватил котелок и скрылся между деревьями. Возвращения его Лара дожидался с трудом, подмывало сорваться со своего места рядом с Гаем, вскочить и пойти на поиски, подбежать к Анастасу и бессильно стучать кулаками по широкой груди, крича: зачем отпустил, зачем погнал, зачем позволил. Воистину, привязавшиеся целители безумны. Но что ж с этим поделать?

Вернулся Илай долгими минутами спустя с охапкой веток и наполненным водой котелком, который он, несмотря на вес, с легкостью тащил одной рукой. Даже пальцы не дрожали. Сложил кострище и, как-то не задумываясь, прищелкнул пальцами, разжигая огонь. По телу прокатилась дрожь от волны прошедшейся по поляне силы. Не темной не светлой — никакой. Гай с интересом покосился на спасенного, Анастас вздернул бровь:

— Маг? — мальчишка помотал головой. — А как тогда?

— Я не знаю, — он пожал плечами. — Всегда умел.

— Учиться тебе надо, — Анастас вздохнул. — Гай, возьмешься?

— Посмотрим.

Гай встал, оставляя Лару в одиночестве, установил над пляшущим на ветках пламенем котелок и начал всыпать в воду крупу из небольшого мешочка. Разговор увядал, толком не начавшись, и от этого было почти больно. Больнее — только от того, как отодвинулся Илай, когда он попытался было усадить его рядом. Мальчишка избегал Лару, а Лару к нему тянуло, так тянуло, что он сходил с ума, не зная, как начать беседу, как объяснить свою потребность прикасаться, заботиться. Любить.

Пристальный взгляд темно-серых глаз заставил вздрогнуть, почти подпрыгнуть на месте. Мальчишка, отчего-то выглядящий в этот миг почти взрослым, почти мужчиной в вечерних длинных тенях, смотрел внимательно и серьезно, задумчиво.

— Ларрэ… — протянул он, и Лара вздрогнул от чистоты звука, от такого знакомого и такого непривычного уже произношения. — Я не хочу обидеть тебя, Ларрэ.

— Ты никогда меня не обидишь, Илай.

Тонкие, бескровные почти губы растянулись в улыбке. Миг прошел, и мальчишка снова отвернулся. Он смотрел на пламя, а пламя танцевало в его глазах, отраженным нездешним светом.

Наверное, если бы Лара был в более здравом состоянии рассудка, он задумался бы, как найденный на лесной дороге мальчишка, мальчишка, которого никто не хватился, мальчишка, который стал рабом, может с чистейшим эльфийским произношением выговорить его имя. Наверное, он бы и зажженное пламя припомнил, наверное, он дошел бы до чего-то в своих размышлениях.

Но в здравом уме Лара Линн не был. И очень, очень любил людей. Поэтому, ни одна из этих мыслей не посетила его сознания, поэтому он просто сидел и смотрел на отраженные в темной глади чужих глаз языки огня, пока Гай не протянул им по плошке с кашей, пока не упали на бледные щеки длинные ресницы, а дыхание его мальчика-пациента не стало ровным и спокойным. Илай давно уже спал крепким здоровым сном, а Лара все смотрел на догорающий костер и думал, что этот мальчик будет счастлив с ними. Что его не откажутся принять в Орден, что следует переговорить об этом с Анастасом, вот прямо завтра следует, а Гай поддержит эту идею, потому что это Гай, добрый, великодушный и самый лучший старший майстер из всех возможных.

На залитой лунным светом поляне он был переполнен надеждами и мечтами, дарующими лишь счастливый покой, а его мальчишка-пациент — Илай — мирно спал рядом, и только ночь знала, что видел он в своих снах. А может, не знала и она, но уж точно не знал сам Лара. Он мог лишь гадать, глядя на это юное, расслабленное во сне лицо, мог лишь пытаться вообразить, что за картины блуждали перед внутренним взором его незадачливого раба-пациента.

Наверное, былое. Наверное, видел он — что наяву — дом, где некогда жил, видел мать и отца, иных, близких ему людей. Наверное, видел любимого пса и опушку леса, где ребенком бегал. Ларрэ сочинял историю чужой жизни и почти не мог остановиться, так увлекательно это было — пытаться угадать, где правда. В чем она?

В его полусонных фантазиях и в языках пламени юный совсем Илай с по-детски круглым еще лицом оборачивался и звал за собой кого-то, лица не имеющего, бежал с пригорка и смеялся, глядя на рассаженную коленку. В полудреме — чуть более взрослый Илай опасливо поглаживал гриву коня, отчего-то того самого, что Линнэ некогда подарил старший брат, того, что навеки остался в мире эльдар.

Линнэ уже почти спал, а костер почти погас, когда в трепещущих на прогоревших бревнах огоньках примерещился ему иная, вовсе необъяснимая картина: в ней юноша с лицом Илая в темных, богатых, шитых серебром и тяжелых даже на вид одеждах, стоял подле каменного алтаря и держал в ладонях еще бьющееся, еще живое сердце. Юноша поднял голову, глаза его блеснули невозможно ярким серебром, сердце ударило в последний раз — и костер погас, а Лара Линн окончательно провалился в сон, в этот раз начисто лишенный сновидений.

***

Жизнь развернулась так круто и так неожиданно, что Дайн, право, даже не успевал дивиться происходящему, он словно бы застыл, замерз в каком-то моменте, а происходящее проносилось мимо него, утягивало его с собой, мелькало лубочными картинками из глубокого детства. Сказка, настоящая сказка оживала вокруг раба, а он и не знал, что сказать, что чувствовать, как быть дальше.

Маг, и вправду, увел его тогда и не вернул хозяину после, словно раб Дайн имел ценность, словно он был нужным, словно он — был. Дайн пробовал благодарить, но синеглазый маг, майстер Анастас, лишь рукой махнул на его несвязные изречения, да приказал не болтать лишнего. Дайн ждал боли и тяжелого труда, а получил исцеление израненной спины и почти полное безделье. Дни проведенные в Сиале он силился быть полезным, но мог лишь подносить юному целителю-полуэльфу — что за диво! — жидкости в хрустальных, дорогих флаконах и чистые полотенца. Забравший его от хозяина майстер порой будто бы хотел что-то приказать, но косился на товарищей и осекался, а второй майстер раба начисто игнорировал, словно его и не существовало вовсе.

«Что ты притащил?» — видел Дайн в приподнятой черной брови, когда тот натыкался на раба взглядом и поворачивался к майстеру Анастасу, но вслух майстер не говорил ничего.

— Верхом можешь? — спросил он у раба лишь однажды, перед тем как они покинули Сиал, и Дайн послушно кивнул. Испытывать силу и изощренность наказания, коли сознается он, что в седле в жизни оказываться не случалось, не хотелось.

Маги хитры на придумки, а кто может лечить — может и калечить, это раб запомнил накрепко, еще будучи совсем юным.

Найденыш на тот же вопрос кивнул тоже, Дайн тогда глянул на него сочувствующе, но после понял — не соврал. В седло мальчишка, которого он помнил полумертвым, карабкался с трудом, старшему майстеру пришлось даже помогать, но уже верховым освоился, выровнялся, хоть и поглядывал на сбрую с опаской даже большей, чем сам Дайн. Словно бы были они одним человеком, разделенным надвое, одному из которых достались знания, а второму — умения. Два раба, может, оттого и рассудила так Хозяйка Судеб с попустительства Хозяина Дорог.

Дайн помолился про себя Лару, отправляясь в путь, но укорять магов за отсутствие молитв не стал. Кто он — и кто они. Раб Дайн не умел укорять, теперь думалось — еще не научился. Мысли эти потрясали его до глубины души, и он сжимал пальцы на луке седла крепко-крепко, до боли, чтобы отрезвить себя, чтобы напомнить, кто он и что он. Верилось все равно в лучшее. Может, и услышали его Светлые Боги, может, и увидели.

А может — и нет, и в том он убедился наутро после первого же привала, когда, проснувшись, ощутил лишь боль и ничего кроме боли. Бедра сводило судорогами, покалывало иголочками и прошивало словно бы раскаленными спицами, а штаны грубого сукна прилипли к коже намертво. Дайн надеялся, никто не заметит, терпеть он умел хорошо, но полуэльф скривился раз, второй, третий, а после устало подозвал майстера Анастаса и потребовал:

— Стас, скажи ему сесть уже и раздеться, это невозможно же! — и Дайн совершенно точно знал, кого имеет в виду юный целитель под безличным «ему». Не просто целитель даже, но эмпат, тот, что чувствует чужую боль.

Видно, отвернулись Боги от раба по имени Дайн.

Он сел раньше, чем ему успели приказать и послушно стал расшнуровывать штаны. Ткань отходила от кожи с влажными всхлипами, и раб неслышно всхлипывал вместе с ней, жмурясь и стараясь не глядеть на собственные пятнистые, покрытые влажными мозолями и синяками, истерзанные бедра. Рядом кто-то присвистнул — старший майстер? — кто-то устало вздохнул, а кто-то прошипел нечто мелодичное, но неразборчивое и непонятное совершенно. Холодные пальцы коснулись его запястья, и Дайн вздрогнул, поднял голову, встречая изучающий взгляд спокойных темно-серых глаз, и торопливо опустил снова, прежде чем успел осознать, что это найденыш, такой же раб, как и он сам, и что ему смотреть в глаза, должно быть, позволено. Он поднял голову снова, но найденыш уже вернулся на свое место у кострища, а рядом был лишь склонившийся с озабоченным, казалось, лицом целитель-полуэльф. Окатило теплой волной — и боль отступила, сменяясь легкой щекоткой и ощущением почти полета, что бывает, когда скидываешь с себя тяжкий груз и делаешь первый шаг без оного.

— Благодарю, господин, — выдохнул Дайн в приливе чувств, целитель дернул уголком губ в подобии улыбки и коротко кивнул, уже не глядя на него, уже оборачиваясь на сидящего у кострища с пиалой в руках найденыша.

Целитель всегда смотрел на найденыша, только на найденыша, это Дайн заметил еще в самый первый день пребывания своего среди магов. Тогда, правда, думалось, это оттого, что мальчишка болен, но болезнь отступала дальше и дальше, и Мирэ, Госпожа Великая, убрала уже от него свою длань явно и зримо, а целитель продолжал смотреть, продолжать ходить след в след, словно привязанный. Были бы это не маги, не майстера Ордена Света, Дайн бы сплюнул украдкой, да сотворил отвращающий зло знак, прозревая в майстере-полуэльфе и юном найденыше-рабе мужеложцев, но разве дозволено думать так о служителях Великого Ордена? Дайн и не думал, но смотрел целитель все равно только на найденыша с болезненной щенячьей привязанностью, а тот вроде и замечал, а вроде бы и нет. Дайн порой ловил задумчивый и холодный взгляд темно-серых глаз на юном майстере, но найденыш отводил его с равнодушной легкостью.

Дурной бы вышел раб. Дурной.