III. Пожар (1/1)
?Длилось это наваждение недолго. К своему стыду я даже посчитал, что в наказаниях Фарнезы присутствует некоторый прозрачный оттенок физической привязанности. Как будто ей нравились моё тело в кровавый рубец, мокрая от пота собственная рубашка и атмосфера неправильности, сюрреалистичности происходящего. Когда она дышала в затылок и покусывала мочки, я дистанциировался, удалялся от неё за грани обозримого и терпеливо ждал, когда она наиграется, но врал себе, на самом деле отчаянно согреваясь её близостью. Фарнеза подобралась так близко и залезла так глубоко, как никто другой, и при всём желании, даже если бы оно возникло в этой странной болезненной страсти, я не смог бы её отогнать. Она говорила ?слуга??— и касалась грудью, сделав меня физически и морально свидетелем своей слабости. Будучи внешне одетой, но внутри обнажённой, она туманила разум, который отчаянно нашептывал три моих табу, из которых табу уз звучало всё тише и тише. Её губы находили дорожку шрамов, и Фарнеза с торжеством отмечала, как тело игрушки становится пластичным и отзывается на прикосновения и боль. Обычно до неё доходило достаточно быстро, что страсть ведёт её кривой дорожкой в объятия слуги, и тогда она начинала хлестать без продыху, в какой-то момент останавливаясь, давая себе передышку и падая на колени, потеряв возбуждение. Утешение я не предлагал, но остаться равнодушным не мог. Но иногда её кожа была горячей, а губы?— сухими и слипшимися. Поцеловать их было приказом, который рождал в нас обоих двоякие чувства. Зная об узах крови, зная о том, что совершу?— скрюченные ветви внутри прокалывали грудь, но стоило огню Фарнезы перекинуться на них, как терновник вспыхнул, освободив меня от дьявольского плена?— я доверчиво поворачивался спиной для нового удара, но не целовал, изнемогая от жара. Она же больше не называла слугой, просто хватала руками за шею, склоняя меня отбросить прочь все постылые табу. Причина, сдержавшая в узде, нависла над нами дамокловым мечом?— я не имел права разрушить её жизнь, как не имел права сорвать цветок, цветущий, увы, не для меня. Она оскорблялась, мнимо считая, что я слишком труслив. Я охотно соглашался с этим, предпочитая забыть всё, что происходило раз за разом между нами двумя, прекращая воображать, какие на вкус её настоящие губы, не опьяненные страстью и грехом, без моей крови на них. За все подаренные взгляды, за изощренные наказания, за приказы, за обещания, за невозможность ответить на её страсть своей, я упал в пучину, и она сомкнулась надо мной. Я возжелал её, в грешной мятежной страсти возжелал свою сестру и ужаснулся от себя. Скрюченные ветви плотно оплели её тело и потянулись к груди?— так я воображал, как прикоснусь к ней по своей воле, как через тонкую ткань помну и поглажу кожу… —?нет, боже, нет! я грешен, и каюсь в этом здесь и сейчас, иначе никогда не забуду в помыслах, как притягательна Фарнеза. Воистину, мыслит за нас дьявол, Фарнеза никогда не будет моей; слуга же должен знать своё место, и наша обоюдная жажда этого не изменит. И всё же, больше всего на свете я захотел утолить подлинную причину её страсти?— конечно, она жаждала любви, всё её существо желало узнать, какая она: родительская, неотъемлемая для всех, плотская, недоступная благородной юности, и настоящая, редкая и бесценная. Я сам не испытал ни одной, и потому не берусь рассуждать, но единственно возможную, безгрешную любовь мечтал ей подарить, как только прочитал в её лице причины. Волей бога, дьявола или судьбы я полюбил её, сестру, госпожу и хозяйку, связанный с ней клятвой слуги и кровью брата.*** Сама госпожа как будто знала, что скоро разразится буря, и потемнела в лице. Казалось, приговор о замужестве она должна была воспринять тепло?— она смогла бы покинуть наконец душную клетку поместья и утопить в страстях новую жертву?— мужа?— но так лишь казалось. Вандимион даже не смотрел на неё, сурово рассказывал о грядущей судьбе, ни капли не тревожась за её будущее, словно Фарнеза была ему не дочерью, а товаром?вроде скота или рулона ткани. Она вдруг сделалась прозрачной, как стекло, и я увидел, как в ней гибнет последняя надежда погреться у родительского костра.—?Жених из приближенных королевской семьи, и он принял наше предложение, даже зная о твоей взбалмошности. Другого шанса у тебя не будет, —?отрезал отец. Сестра держалась гордо, непоколебимо, но точно готовая рухнуть без сил. Зайдя в спальню, она схватила канделябр, метнула безумный взгляд, и первыми вспыхнули портьеры.—?Госпожа Фарнеза…—?Не трожь, пусть горит,?— она бросила резко и тихо, даже не оборачиваясь. В глазах плескалось пламя, и я не смог отличить отражений пожара от собственного её демонического огня. Портьеры обвалились и огонь перекинулся на ковёр, ещё немного?— и языки оближут сапоги. От нарастающего жара волосы налипли на лицо, становилось трудно дышать; тут я вдруг ослушался и попытался затоптать ковёр, но тщетно?— страх перед огнём, доселе скрытый где-то глубоко, захватил меня, и я схватил Фарнезу за локоть и, задыхаясь, поволок вон. Она поддалась легко, невесомо, как во сне, и тут только я заметил, что она смеётся. Запутавшись в платье, сестра решительно разорвала его, освободившись как будто не только от веса ткани, но и от былых условностей, оставшись в одной сорочке. Я пришёл в себя спустя миг, но Фарнеза уже убегала прочь, гулко стуча босыми ногами по полу. Не помню, как нашёл её, и искал ли вообще?— ноги сами вывели на задний двор. Запутавшись теперь в сорочке, она и её сорвала, совсем оставшись нагой. Рационально думать я не мог, но сам собой деликатно отвернулся. Фарнеза заметила меня, наконец, и вдруг бросилась вперёд, прижавшись грудью. Тогда я списал это на жар, но сейчас уверен?— она шептала едва соприкасающимися губами и стискивала руки, перекрестив наши пальцы.—?Давай убежим, Серпико! Пожалуйста, прошу, давай убежим, я не хочу, не хочу уезжать!.. Я только отчаянно мотал головой. Сейчас внутри горько, но в тот день все мои табу кричали в один голос, умоляя и принять её волю, и отклонить, и я отказал. Фарнеза поняла, что совершенно одна, вырвала ладони и растворилась где-то в пламени полыхающего поместья. Словно повинуясь ей, огонь торопился, набирая грозную силу. Имение заволокло дымом за мгновения, и я совсем потерял Фарнезу из виду, ринувшись за ней сквозь стену жара. Нагнал я её в бальном зале, она кружилась с канделябром в руке?— совсем как мать?— и безумно сверкала глазами. Крыша шумела, пожираемая пламенем, зеркала закоптились и отражали только черноту и наши ноги, покрытые гарью. Предвидя очевидное, я сбил её с ног, едва успев оттащить от центра зала. Люстра рухнула, проломив массивом паркет, разбрызгав стекло, а госпожа вырвалась снова и ускользнула прочь. Пока я искал её, выяснил, что ранен осколком, но даже не подумал остановить кровь. Наконец, поместье проснулось ото сна, как будто дождавшись, когда я почувствую рану, поднялся крик. Слуги сновали перед глазами, мешая разглядеть Фарнезу в суматохе.—?Пожар! Пожар! Юная госпожа сошла с ума!*** Через два дня я открыл для неё дверь кареты. Сестра посмотрела на обрушившееся крыло, и её тоска передалась мне. Не по поместью, нет?— оно отталкивало нас обоих,?— но по всему тому, что мы разделили в нём вместе, наедине и на публике. Конечно, мы поняли, что прежними уже никогда не будем. Она села, и лошади взяли бодрую рысь, стремительно увозя карету от ворот. Выглядела она совсем уже опустошенной. Отец хотел назвать её отродьем сатаны, но напыщенность и фальш-достоинство не позволили себя оклеветать, и он ограничился просто дьяволом. Свадьбу, конечно, отменили, но всё как будто осталось прежним: её заменил монастырь. По воле госпожи я остался рядом и продолжал служить, в основном, наблюдал, как сестру учат молитвам и послушанию. Наши отношения закономерно охладели: то ли от моего отказа, то ли от невозможности оставаться с ней наедине, то ли она действительно нашла путь к смирению; но плеть Фарнеза в руке больше не держала, а я ощутил какую-то мрачную пустоту, лишившись существенной части жизни. Монастырь угнетал, от вечного облака ладана, обхватывающего лавки, хотелось спать, но липкое, тягостное чувство мешало?— на меня пристально таращились выцветшие глаза монаха, присохшего к кафедре. После службы он тихо обратился к Фарнезе, указав на меня пальцем.—?Кем вам приходится этот юноша?—?Слугой, Преподобный отец.
Какая-то часть меня похолодела, другая осталась совершенно равнодушной. Все законы мира были на моей стороне, ведь ни одна живая душа на свете не знала и не могла узнать, как втайне я жаждал греха кровосмешения. Оклеветать меня Фарнеза не позволила, точно подавив своим авторитетом надзирающее за ней духовенство. От нас отстали, но, как следовало ожидать, ненадолго. Совсем скоро карета помчала Фарнезу на суд Святого Престола.?