Глава 14 (1/2)
Нельзя сказать, что Геллерт зачастил в Слепую свинью только потому, что Абернэти туда был путь заказан, но это, безусловно, являлось очень приятным бонусом. Необходимость узнать Лиама как можно лучше - его характер, поведение, речь, малейшие повадки - вынуждала Геллерта проводить с ним почти все свободное время, и, бывало, он бежал из дома словно супруг от неудачного брака, но основной причиной, конечно, было отнюдь не желание напиться.
Когда выяснилось, что проникнуть в Архив МАКУСА быстро не выйдет, Геллерт, дабы не сойти с ума в процессе сбора информации и в ожидании подходящего момента, занялся также и второй своей, куда более масштабной задачей. А, так как особого опыта в организации социальных движений у него не имелось, он решил начать с малого, немного поэкспериментировать, так сказать, попробовать слегка взмутить воду. И Слепая свинья представлялась для этого идеальной площадкой.
Появившись в стенах этого бара впервые, Геллерт был приятно удивлен витающими в густом и тяжелом от табачного дыма воздухе мятежными, антиправительственными настроениями. Вопреки расхожему мнению здесь собирались не сплошь одни только головорезы, перекупщики с черного рынка и другого рода преступники, хотя и без этой братии не обходилось. Заметную часть публики Слепой свиньи представляли простые работяги, а точнее те из них, кто много лет надеялся на послабления в американском магическом законодательстве и то, что в скором времени станет возможным использовать труд маглов. Это позволило бы многим волшебникам снять с шеи хомут больших корпораций, где они вынуждены день за днем делать однообразную работу, с которой справился бы и магл, и начать пусть скромный, но свой собственный бизнес. Эту мечту о независимости, это желание свободы Геллерт почуял еще раньше плотного хмельного душка и сразу понял, что у него есть, что им предложить.
- Здорово, Ульрих, тебе как обычно? - окликнул из-за барной стойки Ржавый Пит, едва он вошел внутрь. Пит был владельцем бара, сам стоял за стойкой, сам обслуживал посетителей, сам решал, кого впускать, а кого нет, кому наливать, а кому нет. И кто сколько за выпивку заплатит.
- Давай полпинты, сегодня важный вечер, - ухмыльнулся Геллерт, усаживаясь на высокий стул, но не складывая локти на липкую столешницу, дабы не ободрать рукава пальто.
- А, - понимающе оскалился, обнажив желтые от табака зубы, Пит, подставляя бокал под пенную струю. - Хочешь снова выступить? Давай так: если после твоих речей ребята задержатся у меня до утра как в прошлый раз, вся твоя выпивка сегодня - за счет заведения.
Посвященная беспределу корпораций пламенная речь Геллерта двухнедельной давности стала, судя по всему, главным событием месяца, и если до нее он был никем - неприметным немцем-эмигрантом, у которого еще молоко на губах не обсохло, то после за один лишь вечер обзавелся если не уважением, то одобрительным вниманием присутствующих. И с тех пор стал “парнем, который все верно сказал”.
Недурно для начала.
- Значит уговор, - кивнул Геллерт, делая большой глоток. Пиво здесь, конечно, было… помои, в общем, а не пиво, но зато настраивало на нужный лад. На недовольный и негодующий лад. Он огляделся, прикидывая сегодняшнюю публику. Народу в баре пока еще собралось немного. Здесь был, к примеру, старый подслеповатый Джеффри, ставший сквибом с четверть века назад в результате весьма сомнительной истории, но нежно всеми любимый за байки, которые травил после пары-тройки стаканчиков дешевого виски. За столиком чуть поодаль угрюмые братья Ховард, сосланные в недельный неоплачиваемый отпуск за пьяную драку в цехе, топили печаль на дне бутылки. А в центре бара рыжая Кловер, дочь Пита, играла в волшебный пул с каким-то мужчиной, уделяющим явно недостаточно внимания тому, чтобы загнать возмущенно попискивающие шары в лузы.
Остальные посетители были ему незнакомы, разве что веснушчатое лицо молодого мужчины, устало облокотившегося на барную стойку на другом ее конце, вызвало какие-то смутные воспоминания. Отхлебнув пива, Геллерт внимательно вгляделся в него, скосив глаза, но только заметив квадратный деревянный футляр, свисающий с его плеча на ремне, неожиданно узнал в мужчине Томаса Акерли, фотографа, который приезжал в Годриковую впадину летом. Похоже, затея Акерли с производством недорогих фотоаппаратов окончательно провалилась, и ему пришлось вернуться на родину. И, судя по помятому, уставшему виду, Акерли был вовсе этому не рад.
Как удачно.
Прихватив бокал и еще раз кивнув Питу, Геллерт присел рядом:
- Не помешаю?
Акерли недоуменно поднял на него глаза, затем глянул ему за спину, на дверь, будто ждал кого-то, но в конце концов пожал плечами.
- Нисколько. Я могу чем-то помочь?
Такой же прямолинейный, каким я тебя запомнил. Отлично.
- Вполне возможно, - улыбнулся неузнанный Геллерт, поправляя очки. - Я заметил у Вас фотоаппарат и взял на себя смелость предположить, что Вы превосходно с ним обращаетесь.
- Так и есть, сэр. Интересуетесь фотографией?
- Не совсем. Скорее, меня интересует хороший фотограф. И не просто фотограф, а тот, кто не побоится запечатлеть нечто…, - он понизил голос, - не вполне законное.
- Не вполне законное? - нахмурился Томас, смерив его подозрительным взглядом. - Простите, а мы не встречались раньше?
Еще как!
- Может быть, но разве что в Европе, ведь в Штатах я совсем недавно. Ульрих Брукнер, - он пожал широкую ладонь Акерли.
- О, я тоже не так давно вернулся из Европы, - веснушчатое лицо просветлело, и подозрительность в светло-зеленых глазах угасла. - Кто знает, может мы даже прибыли одним рейсом.
- Это было бы удивительное совпадение, - улыбнулся Геллерт. - Вы сейчас где-нибудь работаете, мистер Акерли?
- Делаю снимки для Нью-Йорк Пост.
- Но это же газета не-магов? Простите мое любопытство, но почему Вы не работаете, например, на Рупор Америки? Или любое другое магическое издание? Я думал, фотограф сейчас, учитывая новый закон, жутко востребованная и прибыльная профессия.
- Вы совершенно правы, в Рупоре я мог бы грести деньги лопатой, - саркастически фыркнул Томас, опрокидывая стакан и утирая вьющуюся бороду тыльной стороной ладони. - Вошел бы, так сказать, в элитный клуб волшебников-фотографов.
- Так в чем же проблема? Звучит отлично.
- В принципах, - Акерли глянул на него с вызовом, и в этот момент Геллерт впервые ощутил их разницу в возрасте. Отличие было даже не столько в годах, но в том, что упрямство и отказ подчиняться правилам уже стоили Томасу карьеры и роскошной жизни. Это, несомненно, было достойно уважения. - Я отправился в Европу, так как не желал потакать нашим порядкам, и вернулся обратно только потому, что такие порядки теперь везде. Но даже если и так, уж лучше я буду работать как обычный не-маг, нежели поддержу магические предприятия, узурпировавшие искусство фотографии! - он коротко перевел дух. - Так о каком незаконном мероприятии идет речь, мистер Брукнер?
А вот сейчас и узнаете, мистер Акерли, - таинственно улыбнулся Геллерт, услышав громкие приветствия за спиной и узнав голоса вошедших. - Вы слышали о Роберте Вуде?
- Тот, что выступал против запрета смешанных производств и которого на прошлой неделе приговорили к пожизненному заключению в Азкабане?
- И из-за которого по всей Англии начались массовые беспорядки, - кивнул Геллерт, махнув Моррису, Белл, Хо и остальным - потенциальному действующему составу его будущих начинаний.
- Эй, Ульрих, дружище, как поживаешь? - на его плечо опустилась тяжелая рука Джима Морриса, негласного лидера местных вольнодумцев - по крайней мере, он был им до той “эпохальной” речи Геллерта - а теперь братающегося с новым любимцем публики так, будто популярность досталась Геллерту лишь с его на то позволения.
Точно так же в свое время вел себя и Воронцов.
- Отлично, Джим, вы как раз вовремя, - развернувшись на стуле (и тем самым как бы невзначай скинув с себя его руку), он обвел взглядом всех подошедших, заметив мимоходом, как оживились и остальные посетители, с любопытством поглядывая в их сторону. - Я уже начал вводить мистера Акерли в курс дела.
- В курс дела? - натянуто улыбнулся, сверкнув фарфорово-белыми на фоне почти черной кожи зубами, Джим. Едва ли он испытывал какое-либо желание демонстрировать свою неосведомленность, но выбора у него не было.
- Да, хватит нам разглагольствовать, - громко и отчетливо произнес Геллерт, спрыгивая со стула и становясь при этом на голову ниже Морриса, что, впрочем, ничуть не умалило то всепоглощающее внимание, что он к себе приковал. Акерли, поневоле оказавшийся в эпицентре и явно чувствующий себя неуютно, водрузил чехол с фотоаппаратом подальше на стойку, чтобы никто не сверзил его ненароком на пол. Но сам не пересел. - Пора, наконец, сделать что-нибудь стоящее. Тем более, что момент сейчас самый подходящий.
- Идем, послушаем, что он скажет, - пихнул брата локтем старший Ховард. Кловер и ее партнер приостановили игру, и даже старый Джеффри проснулся, стерев дорожку слюны с клочковатой бороды. Глядя на то, как народ стягивается к Геллерту, а значит и ближе к центру бара, Ржавый Пит довольно ухмыльнулся, закинув когда-то белое полотенце на плечо. Джим же, наблюдая все то же самое, недовольно поджал полные губы. Наверняка он спешил сегодня в Слепую свинью, неся весть о побеге Вуда, чтобы первым эмоционально, как умел, провозгласить о “свершившейся справедливости” и шумно выпить за это.
И все на этом. Единственным желанием Морриса было вновь обрести среди обитателей этого маленького полуподпольного мирка славу смельчака и острослова, что делало его слова предсказуемыми, а значит - все менее интересными.
Геллерт же предлагал не слова, а действия.
- Не думаете ли вы, - обратился он уже не к Джиму, но ко всем в Слепой свинье, слегка дрожа от волнения. Настало время узнать, насколько хорошо он прочувствовал их настроение, насколько глубоко сумел заглянуть в их сердца. Готовы ли они. - Как думаю я, что мы должны выразить наше несогласие громче ворчания над кружкой пива? Что хватит уже скорбно молчать, глядя как крупный бизнес под эгидой правительства давит нас, простых волшебников? - правый глаз слегка кольнуло. - Маги Лондона окружили Министерство с лозунгами, а мы что, в конце концов, трусливее англичан?
- Еще чего! - возмущенно фыркнул один из братьев Ховард под одобрительные возгласы остальных.
- А что ты предлагаешь, Брукнер? - поинтересовалась Белл, которая хотя и занимала куда более высокую должность в Эбботс Мэджикал Хаус, крупнейшем в мире производителе магических товаров для животноводства и сельского хозяйства, но была ровно так же как Моррис, Хо и прочие коллеги недовольна новым законом, поставившим крест на ее мечте о собственной молочной ферме. - Выйти на улицы с криками “Свободу Вуду?” Вряд ли мы докричимся до Азкабана.
- Нет, мы…
Пламя сотен свечей мерцало в зеркалах роскошного зала, хрустальных фужерах и белках глаз, обращенных к нему. Несколько десятков мужчин и женщин в парадных мантиях сидели за длинным столом. Перед ними на золотых блюдах лежал нетронутый десерт. Подавляющее большинство глядело с ярым одобрением, кто-то был шокирован, на некоторых лицах читалось сомнение, но все как один внимали Геллерту, не смея шевельнуться. Даже ярко-синие глаза на повзрослевшем лице не сводили с него своего пронзительного взгляда.
Подняв бокал, он сказал еще несколько слов. А затем на него обрушилась лавина оглушительных аплодисментов.
- ...нет, - рассеянно улыбнулся Геллерт, вернувшись в реальность так же резко, как и выпал из нее. В ушах стихало эхо восторженных оваций. Помещение Слепой свиньи не отличалось ни просторностью, ни богатым убранством, золотых блюд не было и в помине, однако выжидающие взгляды по-прежнему были прикованы к нему. - Кричать мы не будем. Но мир все равно узнает, чего хотят маги Америки.
***</p>
Март в Париже, как и предсказывала Рене, выдался холодным и промозглым, еще хуже февраля - самое то не высовывать нос из лаборатории. Собственно Альбус с Николя так и поступили, плотно взявшись за эксперименты на стыке алхимии, зельеварения и трансфигурации - наисложнейших дисциплин магического знания. Дисциплин, в которых, еще будучи студентом Хогвартса, Альбус давал сто очков вперед подавляющему большинству волшебников. А рядом с Николя все равно чувствовал себя полнейшим неучем и дилетантом. И хоть у старого мага имелось почти шестьсот лет форы, уязвленный Альбус впитывал знания как губка, стремясь заполнить пробелы и больше никогда не услышать унизительное “наверное, для этого пока еще рановато”.
По прошествии двух месяцев Альбус все еще не вполне понял свое отношение к Фламелю. С одной стороны до личной встречи они состояли в переписке два года, и письма алхимика всегда имели теплый, дружеский тон и неоднократно выражали крайнюю степень одобрения успехов юного гения. Николя в свою очередь восхищал Альбуса объемом и глубиной накопленных знаний, равно как и тем, насколько Фламель благодаря своим трудам расширил их горизонты. Дух ученого и исследователя горел в нем, наверное, все так же ярко, как и шестьсот лет назад, и эта неуемная, фактически бессмертная жажда познания и неутомимая научная деятельность стали для Альбуса источником бездонного вдохновения. Лучшего способа прожить вечность он и представить не мог.
Однако при всем при этом непосредственное, личное общение с Фламелем нельзя было назвать приятным опытом. Скорее наоборот. Обычно степенный и неторопливый он, тем не менее, быстро терял терпение, если в его присутствии произносилась какая-то неточность или, не приведи Мерлин, демонстрировалась некомпетентность. К тому же работал он всегда молча и вел очень скудные записи, предпочитая держать все в острой как бритва памяти, а еще имел обыкновение давать задания кратко и всего единожды. Ассистирующий ему Альбус покрывался холодным потом и по несколько раз проверял свои расчеты, но все равно время от времени путался, боясь переспросить, и делал ошибки. И удостаивался проницательного взгляда поверх очков в золотой оправе и неизменно бесстрастного - но лучше бы Фламель кричал - “нужно переделать”.
Вне лаборатории Николя говорил и того меньше (если дело не касалось истории Франции), по большей части комментируя за завтраком новости из газет и журналов, но здесь его немногословность, по крайней мере, компенсировалась как ручей быстрой, звонкой, обтекающей острые камни речью Рене. Та как никто другой на памяти Альбуса, не считая, пожалуй, Геллерта, когда тот старался, умела увлечь сотрапезников непринужденной беседой. Причем, подкидывая за стол интересную, живую тему, сама почти не участвовала в ее обсуждении, предпочитая наблюдать за развитием событий со стороны, лишь изредка вмешиваясь, если атмосфера накалялась сильнее необходимого. Устоять перед этими, можно сказать, манипулятивными техниками было невозможно, и Альбус с Николя частенько обнаруживали себя посреди жаркой, увлекательной дискуссии без малейшего понятия, как все к этому пришло.
Но так было только в присутствии мадам Фламель. Оставшись же наедине друг с другом, они снова будто теряли общий язык, и между ними повисали тишина и недосказанность, а со стороны Альбуса еще и липкий страх ошибиться.
Дошло до того, что, переволновавшись и неправильно оценив погрешность (а еще вдруг вспомнив, как в свете свечей переливались золотом волосы Геллерта, уснувшего на учебнике по трансфигурации) Альбус вдребезги разнес один из лабораторных приборов. Мало того что крайне сложный и редкий, так еще и весьма старинный на вид. Фламеля в тот момент в лаборатории не было, и, слыша его приближающиеся торопливые шаги, Альбус с леденеющим сердцем смотрел на россыпь сверкающих всеми цветами радуги осколков на столе перед собой - всего, что осталось от замысловатого волшебного механизма с множеством чутких линз - не замечая, как со лба на переносицу стекает струйка крови.
- Что случилось? - застывшему в дверях Фламелю хватило беглого взгляда, чтобы понять, что произошло, еще до того, как Альбус открыл рот. - О, нет!
- Простите, Николя, я…, - у несмеющего поднять глаза Альбуса не было слов. Он знал, что никакое репарирующее заклинание не сможет вернуть прибор подобной сложности. Даже если собрать все осколки обратно, даже если восстановить целостность рычажков, шестеренок и линз, прибор никогда не будет работать как раньше, ведь откалибровавшие его когда-то чары развеялись раз и навсегда. - Я не рассчитал...
- Трансфигурационный проявитель Парацельса! - нацепив на нос болтающиеся на цепочке очки, Николя горестно склонился над мерцающими обломками, сокрушаясь так, словно потерял старого друга. - Ведь он сам подарил мне его на юбилей четыреста двадцать два года назад. Таких в мире осталось всего три штуки! То есть две...
От чувства вины у Альбуса едва не закружилась голова, а в глазах помутнело. Он уничтожил такую редкость! Своими руками! Он вновь залепетал слова извинения.
- Что у вас за шум? - Рене в косынке и белом переднике, из кармашка которого торчали плотные пропитанные смолой перчатки, заглянула в лабораторию, спустившись, похоже, прямиком из оранжереи. Ее пытливые глаза пробежались по обломкам проявителя, по скорбно замершему Фламелю и по перекошенному ужасом лицу Альбуса, и в них сверкнули зеленые искры. Альбус уже знал, что это значит. Мадам сердилась. - Только не говори, что напустился на ребенка из-за старого прибора! Ты разве не видишь, что он ранен?
- Но ведь Парацельс..., - растерянный взгляд Фламеля взметнулся на порезанный лоб Альбуса одновременно с тем, как тот в том же недоумении медленно поднял руку, стерев кровь, заливающую глаза. По-видимому, один из осколков вспорол кожу, но, к счастью, неглубоко. Впрочем, Альбус запоздало подумал о том, что вполне мог лишиться глаза.
От этой мысли его передернуло.
- Да он тебе почти все свое барахло оставил! - возмутилась Рене, и синеватое магическое пламя в горелках на лабораторном столе взвилось ей в унисон. - А что не оставил, ты потом скупил!
- А ты обратно все продала, - тихо проворчал сконфуженный Фламель, заметно сдав позиции, но его уже не слушали.
- Пойдем, дорогой, - Рене цепко схватила Альбуса за локоть. - Довольно экспериментов на сегодня.
- Простите, - успел еще раз промямлить тот, прежде чем его утащили из лаборатории.
Тихо загудев от прошедшей по металлу вибрации, винтовая лестница мягко подняла их на верхний этаж, и в нос Альбуса ударили сладкие ароматы цветов и влажный запах земли. Вверху, под крышей, спрятанной за густой зеленью, звонко перекрикивались птицы.
- Ну-ка встань здесь, я на тебя посмотрю, - скомандовала Рене, протащив его мимо вскопанной клумбы, рядом с которой на развороте вчерашнего выпуска Le Maître Mot*, поверх потрясшей весь мир фотографии Статуи Свободы с горящей поперек надписью “Свободу Вуду” корчились фиолетовые корневища сорной гнилоуски. С сочным хлопком раздавив одно из них подошвой ботинка, Альбус послушно замер, позволив Рене приподнять его голову за подбородок и, стерев кровь заклинанием, осмотреть порез. - Ничего страшного, я немного поколдую, и твоя мордашка станет такой же симпатичной, как раньше.
Проглотив скепсис относительно своей симпатичности, Альбус поблагодарил ее за заботу, уверив, что вполне справился бы и сам, но Рене и слышать ничего не желала. Согнав сонного жирного фазана с низенького табурета и усадив туда Альбуса, она обработала его лоб настойкой бадьяна, появившейся в ее руке и точно так же исчезнувшей без какого-либо вмешательства волшебной палочки. До Альбуса запоздало дошло, что он наблюдает первоклассный уровень владения первомагией, но проклюнувшееся любопытство перевесило тяжелое как свинцовая гиря чувство вины.
Вообще-то он скорее разделял гнев Николя - если его реакцию можно было так назвать - нежели негодование мадам Фламель, и признавал, что за свою оплошность заслуживает самое суровое наказание. В памяти всплыл случай многолетней давности, когда Аберфорт, со скуки шаря в его школьном чемодане, уронил серебряный телескоп Альбуса, которым тот очень дорожил. После этого Альбус не разговаривал с братом месяц, и только вмешательство Арианы, подсказавшей Аберфорту нужные слова, сделало возможным их примирение. Так что, покорно принимая заботу Рене, он уже представлял, как собирает вышеупомянутый чемодан и покидает Париж, а адрес дома Фламелей стирается из его памяти, словно и не было.
- Вот и все. К вечеру даже следа не останется, - закончив, удовлетворенно заключила Рене и, наколдовав плетеный стул с высокой спинкой, с чувством выполненного долга на нее откинулась. А в следующий миг низенький табурет под Альбусом задрожал и, подпрыгнув вместе с седоком, обернулся таким же плетеным стулом. Копчик Альбуса при этом остался немного недоволен, но тот счел бестактностью уведомлять об этом Рене. К тому же он прекрасно догадывался, что означают стулья.
Долгую беседу.
- Спасибо, мадам Фламель, - вежливо поблагодарил он, никак не в силах унять тягость на душе. - Мне очень жаль, что из-за меня вы поругались с мужем.
- Поругались? - вскинув изогнутые брови, она тихо рассмеялась, чуть отведя голову в сторону и аккуратно сложив на коленях сплетенные пальцы. И с этим в меру наигранным, поставленным смехом, с легкой и непринужденной, но элегантной позой она вдруг живо представилась Альбусу не в переднике и косынке посреди вскопанных грядок и ползающих корней, а в роскошном пышном платье позапрошлого века - с царственной ленностью помахивающая веером и ведущая утонченные беседы с группой окруживших ее литераторов, художников и музыкантов. Несравненная, очаровательная и остроумная хозяйка салона. Альбус готов был биться об заклад, что так оно когда-то и было. - Ну что ты, милый, разве ж это ссора? - с веселой улыбкой покачала головой Рене. - Пустяки. Когда мы по-настоящему ссорились в последний раз, дом пришлось отстраивать с самого фундамента. Кажется, это было в 1789-ом… Но не важно. Уж поверь, чтобы всерьез разозлиться, моему мужу требуется что-то пострашнее сломанного прибора.
- Но ведь это не просто прибор! - возразил Альбус, снова сникнув. - Это ценность. И память.
- Вот поэтому ты так ему нравишься, - ласково глядя на него, вздохнула Рене, подперев подбородок костяшками пальцев. - Слишком уж вы с ним похожи. Но не волнуйся, Никки ничуть на тебя не злится, самое большее, поворчит немного, и все. Просто такой уж он есть - очень сильно привязывается к вещам. Как, в общем, и к людям.
Из всего этого Альбус услышал лишь одно.
- Я ему нравлюсь? - поверить в это на фоне их пронизанного прохладцей сотрудничества было трудно. - Я думал, он… мной разочарован.
- Что ты такое говоришь! - отмахнулась Рене. - Никки в полном восторге, только о тебе и болтает. Альбус то, Альбус это, - она закатила глаза. - Была б я моложе, давно начала бы ревновать.
- Но… я не понимаю, - растерялся Альбус, начиная подозревать, что его разыгрывают. - Наедине в лаборатории Николя почти не говорит со мной и ничего не объясняет.
- О, Никки так тяжко сдержать свою педантичность и желание все перепроверить и переделать за другого, что, зная этот свой порок, он старается не вмешиваться в процесс, боясь обидеть резкой критикой или унизить неосознанным снисхождением. А, уж это, поверь мне, его самому давнему ассистенту, он умеет как никто другой.
- Выходит, чем меньше он все контролирует, тем…
- Больше он тебе доверяет, да. И уж кому-кому, а тебе, Альбус, он позволил бы разнести всю свою лабораторию вдребезги, - подмигнула Рене.
Нет, поверить в это он решительно не мог.
- Но ведь я за эти месяцы не сделал ничего особо впечатляющего! - это была правда. Его мысли, устремляясь вперед, к загадкам магического знания, затем делали несколько шагов назад, в прошлое, полное сладковато-болезненных воспоминаний. - А только делал то, что он мне велел, да и то кое-как.
- Ах, милое дитя, да ты хоть представляешь, как редко Николя удается встретить человека, который хотя бы понимает, о чем он говорит? Во всем волшебном мире таких людей наберется с горстку, а ты из них самый юный. Понимаешь ли ты, что это значит для Никки? - ее взгляд стал многозначительным. - Долгие годы плодотворных, захватывающих трудов. Мечта от которой он не в силах отказаться.
- Зачем вообще от такого отказываться? - Альбуса, наконец, начало охватывать смущение, а его скулы - румянец.
Ярко-зеленые глаза мадам Фламель потухли, и морщинки в их уголках прорезались четче, будто зарубки прожитых сотен лет.
- Мы ведь не от ненависти к людям укрылись здесь, в этом доме, - сказала она с тихой грустью. - И никогда не принимаем гостей не оттого, что боимся лишиться философского камня или столового серебра. И больше всего мы с Никки боимся не смерти - в нашем возрасте страшиться ее стыдно - а вернее, не своей смерти. Теперь понимаешь, Альбус? Осознаешь всю исключительность того, что ты здесь?