волк откроет правду. предаст любовь (2/2)

И именно в этот момент в лице Джейсона меняется что-то. Тенью отражается тот страх, который скользнул меж узоров еще там, на реке, и возле туши лося. Только на этот раз он смешан с осознанием, а оттого — еще ярче, еще более пугающий.

— Джейсон?

— Я понял, — шепчет. — Теперь я понимаю.

И его взгляд, всего на долю секунды, обращается на Амулеты у Салима на шее.

На все последующие расспросы Джейсон отвечает молчанием: не то чтобы Салим сильно настаивает, зная, что если тот говорить не захочет, то ни единая душа его не заставит. Но надо признать — молчание не угрюмое. Вот уже в который раз Салим замечает, что что-то в отношении Джейсона к нему неуловимо изменилось. Он не смог бы сказать в какой момент, это случилось так незаметно, как прячется после сумерек за Теневым пиком Солнечная рысь. Хотя, наверное, в их случае — поднимается из-за Орлиного.

Поэтому, и только поэтому, Салим решается заговорить снова как ни в чем не бывало:

— Так значит, ты умеешь больше, чем остальные? Если тебе уже нечему у них учиться?

— А то. Могу показать, — Джейсон с усмешкой пихает его в плечо. — Если не боишься.

— Боюсь? Не на того нарвался.

— Ну тогда смотри.

Джейсон серьезнеет в момент. Скрывается в глубине пещеры и приносит выбеленную временем кость — Салим очень надеется, что не одну из… Нет, те были еще будто бы свежими и не выглядели бы так. Да и маловата кость для человеческой. Потом Джейсон достает из своей сумки несколько необычно длинных травинок, заворачивает кость в них. Бросает все это в костер — дурманящий запах окутывает их плотных облаком.

— Гриб Мервина, — спрашивает Джейсон серьезно. — Он у тебя?

— Д-да… Да, вот, держи.

Салим достает несчастный гриб из одной из сумок: он слишком зачарован происходящим, чтобы задавать ненужные вопросы. Впервые прямо при нем происходит настоящий ритуал, и Салим даже дышит едва-едва, лишь бы ничего не испортить и ничему не помешать.

Джейсон тем временем разламывает гриб на части руками, стараясь не уронить ни крошки на землю, и — тоже отправляет в костер. Дым становится темно-серым, едким.

— Сейчас вернусь, — громким шепотом предупреждает он и, накинув шкуру на плечи, исчезает в кромешной тьме снаружи, там, где все еще воет ветер и мигают равнодушно звезды, дети Луны. Вернувшись, потягивает Салиму горсть снега такого ледяного, что сразу же немеют пальцы.

— Что ты?..

— Чшш. Доверься мне.

Снег плавится в только-только согревшейся ладони, и кристально-чистые капли стекают вниз по запястью, обгоняя мурашки. Впитываются в рукава рубахи, расплываясь по ткани темными пятнами, и оседают холодом у самого сгиба локтя. Но Салим держит.

Джейсон выуживает кость из костра, счищает прямо пальцами перетлевшие травинки, что черным пеплом пачкают руки, бормочет:

— Прошлое и настоящее, вечность и разложение, мудрость Четверых и предательство Пятого. Когда звезды так холодны, пусть откроется тайна. Дай руку. Я тебя не укушу.

Он прикасается к запястью — рисует сажей длинную полосу в том месте, где под кожей проступают вены. После… Забирает снег и бросает его в костер.

— Да, можно рассказать многое о человеке по линиям на его руке, — Джейсон хмурится, прослеживая черты на онемевшей ладони. Смотрит Салиму в глаза. — Ты не понимаешь, о чем я говорю? Ладно, смотри. Видишь, это круг Луны. Ты помогаешь людям, понимаешь их. Это редкий дар. Очень редкий. Но ты видишь? Видишь, вот здесь? У меня он тоже есть. А видишь вот эту линию. Это линия сердца. Судя по ней, у тебя будет лишь одна большая любовь в жизни. <span class="footnote" id="fn_30569480_2"></span>

Салим слушает завороженно. Помогать людям. Вот оно. Заложено в самих линиях, предначертано однозначно, что бы они там ни обсуждали. Сейчас, когда Джейсон держит его за руку все еще, после проведенного ритуала, все это наконец обретает смысл.

Вот только…

— Нет, — качает головой Салим угрожающе. — Ты не…

— Я да. О Четверо, ты так внимательно слушал.

Вот несносный. Устроил тут представление, обманул как ребенка, а главное ведь — Салим не усомнился ни на секунду, пока не различил на губах тень улыбки.

— И гриб зря перевел?..

— Обычный змеиный гриб. Бесполезный абсолютно, во всех проявлениях.

Джейсон так и лучится самодовольством. Держит все еще Салима за руку, и тот не мог бы сказать, которая из этих двух вещей сыграла решающую роль и дала случиться тому, что случилось. Салим бы, честно, сказал — обе.

Кожа чужого запястья под пальцами — горячая. Покрытая десятками шрамов: тонких следов от порезов о нож и наконечники стрел, выпуклых — от звериных когтей, совсем мелких, оставшихся от чего-то совсем случайного, и неравномерные — от ожогов. Салим касается их самыми подушечками, прослеживает историю чужой жизни, не видя, но чувствуя образы.

— Салим, — то ли предупреждает тихо Джейсон, то ли просит.

А глаза у него как те камни, что Мервин предлагал тогда россыпью среди прочих безделушек — застывшая смола. Впитывают в себя отблески пламени, оседающие где-то там, в их глубине, мерцающие загадочно. Таков Джейсон весь — загадочный.

Видят Четверо, Салиму — все это время, каждый день с самой первой их встречи — отчаянно хотелось его разгадать. И понимает он это, скользнув ладонью по плечу к шее, выше, только сейчас.

— Джейсон, — так же тихо, осторожно, будто с диким.

Такой он и есть. Только кивает так покорно, что щемит в груди, пусть и смотрит настороженно, замерев, словно удара боится.

— Джейсон, — гладит его Салим по щеке. — Джейсон.

И пожалуй, Джейсон все-таки просил.

Крошево больно врезается в лопатки, когда Салима укладывают на спину, но этого он почти не чувствует. Все, что он чувствует — тяжесть чужого тела на бедрах и желание. Жар, разливающийся по венам, такой сильный, что каменный пол, промерзавший долгие-долгие годы, кажется горячим.

— Джейсон, — Салим запускает руки под шкуру, туда, где теплое, чуть влажное от пота, и притягивает ближе к себе. Пальцы Джейсона под рубахой уже скользят по старому шраму от медвежьих когтей. Задирают ткань.

— Да?.. — выдыхает он для разнообразия вместо имени, соскальзывая ниже, и его дыхание щекочет Салиму живот.

Салим давно заметил, что места возле шрамов чувствительные. Никогда не думал, что настолько — чтобы от прикосновения губ по коже разбегались мурашки. Лихорадка, та, что утихла под пальцами Джейсона той зимой — сейчас он возвращает ее, будто хранил все это время, пока луны сменяли друг друга. Салим снова ощущает, будто весь мир вокруг горит, будто они в самом центре костра: он не мог заболеть так быстро, он не мог вспыхнуть так быстро, это все — Джейсон.

— Нет, — вздрагивает Салим, когда губы касаются живота. — Иди сюда.

И Джейсон поднимается послушно, мазнув снова поцелуями по груди.

— Что? — на выдохе.

Его глаза черные, как сама Тьма.

Салим снова гладит спину под шкурой, гладит, пока Джейсон не вздрагивает, и в темных глазах не мелькает секундная паника. Там нельзя, кричит буквально все в нем, и Салим безропотно смещает руки ниже. Разгадать его… Он касается сильных бедер, пробегается кончиками пальцев по кромке штанов: Джейсон дышит часто-часто, прерывисто, где-то прямо над ухом.

— Салим… — просит.

И — вздрагивает снова, когда Салим запускает наконец руку прямо в штаны.

Это все ощущается таким правильным, таким нужным, как будто с самого начала все вело именно к этому, как будто это — их финальная точка. Не спасение мира, но спасение самих себя, именно эта близость на закате мира, раскинувшегося где-то там, далеко внизу. Даже если у них ничего не выйдет, и Долина захлебнется Тьмой, это не будет иметь абсолютно никакого значения до тех пор, пока Джейсон стонет на грани слышимости так, как будто Салим оказался всем, чего он когда-либо желал.

Салим чувствует, как дрожат от напряжения руки, которыми Джейсон упирается в каменный пол у его головы; чувствует, как заполошно колотится сердце, но — не понимает уже, которое из двух.

Он никогда не делал этого раньше. И вряд ли сделает когда-нибудь ещё.

Но сейчас запах трав кружит ему голову похлеще тех восхитительных звуков, что Джейсон издаёт, а вкупе с жаром и тяжестью его тела — вовсе сводит с ума.

Может, они не могут создать новую жизнь. Может — не смогут спасти все те сотни зависящих от них жизней. Но свою жизнь Салим сейчас чувствует: остро, ярко, почти болезненно. Держит её в руках, сжимает крепче пальцы и двигает-двигает ладонью, ритмично, размеренно, неизбежно, как сменяющие друг друга луны.

Джейсон — ерзает. Отстраняется, отбирая у Салима ощущение жизни, но всего на несколько секунд: тот даже понять не успевает, только заметить, как на мгновение стало неправильно.

И после, когда кожа касается кожи, Салим думает, что вот это уже — самый что ни на есть ритуал.

А потом мысли перестают существовать, и весь его мир сужается до горячего дыхания, всхлипов на ухо и невероятного трения под переплетенными пальцами.

Их не хватает надолго. Конечно, их не хватает надолго, ведь в этом всем — загадка и понимание, злость и прочная связь, невысказанное, но безусловное «ты в безопасности рядом со мной» и тоска случайной встречи длиною в несколько лет. То, что могло стать новой жизнью, но посвященное добровольно друг другу, разливается неожиданно теплым на контрасте и липким немного.

Джейсон крадёт у Салима выдохи, отдавая взамен судорожные свои, и ни один из них не променял бы обветренные губы напротив на спасение целого мира.

Что происходит дальше Салим помнит смутно просто потому, что ему требуется куда больше времени, чтобы прийти в себя, чем Джейсону. Он все еще будто парит где-то под потолком, а то и среди равнодушных звезд снаружи, не желая возвращаться в тело, отягощенное мыслями — Салим уже чувствует, как наливается чернотой сомнений и сожалений пустая после случившегося голова.

Джейсон укладывает их обоих, скинув с плеч шкуру, чтобы обустроить хотя бы некое подобие постели, ложится рядом, прижимается близко-близко совсем. Салиму — все еще не холодно. Жар желания уже утих, но другое тепло, спокойное, мягкое, как мех, в который он зарывается бездумно пальцами, не подпускает Ледяного волка ближе, не дает даже носом повести в их с Джейсоном сторону. Четверо, как же с ним хорошо.

Засыпая, Салим слушает, слушает песнь чужого дыхания и думает о том, что их все еще двое. А значит, солнце взойдет.

Но просыпается он задолго, задолго до того, как первые лучи соскользнут с вершины Орлиного пика в долину.

Звезды — та их часть, что видна с того места, где Салим лежит — мерцают все так же безразлично, равнодушные к людским проблемам. Прогоревший почти костер потрескивает слабо, изо всех сил пытаясь сдерживать натиск мороза.

Но так холодно Салиму не поэтому.

Вместо того, чтобы лежать на шкуре рядом, Джейсон почему-то сидит у костра, сгорбившись и обняв колени руками. Тихий и отстраненный — ни намека на то, каким он был всего несколько часов назад, ничего, что напоминало бы о жаре и прикосновениях, жадных до тепла салимовой кожи, рваном дыхании и тихих, едва слышных стонах. Салим от одной только мысли о случившемся чувствует, как смущение разгорается на шее под подбородком теплом, совсем не таким приятным.

— Джейсон? — в который раз зовет он по имени, приподнявшись на локтях. Обтянутые льняной тканью плечи вздрагивают едва заметно, но Джейсон даже не поворачивается, так и смотрит на огонь, почти уже потухший. — Джейсон, что такое?

Плечи вздрагивают снова, и Салим понимает — это был не испуг. Они вздрагивали и до того, как он проснулся, и вздрогнут коротко еще не раз. Джейсон, кажется… Плачет? И вот этого Салим не ожидал совсем.

— Джейсон… Это из-за того, что случилось?

Салим никогда еще не чувствовал себя так неловко: не зная, что сказать и что сделать, как говорить и о чем, он подсаживается ближе и прижимается плечом к чужому.

Джейсон неопределенно качает головой.

В тусклом свете костра промеж узоров блестят влажные полосы.

— И да, и нет. Дело в том, что случилось, но не сейчас. Тогда еще… Пять лет назад.

Вот оно. Вот, что Салим так долго пытался разгадать. Что мелькало то и дело в глазах Джейсона, в разговорах, в том, как он держался на севере и востоке, что преследовало их невидимой тенью все это время. Что-то случилось, это Салим понял давно. Он только не знал — что. И сегодняшняя ночь щедро одарила его ответами на многие вопросы.

— Я не всегда жил один. Ну, это ты знаешь, — начинает Джейсон, не дожидаясь наводящих вопросов. — Какое-то время я жил в северном лагере. И я… Я…

Слова будто спотыкаются о зубы: Джейсон морщится, поджимает губы, борется с собой мучительно, чтобы облегчить наконец душу. Салим касается мягко его плеча.

— Расскажи мне.

— Я… Среди всех них был только один человек, которого я мог считать другом. Которого я… Это был парень, ясно? Это был парень, Салим, понимаешь? Знаешь, как Северному племени важны дети? Как они трясутся за каждую новую жизнь, потому что Ледяной волк никого не щадит и забирает-забирает-забирает людей — они хотят выжить, я понимаю, но я тоже хотел. И мне нужен был человек. Хотя бы один. Мне казалось, я нужен был ему тоже.

Салим потрясенно молчит. Джейсон, тогда еще совсем юный, так хотел иметь кого-то, кто будет на его стороне; Джейсон когда-то был среди людей и хотел быть. Не всегда его единственным другом был Ледяной волк, рыскающий среди молчаливых деревьев, не всегда в хижине, затерянной в самой глуши, к аромату трав примешивался острый запах одиночества. Когда-то и хижина эта была не нужна.

— И… Что-то случилось?

— Да. Все узнали. Она узнала тоже. Представляешь, мы вернулись однажды в лагерь, там — все всё уже знают. Только и мечтать о таком, а? Чтобы все смотрели на тебя как на Пятого и нос воротили; идти мимо домов к Совету, а лагерь как будто вымер. Лучше бы они говорили, они всегда только и делали, что говорили. Что я выродок из-за Теневого пика. Что ни на что не гожусь. Что лучше бы мне убираться туда, откуда я появился. Даже скрывать не пытались, что я им не нравлюсь. Но в тот день они молчали. Им нравилось смотреть на кровь.

Голос Джейсона — почти ледяной, но срывающийся на шепот. Его плечи вздрагивают, а отблески затухающего пламени все так же пляшут в глазах и пляшут, наверное, даже когда он опускает влажные ресницы, прячась от мира.

Салим только сейчас замечает, как дрожат его собственные пальцы. От сожалений, сочувствия и ужаса, стискивающего горло, стоит ему только представить, каково это, когда вот так.

Помогать миру, который не потрудился помочь мне, когда это было нужно.

И только теперь Салим начинает понимать…

— А твой…

— Он стоял и смотрел. По статусу было не положено трогать таких, как я. Вот он и предпочел — следовать традициям.

Салим может вообразить свист рассекаемого воздуха и кровь на снегу. Гробовое молчание племени и надменный взгляд вождя. Но он совершенно точно не может представить даже, насколько Джейсону было больно. И, кажется, все еще больно сейчас, спустя годы. Все еще дрожащие пальцы касаются снова плеча, скользят ниже, на спину, и тонкий лен ничуть не мешает чувствовать тепло. Как не мешает проследить рубцы, тянущиеся вдоль позвоночника от самых лопаток вниз. Расползающиеся, как змеи, в разные стороны, разбегающиеся, сплетающиеся — как паутина, как жилы под кожей.

Череда выборов.

Последствия этих выборов на коже совсем юного Джейсона, выбравшего когда-то довериться и любить.

Так и не озвученные вопросы тонут в поцелуе — несмелом, но порывистом, почти на грани отчаяния. Салим надеется, что Джейсон целует его, а не свои воспоминания. Иконечно, Салиму хочется верить, что это всё не просто попытка его заткнуть.

Он сомневается.

Во всём, что касается Джейсона, и больше всего — в себе.

— Может, дело было не в том, что он мужчина, а в том, что она любила его тоже, — шепчет Джейсон, когда они засыпают снова рядом, и Салим обнимает его так, чтобы мир больше никогда не посмел даже притронуться.

Может быть.

Когда Салим просыпается — ни амулетов, ни Джейсона рядом нет.

Только запас еды, ровно на обратную дорогу.

И продолговатый камень на кожаном шнурке, превратившемся в пепел, в костре.

***</p>

Спускаться и правда оказывается проще.

Может, потому что Салим почти не замечает дороги из-за мрачных мыслей, вязнет в них сильнее, чем в снегу, который ветер за ночь раскидал обратно, будто бы заметая следы.

Дурак, какой же он дурак. Оказался глупее мыши, доверился Джейсону. Джейсону! Тому самому, который едва ли не половину жизни прожил наедине с самим собой в лесу, преданный всеми, кого знал, язвивший чаще, чем улыбался. Ненавидимый всем Северным племенем. Чужой среди всех остальных племен. Как можно было поверить мальчишке, соблазниться парой откровенных разговоров и одной-единственной близостью, рискнуть — и потерять всё.

Два амулета — и третий у Мервина, что значит, что заполучить его не составит труда — теперь в руках Джейсона, живущего только желанием отомстить этому миру любым способом, даже самым жестоким.

А Салим ведь действительно ему поверил, даже понадеялся на что-то.

Дурак, просто пустоголовый дурак.

Теневой пик тонет в темноте уже больше, чем наполовину — что-то происходит там, что-то нехорошее. Возможно, Безумец уже добрался туда, уже заручился поддержкой самих Теней и спускается обратно, готовый обречь Долину на смерть. Как скоро Джейсон, с тремя амулетами, доберется до точки, где встретится с Мраком, даруя ему непревзойденную силу.

И где теперь искать последний, четвертый амулет? А главное — есть ли теперь в этом хоть какой-то смысл?

Как смотреть в глаза людям, которых он буквально убеждал столкнуться со смертью лицом к лицу совсем недавно, обещая, что придумает, как помочь?

Не проще было бы сдаться?

…Я выбираю тебя не бросать…

Нет.

Он должен хотя бы попытаться, а если и не выйдет ничего, то принять свою судьбу вместе со всеми, плечом к плечу. С Рейчел и Эриком, которые, несмотря на то, как мир жесток, выбрали сражаться. С Мервином, так усиленно делающим вид, что ему плевать, но готовым прийти на помощь. Ради Джоуи, у которого все еще впереди.

Собравшись — с силами, с мыслями — Салим прибавляет шаг.

До Восточного племени он добирается даже быстрее, чем ожидал — к утру следующего дня. Замерзший, вымотанный, с опустевшими сумками, он ступает на улицы спящего лагеря и выдыхает с невыразимым облегчением. Теперь, даже если Мрак накроет Долину, он встретит его не один.

— Надо же, и даже на обеих двух, — Мервин. Скалится, как и тем самым утром, когда они уходили, подходит, гремя свисающими с пояса безделушками. — А волчару где потерял?

Он не знает.

Не знает? Но если Джейсон отправился не сюда за третьим амулетом, то куда?..

— Порысил по своим волчьим делам, — отмахивается Салим беззаботно. — А ты вообще когда-нибудь спишь? Или взял за привычку охранять восточный лагерь?

— Ой, иди ты. Кто спит, тот остается в конце концов без своего добра. Что люди растащат, а что Ледяная паскуда отгрызет, сечешь?

Разгоряченному ходьбой Салиму холодно стоять на месте, да и Мервину, кажется, не по себе. Поэтому они идут, мимо холмов, где люди просыпаются только-только. Спят под слоем земли — жутко.

— Удивлен, что тебя все еще отсюда не выгнали, — усмехается Салим, чтобы отвлечься. Мервин пихает его локтем.

— Еще бы они меня выгнали. Я тут, между прочим, пацану помогал к Инициации готовиться. Несколько дней по лесу его таскал; его не пройдет, я сам его прибью.

— Джоуи? Как он?

— Как-как — иници-мать его-ируется. Сейчас вот народ потянется к лесу его встречать.

Важный день. Так странно осознавать, что пока они с Джейсоном были в горах, Долина продолжала жить своей жизнью: кто-то готовился к Инциации, самому важному в жизни дню, кто-то делал горшки и охотился, кто-то даже влюблялся, наверняка. Такая вот есть у людей привычка — влюбляться на пороге конца света.

Лагерь и правда пробуждается ото сна. Тут и там показываются самые нетерпеливые. Семьи, чьи дети вернутся или нет сегодня полноценными членами племени. Сопереживающие. Просто зеваки, чей сон сегодня оказался недостаточно крепким. Наконец, когда толпа собирается уже приличная, среди них показывается Эрик.

По его сигналу все направляются к лесу.

Утренний воздух пахнет тревогой.

Особенность территории Восточного племени такова, что до леса, где и проходит обычно инициация, надо еще дойти. Салиму, в общем-то, не привыкать: южане тоже проделывают в дни Равноденствия и Солнцестояния немалый путь, как и остальные племена, в общем-то, только маршрут у всех — разный. Люди с Севера добираются до места таинства по лесу, огибая Озеро по восточному берегу. Те, кто живет на Западе, обычно ждут своих в устье реки; восточные и южные люди — на противоположном от леса берегу.

Туда они сейчас и текут неторопливым потоком, журчащим взолнованной речью, плещущимся редкими порывами смеха, пробегающими рябью словно от порывов ветра.

— Эрик! — Салим догоняет его, пристраивается рядом, стараясь следовать шаг в шаг.

— Салим, — вождь склоняет приветственно голову. — Все получилось?

— Да. И нет. Я расскажу, когда вернемся в лагерь — не хотелось бы портить такое утро.

Эрик снова кивает, соглашаясь, и какое-то время они идут молча. Идут, пока шаг всех, кто следует за ними, не становится единым, а голоса не сливаются совсем в монотонный гул, будто не несколько десятков людей, но одно существо ползет медленно по Пустоши к реке напиться воды. Только когда становятся различимыми впереди отдельные деревья, и пробегают по лицам первые отблески солнца, что отражаются ото льда, Салим задает вопрос, мучивший его с того самого момента, как он проснулся в пещере один.

— Ты знаком с Джейсоном, да? Он… Всегда был таким?

— Джейсон… — Эрик задумчиво молчит. — Да, было время, мы общались. Но потом с ним случилась неприятность, и он закрылся от всех. Думаю, когда-то он пытался быть похожим на нас, но был — всегда таким. Прошу меня извинить, мне пора вести людей. Мы почти пришли.

Лес тёмен и тих. На берегу реки пока — никого; никто не вернулся еще, готовый похвастаться амулетом и поделиться своей историей.

Люди рассаживаются прямо на промерзшую землю у самой воды, ждут напряженно, и над Пустошью воцаряется тишина.

Салим сидит вместе с ними и все смотрит-смотрит на реку, скованную льдом. Тем, кто будет возвращаться, придется ее пересечь: сама мысль об этом пробегается холодом по спине, оседает первобытным страхом в груди. Салим помнит, как было холодно, как было страшно. За себя, за Джейсона и за мир.

А теперь Джейсон ушел, а от самого Салима ничего уже не осталось, кроме усталости и тревоги.

Зато мир… Мир еще можно спасти. Или хотя бы попытаться.

Первый юноша показывается на том берегу реки, когда солнце уже едва касается Орлиного пика. Высоко подняв руку, он потрясает в воздухе двумя перьями, большими, коричневыми, но отливающими почти золотом в свете нового рассвета. Беркут? Или орел?

Племя встречает его радостным гулом.

Один за одним из леса выходят парни и девушки, пока солнце поднимается все выше и выше: кролик и кабан, сова и хорь, нет только Джоуи.

Мервин, подсевший к Салиму поближе после того, как третий парнишка присоединился к племени, мрачнеет с каждой следующей минутой, что лес молчит.

— Все будет в порядке, — сжимая его плечо, заверяет Салим, забывший на время даже про свои собственные заботы. — Я уверен.

— Будет, — усмехается Мервин, вот только звучит это как-то слишком уж жалко. — Его ж я учил.

Над лесом, где-то совсем недалеко, вдруг взмывает в воздух стая перепуганных птиц: племя вторит им таким же тревожными возгласами. Замерев в ожидании, люди прижимают к себе ближе луки и копья, вертят в руках клинки.

Деревья на самой опушке приходят в движение.

Вокруг так тихо, что кажется, будто можно услышать, как течет подо льдом река, даже дыхания не слышно. Салим до побеления костяшек сжимает рукоять копья и всматривается в снег на другом берегу так пристально, что начинают слезиться глаза.

— Джоуи… — выдыхает Мервин совсем рядом.

Джоуи.

Джоуи и правда появляется за рекой — его рывками, за одежду тащит к воде волк, и снег за ними окрашивается в красный.

— Джоуи!

Мервин срывается с места, и племя — следом за ним, вскинув оружие, спотыкаясь и падая на лед. Салим не замечает, как и сам вскакивает, несется на помощь, как бьется в теле единственное желание — убить.

Не пугает ни река, ни вечный холод, что таится в темноте подо льдом; Салим бежит, хватая ртом морозный воздух и останавливается в считаных шагах от волка.

Всего на мгновение их взгляды пересекаются, и-

— Стойте, — кричит Салим быстрее, чем осознает, что кричит. — Это…

Если он ошибся, что тогда?

Я выбираю тебя не бросать.

— Стойте… — повторяет.

Волк смотрит на него глазами Джейсона.