волк Северной звезды укажет путь (1/2)

Флора и фауна функционируют без ошибок

Много лет ревут медведи, волки воют и так далее

Никто не ждал беды, ведь не было слова ”беда”

Не было языка как такового, инстинкты одни

Но вот однажды произошла казалось бы ерунда

<span class="footnote" id="fn_30569453_0"></span></p>

Чем глубже Салим продвигается в лес, тем неприветливее тот становится: Ледяной волк кусает морозом лицо и руки, так и норовит забраться свирепым ветром под рубаху и цапнуть побольнее. Дыхание, превращаясь в иней, оседает на шкуре у подбородка.

Все меньше заметно следов — Салим не охотник, но даже он понимает, что не к добру это, если зверье леса боится. Орлиный пик на востоке едва проглядывает сквозь плотные снежные облака, западный Теневой не видно вовсе: он словно спрятался в тумане, оправдывая свое название и подтверждая худшие догадки. А так как за спиной осталось и Озеро, Салим, привыкший к бескрайним южным равнинам, ориентируется с трудом. Кажется, в прошлый раз он прошел не так много, прежде чем…

За спиной хрустит ветка, едва слышно, но в мертвенной тишине морозного леса это звучит почти оглушительно — Салим оборачивается больше инстинктивно, схватившись за рукоять топора, и расправляет плечи под тяжелой шкурой.

Джейсон, который держит сломанную ветку в руках, ухмыляется привычно-насмешливо.

— Если бы не амулет, я бы решил, что ты еще щенок, не прошедший инициацию. Шумишь ужасно.

— Если бы не отвратительный акцент, я бы подумал, что ты с Запада, — спокойно парирует Салим, но висящий на шее медвежий коготь машинально прячет под рубаху. — Слишком уж сильно тебя волнует положение в племени.

Смешок срывается с губ Джейсона облаком пара: он доволен перепалкой, но не встречей, судя по тому, как пробегает по покрытому узорами лицу тень; за спиной у него болтается лук и полупустой колчан, на поясе — заячья тушка.

Может, Салим помешал охоте, может, предстоящему плотному ужину, но как бы там ни было, Джейсону придётся повременить и с тем, и с другим, потому что Салим брёл по снегу несколько дней не развлечения ради. На его плечи помимо шкуры давит непомерный груз ответственности и тревоги: за то, что происходит, и за то, что только произойдёт. И помочь, увы, способен только Джейсон, который, кажется, прекрасно это понимает. И знает, зачем Салим пришёл.

— Морозная выдалась весна.

Губы шамана дергаются в усмешке, рябью идёт узор, но глаза остаются всё такими же холодными, какими Салим их запомнил. Он кивает:

— Да. И ты знаешь, почему.

Джейсон живёт полуднем ходьбы и сотней усталых вздохов дальше от места их встречи: к тому моменту, как хижина, темнеющая пятном среди деревьев, возникает в поле зрения, Салим уже едва переставляет натруженные ноги. Снег вокруг белый до рези в глазах — выступающие слезинки норовят намертво сцепить льдом ресницы, так что приходится моргать в такт шагам. Салим смотрит на след чёрных капель заячьей крови, чтобы не потеряться насовсем в ослепляющей белизне, слушает едва различимый скрип чужих шагов, будто эхом отражающий его собственные, и как молитву повторяет про себя напутствие своих Старейшин. Миру грозит опасность, но волк Северной звезды знает, что делать. Положись на него, Салим. У нас нет выбора. Положись на него. Да благословят тебя Четверо на твоем нелегком пути.

По воле ли Четырех две зимы тому назад напал на него обезумевший медведь? По воле ли Четырех Джейсон охотился тогда в тех краях и помог?

Салим подавляет неосознанное желание приложить ладонь к животу, где под шкурой и рубахой фантомно ноет от воспоминаний шрам — сейчас надо беречь силы и не растрачивать их даже на малейшие движения.

— Ты обходил Волчье озеро или шел напрямик? — Джейсон, по-видимому, не устал ничуть, и Салим бы не удивился, если бы его вопрос был лишь издевательством, а не искренним интересом.

— Весна морозная, и я спешил, но у меня есть голова на плечах, чтобы не рисковать. Обошел по восточному берегу.

— По восточному, хах? А ты, похоже, искренне веришь в чушь с Пророчеством.

Пока Джейсон не спросил, Салим даже не задумывался о том, почему выбрал обойти озеро справа. Восточный берег длиннее, выгибается кошачьей спиной далеко вглубь леса, к тому же пришлось перебираться через реку, пока спящую подо льдом, но по-прежнему опасную — быть может, путь по берегу противоположному позволил бы выиграть целый день, но… Все знают, что беда придет с Запада, и Салим не исключение. Даже если есть еще время до того, как с гор спустятся Тени, видят Четверо, рисковать ему не хочется.

— Если бы я не верил в Пророчество, — устало вздыхает он, — я бы сюда не пришел.

— Правда? А я-то думал, ты просто соскучился.

Оставшиеся до хижины шаги они проходят в тяжелом молчании.

Джейсон пропускает его вперед, откинув полог: волна воздуха, теплого, пахнущего травами, дымом и чем-то животным, клубами пара вырывается в морозные сумерки. Внутри, по сравнению с царящим кругом холодом, почти жарко, даже несмотря на то, что Джейсона, очевидно, несколько дней не было дома — переплетение шкур, натянутых на толстые прутья, не пускает в хижину Ледяного волка, защищая пучки сухих трав от его укусов.

— Зачем тебе столько всего, если ты не заботишься о племени? — почти-искренне интересуется Салим, пока устраивается на накиданных вместо кровати шкурах, и Джейсон, занятый тем, чтобы зажечь сначала лучины, а потом ограниченный каменным кругом костерок, раздраженно дергает плечом.

— Никогда не знаешь, что тебе может пригодиться и когда. Если бы не эти травы, если бы не я, как думаешь, что было бы с тобой тогда? Четверо бы помогли?

— Нет, — абсолютно серьезно качает головой Салим и все-таки касается ладонью шрама поверх рубахи. — Если бы не эти травы, я был бы мертв.

***</p>

Чем глубже Салим продвигается в лес, тем неприветливее тот становится. Зимнее солнце дрожит уже низко-низко над Теневым пиком; звериные следы темнеют проломами в мерзлом насте вдоль тропы.

Голоса товарищей уже стихают где-то впереди за деревьями: Салиму теперь начинает казаться, что разделиться было не лучшей идеей. Да, через пару часов они вернутся — им всего-то добраться до озера и обратно — но кто знает, что может случиться за пару часов сейчас, когда Тьма ступает по земле мягкими лапами бок о бок с Ледяным волком.

Салиму пока нужно найти место для ночлега где-нибудь здесь, под защитой могущественных сосен, но тени, спящие в сугробах под тяжёлыми ветками, не внушают спокойствия — что-то внутри отзывается первобытным страхом на каждый неверный отблеск и каждый шорох.

И нарыв этого самого первобытного страха лопается внутри, затапливая вены чёрной густой волной, когда совсем рядом с грохотом переламывается пополам тонкое деревце под напором сильных лап. Настоящих. Медвежьих.

Салим встречается со зверем глазами, склоняет почтенно голову, хватается за амулет, шепчет:

— О, Покровитель, будь милостив, — и в следующую секунду обезумевший медведь кидается на него, оглушая рычанием.

Салим даже не успевает выхватить из-за спины оружие — сильным ударом его отбрасывает в сторону, противно хрустит что-то за спиной: то ли рукоять топора, то ли позвоночник, то ли дерево, в которое он влетел. Моментально превратившаяся в клочья рубаха, налившись кровью, липнет к телу горячо и влажно, а в глазах темнеет так, что медведь видится размытым темным пятном. Ближе и ближе, взрывая лапами снег и поводя носом, силуэт приближается, чтобы навсегда утащить добычу за Теневой пик, и Салиму не остается ничего, кроме как смириться и принять смерть от лап Покровителя достойно, как то полагается воину.

Тень замирает вдруг, рычит снова — на этот раз рассерженно, даже болезненно — трясет головой, будто бы пытаясь отряхнуться от чего-то, озирается по сторонам, забыв на мгновение про умирающего Салима. Поляну вдруг наполняет резкий травяной запах, от тени-медведя отделяется другая, зыбкая, человеческая, но рассмотреть ее Салим уже не успевает: жизнь впитывается в снег вместе с кровью, и он теряет сознание. Последнее, что Салим чувствует — как его вздергивают куда-то вверх, чертыхаясь со странным северным акцентом.

А потом мир погружается в темноту.

Когда он приходит в себя, хижина (хижина?) перед глазами покачивается, как сохнущие на ветру шкуры; несмотря на горящий у дальней стены костерок, тут темно, гораздо темнее, чем дома, где сквозь соломенную крышу тусклый свет пробивается в любое время суток. Пучки трав, висящие не ровными рядами, но пучками тут и там, источают удушливый запах — примерно такой же исходит от стоящей совсем рядом неглубокой глиняной миски с густой мазью, и Салим определенно не хочет знать, что в нее намешано.

Приподнять голову получается с трудом, но как иначе посмотреть, насколько все плохо, а судя по вгрызающейся в ребра боли, все очень плохо. Проверить, правда, все равно не удается, потому что рана покрыта густым слоем мази, видимо, той самой, что темнеет на дне миски - ну, он хотя бы жив, и это не то чтобы обнадеживает, но сойдет для начала.

Удовлетворенный осмотром, Салим прислушивается к ощущениям: только сейчас, осознав, что он рубаху или то, что от нее осталось, с него сняли, он понимает, что замерз. То ли костерок не справляется с тем, чтобы прогреть хижину достаточно для двоих, то ли сказывается потеря крови.

И наверное, дело все-таки в ране, ведь хозяин жилища, кажется, не мерзнет совсем, даже не зябнет.

— Кто ты? — хрипит Салим. Незнакомец, с сосредоточенным видом перебирающий сухие стебли на полу у огня, вскидывает голову.

Его лицо покрыто причудливыми узорами — удивительно тонкие и аккуратные, они переплетаются на скулах, мерцают точками под глазами, разбегаются по лбу и вискам. Салим, разглядывая их, замечает и застрявшие в темных волосах травинки; такие же налипли тут и там на накидку из шкуры, украшенную мелкими, крысиными, наверное, черепами.

— А я уж надеялся, ты не выживешь. Мне нравится твой коготь, хотел забрать его как сувенир.

— Тот медведь…

— Не убивал я твоего Покровителя, не бойся, — парень отряхивает руки, морщится почему-то почти с сожалением. — Ну, выпустил одну стрелу, да, но что ему будет. Пришлось спалить пару пучков оленьей травы, чтобы спугнуть. Воды?

Незнакомец каким-то удивительным образом будто читает салимовы мысли — во рту действительно сухо, как на равнине летом, но ведь он даже сказать еще ничего не успел. Салим кивает, чтобы не тратить силы на то, чтобы ответить вслух; перед ним ставят еще одну миску, уже с чистой водой.

— Ты жалеть меня не собираешься, я смотрю, да?

— Ага. Пей сам.

Салиму, может, и тяжело, но он не слабак: приходится, стиснув зубы, приподняться, принимая полусидячее положение, и, игнорируя адскую боль, которую не заглушает даже мазь, потянуться за миской, будто нарочно, проверки ради, поставленной изначально подальше. Салим так же через силу тянет ее на себя, приникает губами, позволяет влаге стекать по подбородку и шее вниз, пока он пьет. Главное, что становится немного легче.

— Ты не видел людей из моего племени? — Салим снова укладывается на шкуру. Сейчас даже на то, чтобы напиться, сил потребовалось слишком много. — Они ушли чуть дальше меня и-