цесаревич (1/1)

Он торчит у меня все воскресенье, вместо того, чтобы отстоять службу.

У него жуткий насморк. В этом доме насобирается с литр, пожалуй, прозрачной слизи, извергнутой из него и расфасованной по тугим белым сверткам, валяющимся повсюду, но больше всего – в ведре.

Я знаю, что она вся прозрачная, потому что он мне ее показывает.

– Хочешь увидеть мои козявки?

Я смотрю ему в глаза, пока он разворачивает клочок мягкой бумаги.

В последний раз я был свидетелем чего-то подобного, когда трехлетний сын моего друга сидел в комнате перед телевизором на горшке, а потом всем показывал ту же картину маслом, только с пятном темнее.

– Молодец.

Сказал я тогда и говорю сейчас.

– Что, не нравится? Но ты же даже не смотришь.

Он смеется, сжимает очередное яйцо Фаберже и отправляет его мимо ведра.

В понедельник я просыпаюсь в пустой квартире с заложенным носом. Дышу ртом, как рыба, выброшенная на берег, и понимаю, первый раз в жизни понимаю, что такое быть взрослым.

Быть взрослым – это узнать, что свое дерьмо придется оставлять при себе. Потому что оно совершенно никому не может быть интересно.

Со своим дерьмом ты отныне и навеки веков

один.