Часть 7 (2/2)

Хазин колкость игнорирует.

— Мне в суд через полтора часа, девчат, у вас может есть чем это замазать?

— Идем, горе луковое.

Маша ведет Хазина к своему столу, усаживает в кресло и направляет на лицо лампу.

— Совсем незаметно сделать не смогу, но поприличнее будет, — Маша экспертным взглядом оценивает масштаб предстоящей работы, придерживая голову Хазина за подбородок.

От нее вкусно пахнет, сладеньким чем-то, но ненавязчивым. И знакомым.

— Как на приеме у врача сижу.

Коллеги косятся на них, но пока комментариев не слышно. Маша улыбается, протирает свои наманикюренные пальчики влажной салфеткой.

— Расслабься, не укушу. Пластырь еще есть?

— Ага.

Старый пластырь Маша осторожно снимает, хмурит бровки при виде шва. Даже на легкие похлопывающие движения кожа отзывается противной болью. Хазин прикрывает глаза и переключает все внимание на дыхание. Сколько он знает дыхательных упражнений, никому не пожелаешь. Все равно больно. И чешется.

За время экзекуции Хазин вспоминает туалетную воду. У Нины была такая же, флакончик в форме яблока. Нужно запомнить на всякий случай, мало ли когда понадобится сделать коллеге приятный презент.

— Только заклеить осталось.

Хазин находит в кармане брюк новый пластырь, а Маша умудряется прилепить его почти безболезненно.

— Зацени, какой я гример, — она протягивает маленькое зеркальце.

Синяк, конечно, видно, но он бледнее ровно настолько, чтобы в Хазине нельзя было распознать переодевшегося бездомного дебошира. Что, собственно, и требовалось.

— О, хоть на человека похож. Спасибо.

— Сочтемся, — Машина улыбка становится наигранно хищной. — Блин, подожди, сейчас ещё пудрой просушу. Это две секунды.

— А давно у нас тут салон красоты открылся?

К столу подруливает сотрудник в гражданке, имени которого Хазин не знает. Вроде мелькал здесь такой, а что за птица, он понятия не имеет. Неприметный, опер скорее всего.

— Гурьев, свали бога ради, — говорит Маша, не отвлекаясь от раскопок в своей косметичке.

— Да я чисто издалека не понял, чо происходит, решил подойти присмотреться. А тут уголок нетрадиционной культуры.

— Гурьев… — Маша разворачивается к нему лицом.

— Ты бы так и сказала, что тебя нормальные мужики не интересуют.

У Хазина в башке совершенно теряется коннект. Сигнала нет, один автопилот. Уголки губ ползут вверх. Он поднимается с кресла, встает между Машей и этим Гурьевым. Маша цепляется за его руку.

— Петь, забей не него, ему лечиться надо.

Гурьев надвигается, явно провоцируя. И Хазин это видит и понимает.

— Тебе с такими вкусами лечиться надо. Понаехали гондоны московские, — он толкает Хазина в плечи. — Думаешь, с фамилией своей неприкасаемый?

Оскорбился Хазин за Машу или обиделся за гондона и фамилию — сказать сложно. Скорее всего, ничего из этого. Гурьев чуть повыше ростом, разница совсем небольшая. Прописать в челюсть все еще удобно. Кажется, потом Хазин сбивает его с ног. Не уверен точно, потому что когда красная пелена спадает, он уже оказывается прижатым к столу тяжелым телом. Причем так крепко, что не пошевелиться. Руки зафиксированы за спиной, щека вдавлена в столешницу. Благо, не той стороной, на второй синяк.

— Успокоился? — Голос Грома.

— Ага. Пусти, дядь.

Тяжесть исчезает. Гром дергает Хазина за плечи и практически конвоирует на выход.

Кто-то суетится и причитает вокруг. Маша орет на вполне живого Гурьева:

— Да дело не в каком-то Пете-Мише-Васе, а в том, что ты агрессивный мудак!

Как и тот самый Петя, собственно. Шум опенспейса отрезает закрывшаяся дверь. Хазин оседает прямо на холодные гранитные ступеньки крыльца.

— Он что тебе такого сказал? — Гром присаживается рядом.

— Предохранители сорвало, — невпопад констатирует Хазин.

Нужно записаться на группы. И вернуться в психотерапию. Пока не убил кого-нибудь. Или себя.

Гром кладет Хазину ладонь на спину.

— Петь, расскажешь может?.. Ну, в смысле, если хочешь.

Хазин смеется, пока не начинается задыхаться от икоты.