Часть 6. Глава 9 (2/2)

Разрешаю, уже не глядя назад, и Лука, не сдержавшись, со смешком обзывает его «трусишкой». Это срабатывает, как щелчок по носу. Ядвиг подбирается едва не сразу же и, становясь надоедливым прилипалой, снова нагоняет нас. За ним в темноту, разгоняя её светом своих ламп, тянутся и остальные.

— Раз ты до сих пор жив, то, значит, и у остальных довольно высокие шансы. — Говорит наигранно весело, но, наткнувшись на ухмылку Луки, который, в отличие от меня, расслабился, тут же хмурится. — Что?

Настораживается, но никаких ответов уже не получает. Я молча ухожу вперёд, обогнув Луку, и он тянется за мной. Ядвиг и его немного потрёпанный и молчаливый отряд остаются чуть позади. Но шагают тоже. Разорвав дистанцию на пару метров.

И не слышно уже ни шуток, ни пустого бахвальства.

Это всегда очень занятный момент. Момент осознания, что, возможно, вернуться уже не удастся.

А мне почти хорошо так.

Мне почти удаётся представить, что мы вдвоём, и если говорить вполголоса, то его звука никто лишний не услышит и не прицепится со своими пустыми комментариями.

— Я не понимаю, почему такой шум привлёк одних дохляков.

Согласно кивает, и, судя по недовольно скривившимся губам, тоже надеялся, что первая добыча будет посолиднее. Те же, что вышли к нам, будто человеческие дети все были. Тощие и мелкие.

— Может, твари побольше ещё утром обожрались? — Предполагает, делая вид, что темнота его не беспокоит, а сам держится ровнехонько за моим плечом. Идёт шаг в шаг, как много раньше делал, когда нам приходилось бродить в местах вроде этого. — А этим не перепало, вот они и сунулись?

— Может, — соглашаюсь, чтобы не спорить, но не припомню, чтобы вообще видел сытых монстров. Напротив, те голодны. Очень голодны. И вкус крови только больше усиливает их неуёмный аппетит. — Береги крупные артерии и голову.

Фыркает и наверняка закатывает глаза. Веселится теперь, позабыв о всех своих предчувствиях, и покровительственно треплет меня по плечу.

— Не нужно меня учить. — Голос у него тоже вкрадчиво-снисходительный, того и гляди, и вовсе забудет, зачем он здесь, и выкинет какую-нибудь дурость. — Ты бы ещё напомнил… Впереди!

Перемена разительная.

С игривого полушёпота до выкрика.

Успеваю отпихнуть его локтем, отшатнуться и выставить меч перед своим лицом другой рукой.

Он заметил чужие сверкнувшие в темноте глаза, я успел поймать удар лапы на лезвие.

Успел только потому, что тот был неуклюжий и вскользь.

Выдавший себя зверь не утерпел, когда понял, что его раскрыли. Бросился и напал, как придётся. Тут же отпрыгнул, вновь скрываясь в темноте расширяющегося в очередную комнату тоннеля.

— А ты никогда не хочешь меня…

Лука конечно тут же комментирует. Перебиваю его до того, как самодовольно закончит и убедится в своей абсолютной незаменимости.

— Поэтому и не хочу.

Сам заболтал, а теперь хвалится, что, благодаря ему, мне не вскрыли глотку. Хитро, ничего не скажешь.

Не болтаем больше, дожидаемся, пока нехотя нагонит остальная часть отряда, которая вроде и не с нами вовсе, и уже при свете ламп первым шагаю в очередную каменную комнату.

И первым слышу не эхо своих шагов, а тихий предупреждающий рык.

Не то перевертыша, не то оборотня. Не то чего-то среднего от них обоих.

И тут же ответ от других, прячущихся по нишам.

— Большой твой.

Вскидываю взгляд, чтобы найти того, кого мне только что сосватал Лука, и на выступе под самым сводом пещеры вижу его. Белого почти и огромного.

Длиннолапого волка. Такого же, как на болотах.

— Ты уступаешь?

Спрашиваю бездумно, удобнее перехватывая рукоятку меча, и краем глаза следя за Ядвигом, а никак не за потянувшимся к колчану Лукой. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь сейчас дёрнулся.

— Только это я и делаю.

Заряжает, как ни в чём не бывало, и я думаю о том, что ему бы фарфоровые чашки с ядом переставлять во время важных высоких приёмов, а не со зверьем водиться с такой изворотливостью.

До глубокой старости бы дожил, если бы за болтовню голову в первый же званый вечер не снесли.

Осматриваюсь, надеюсь на то, что вояки догадаются разбрестись вдоль стен, и нарочно, зная, что это спровоцирует всех затаившихся тварей, наступаю на остатки чужого, звонко разлетевшегося черепа.

Хруст будто сигнал.

И верно Лука сказал: большой мой.

Только первым я убиваю мелкого, бросившегося из темноты ближайшего перехода. Ловлю брюхом на лезвие и тут же откидываю его в сторону, чтобы не мешался.

А тот, что сверху, наблюдает.

Остаётся в стороне. Глядит, как наступают твари поменьше, и не вмешивается пока. Следит за мной и почти не обращает внимания на остальных.

Будто спланировавший атаку командир.

Это кажется интересным ровно до того момента, пока не становится опасным. Пока не понимаю, что так и есть. Что часть тварей смогла сохранить человеческие черты. Что у них есть какая-то организация.

Мелкие были так, шушерой вроде глупой солдатни, набранной из отдалённых деревень, эти же рангом явно повыше. И обратились тоже удачнее, пускай всё ещё и не дотягивают до урождённых.

Внизу бойня.

Тот, белый, так и смотрит сверху. Следит за тем, как я рублю головы тех, кому не повезло быть поваленными другими.

Всё довольно удачно, пока зверьё не перенимает тактику людей и не начинает бить сообща. Одновременно опрокидывая и добивая противника.

Стоит только одному из служивых погибнуть вот так, как ещё двоих утаскивают в тоннели.

Парами прут и рвут в темноте.

А волк сверху всё смотрит. Смотрит, как меня хватают за ногу, когда я продираюсь на другую сторону пещеры, чтобы не позволить отрезать единственного, кто меня здесь интересует, и смотрит, как я убиваю ещё нескольких, не умеющих владеть своим телом так, как урождённые, волков.

Глядит на живое месиво внизу, на всю эту кипящую возню, и дожидается, пока мы снова не встанем рядом.

Тогда, толкнувшись от уступа, в три прыжка спускается вниз.

Лампы давно брошены. Две всего осталось. А тварей, напротив, всё больше. Ползут из ходов уже неторопливо. Выходят на четырёх и выпрямляются в полный рост. Не бросаются, как те, что были первыми, ждут отмашки.

И все оборотни сплошь.

Целый отряд.

— Ты постарайся не сдохнуть, ладно? — Лука, отдышавшись, бросает мешающий теперь арбалет около стены и, подумав, отстёгивает и палаш тоже. Остаётся только с окровавленным уже и хорошо знакомым мне кинжалом. — Потому что я тогда сдохну наверняка.

Вместо ответа разворачиваю его боком и, дёрнув, притягиваю спиной к своей спине.

Слышу отголосок усмешки и на самом деле надеюсь не умереть.

Очнувшись, вряд ли найду рядом хоть кого-то.

Вот тогда и его предчувствие.

Сработает.

Тварь смотрит почти осмысленно и, может быть, даже безо всяких почти. На меч и вовсе будто с каким-то странным узнаванием. На секунду всего, а после один из служивых, набравшись смелости, первым бросается на остановившегося рядом с ним зверя.

По лобастой башке его бьёт своим бесполезным полуторным мечом, и начинается по-новой.

Но мы вдвоём облеплены теперь вкруг.

Только и остаётся теперь, что переступать, нанося удары, чтобы не получить росчерк когтей в ответ.

Лука пытается бить чётко, под челюсть, я особо не примериваюсь, слежу только за тем, чтобы не перехватили лезвие лапой.

Не выбили меч.

Рублю как придётся и чаще промахиваюсь, чем нахожу цель.

Но это и не важно сейчас. Сейчас это какая-то бешеная кровавая карусель.

Только кто-то падает, как на его месте оказывается новый зверь.

Я пропускаю удар.

Один и ещё.

Я получаю в плечо и грудь.

Получаю по кисти, и кажется, что совсем не чувствую боли. Спасаю глаза, успев отдёрнуть голову, почти врезать по чужому затылку своим и тут же снести ответным выпадом чужую осклабившуюся башку.

И сразу же поймать на выставленное плашмя лезвие тяжёлую широченную лапу белого волка.

Седой совсем оказывается.

Огромный.

Вмешался всё-таки, глядя на груды своих не то сородичей, не то некогда воинов.

Смотрит на меня сверху вниз, двухметровый и косматый, и мне даже на миг кажется, что он-то урождённый, но нет, челюсть у него неправильная, слишком вытянутая, характерная для ломающих свою натуру перевертышей.

Тоже ни то, ни другое.

Тоже неправильный.

Второй лапой бьёт меня по плечу, и мне никак уже не уйти.

Мне нельзя опустить меч.

Только терпеть и пытаться откинуть его правую лапу. Порезать её или продавить.

Навалится всем весом и отбросить его на шаг назад. Замахнуться и… Промазать.

Тут же возвращаюсь назад, к Луке, чтобы снова спиной к спине, но поздно, между нами уже две твари, и он оказывается отрезан.

Только и может, что пятиться теперь к стене.

У меня же кругом одни волки. Пять или шесть.

Все оставшиеся здесь.

Служивые им больше не важны.

Они хотят разобраться со мной или нами, а уже после, не торопясь, добить более слабых и пожрать.

Это ли не тактика?

А у нас нет никакой. Только топорно бить их, и всё. Бить и делать всё для того, чтобы они не перебили нас.

Два выдоха на то, чтобы собраться.

Один шипящий и призванный сдержать боль.

Не мой.

Лука всё-таки выставил правую руку, для того чтобы защитить горло, и позволил чужим зубам прокусить её.

Свою драгоценную правую руку.

Я убиваю ещё пару, пока он прокалывает глазницу невоспитанной псины, решившей отхватить от него кусок, и их остаётся всего ничего.

Трое, включая белого.

Трое из великого павшего множества, и шестеро истекающих кровью нас.

Белый, как было сказано в начале, мой.

Места больше, но и тел столько, что того и гляди, запнёшься. Замахиваясь, раню наступающего на Луку волка в спину, и тому остаётся лишь добить его. Надеюсь, что оставшегося осмелевшей кучей задавят служивые.

А белый… Белый не отходит.

Стоит и ждёт.

Отчего-то не торопится.

Напоминает мне одновременно и надменного Адриана, служившего Ландграфу, и того волка, что я видел с год назад, в одной из деревень между Штормградом и Камьеном.

Больно уж осмысленный у него взгляд.

И злоба в нём тоже осмысленная.

Холодная, а не разожжённая желанием как следует пожрать.

Идёт полукругом, переступая через чужие тела.

Замахивается правой лапой будто мечом, и это напоминает мне странный, неправильный, но всё-таки поединок.

Я даже слежу за его ногами.

Правильно ли ставит их.

Так ли, как меня пытались научить.

Так ли, как, забавляясь, всё ещё пытается научить Лука?..

Так.

Драка выходит странной. Драка выходит кривой и не оставляет после себя ничего, кроме ощущения обмана.

Я из раза в раз раню его ладони, которыми он отражает удар, и высекаю искры, когда, нападая, напарывается на лезвие моего меча.

Я не ощущаю ничего, никакого облегчения или радости, когда, зайдя за его спину, нарочно растянув заминку, которую мне будто подарили, сношу ему голову.

Нарочно сильно ударив, чтобы вышло за один раз.

Тут же без передышки добиваю последнего из волков, которого Ядвиг всё держит на расстоянии вытянутого полуторника, и, не глядя на него, возвращаюсь к привалившемуся к каменному выступу Луке.

Вонзаю меч в одно из тел, протянув ему руку, рывком выпрямляю и, ни слова не говоря, осматриваю, выискивая раны.

Выходит негусто.

Пара глубоких царапин, хороший укус на правой и зубами же порванное голенище сапога.

Останавливаюсь, заглядывая ему в глаза, чтобы убедиться, что всё в порядке, и придерживаю за скулы, заставляя повернуть голову так, как мне надо.

— Вот поэтому я с тобой и пошёл. — Шепчет вдруг, улыбаясь рассредоточено и полупьяно, накрывает моё запястье пальцами, но даже не пытается его сжать. — И если бы мы были одни…

Приподнимает брови и тут же прикусывает губу. Шатается в мою сторону и с видимым усилием возвращается обратно.

Можно и не проверять было, не дали ли ему по голове. Он на неё с детства стукнутый.

— Нет.

Возражаю, и тут же получаю полный веселья взгляд.

— Конечно, да.

Спорит в ответ и, наконец, сжимает мой рукав. Опускаю запястье и перевожу взгляд на его куртку. Дырки вышли знатные, и пальцы заметно испачканы. Но сильно не кровоточит. Уже хорошо.

— Рука?

Пожимает плечами и крутит кистью.

— Нормально.

Киваю и, уже собираясь отступить, возвращаюсь к нему.

Пол под ногами едва уловимо вздрогнул.

Будто откуда-то из глубины остаточные толчки дошли.

Сначала первый, а после, с заминкой, ещё и ещё, уже сильнее.

— Эй? — Ядвиг, склонившийся над одним из своих раненых, вскидывается и, схватившись за меч, тревожно озирается по сторонам. — Все почувствовали?

Обращается будто ко мне только, повысив голос так, чтобы долетело до этой части залы, но в этом уже нет необходимости. Камень дрожит как праздничный студень, оставленный посреди излишне буйных плясок.

— Что это, господин? — Мужики, растерявшие шлемы и даже целые части доспехов, начинают крутиться на месте и вцепляются в своё оружие. С потолка сыплется мелкий сор. — Господин?!

А Лука… У Луки даже во в мраке, не приглядываясь, видны одни зрачки.

Я сказал ему, что за тварь разнесла ратушу. Он покивал и сделал вид, что услышал. Он знал, что они ползают где-то здесь, в темноте.

Хватаю его за куртку, буквально наматываю её расстёгнутую полу на свою руку и второй держу меч.

Пячусь, не зная, где именно выскочит каменная громада, и упускаю момент, когда огромные челюсти каменного червя заглатывают часть мохнатых тел прямо около наших ног.

Не показался весь, вынырнул, только чтобы утащить немного еды, и тут же скрылся. Я почти выдохнул, и тут же пещера содрогнулась снова.

Начали камни падать, и поднялись клубы невесть откуда взявшейся пыли. То тут, то там будто свежая наледь ломается, и черви, мелкие, голодные, как и все прочие жители этих ходов, утаскивают тела волков.

Я уже начинаю верить, что обойдётся, что всё это ерунда, как прямо передо мной, проломив стену, вываливается большой.

Огромная каменная пасть с четверть любого из роскошных поместий, которыми так гордятся богачи. Жрёт стену как масло, прокапывает её и утекает в сторону, заложив круг. Тут же возвращается и, не найдя в камне ничего привлекательного, отплёвывает целые глыбы. Те катятся в стороны, сшибая служивых с ног, давят оставшихся оборотней и разбивают нас.

Лука отшатывается влево, чтобы ему не пробило голову, а я ухожу вправо, запоздало понимая, что следовало и его дёрнуть за собой.

Но пальцы уже загребают пустоту, удержав один только меч.

А червь пытается сожрать хоть что-нибудь, беснуется, недовольный столь крошечной добычей, и, поднявшись вверх, под самый потолок, проходит вглубь, раскалывая его.

Замирает, будто задумавшись, и всем своим весом, тушей, покрытой наростами, валится вниз.

Плашмя падает на камень и проваливается под землю, оставив после себя глубокую яму, мгновенно обрастающую тонкими трещинами.

Ушел так же быстро, как и явился.

Осталось только дождаться, пока взвившееся в воздух серые облака улягутся, и можно будет искать следующий ход. Чудом не раздавило одну из ламп, и это иначе, как везением, и не назовешь.

Наконец, снова могу видеть человеческие силуэты по ту сторону чёрной ямы и первым ищу тот, что по привычке держится особняком.

Нахожу.

И его, и рядом одного из вояк, который, должно быть, уходил в сторону от падающих сверху камней. Этому повезло, тому, кто крутился рядом с ним — нет.

Опустив взгляд, нахожу торчащие сапоги и покрытые каменной крошкой сплющенные ноги. Даже кровавых пятен нет. Одна только грязь.

Остальные вроде бы выжили.

Итого пятеро на ногах и сколько-то превратившихся в месиво раненых, о которых говорил Ядвиг.

Что же.

Шагаю вперёд, вращая укушенным плечом, и замираю на месте.

Неловко ступил, и снова послышался треск.

Разделивший нас провал задрожал и пополз.

Трещины стали глубже.

Лука застыл на том же месте, где и был. Застыл, глядя себе под ноги и вытянув обе пустые ладони. Словно сохраняя равновесие на доске.

Смотрит вниз и ждёт, пока это закончится. Мужик рядом с ним не дышит тоже.

Опасается пошевелиться лишний раз и, напротив, глядит на меня. Глядит широко распахнутыми глазами, и чудится, что вот-вот ещё и закричит от свалившейся на его голову несправедливости.

Затихает… Могу выдохнуть, только когда слышу, как неподалёку завывает гуляющий по ходам ветер.

Спокойно всё.

А после, сверху, с раненного червём потолка, запоздало скатывается крупный, почти круглый камень.

Медленно, по выступам прыгая, ломая их острые углы и собирая за собой с десяток других мелких.

Мы даже успеваем встретиться глазами.

А после пещера, уцелевшая по ту сторону ямы, рушится.

Валуны разбивают и последнюю лампу.

***

Наверху осталось четверо.

Я, двое растерявших всю доблесть служивых, и паника.

Последняя — самая навязчивая и громкая.

Она заставляет Ядвига бросаться на стены, шарить по ним вслепую и искать выход там, где его нет. Заставляет его карабкаться на камни и скатываться вниз, едва сдерживаясь от того, чтобы не закричать.

Второй… Второй, опустившись на колени, замер и уставился во мрак перед собой.

В никуда, разбавленное пустотой.

Выходит, что я один остался собой после того, как в очередной раз взвившиеся облака из мешанины осколков пород и пыли, осели.

Дождался, пока глаза к кромешному мраку привыкнут, отёр лицо и, поверив, что на какое-то время стихло, убедился, что здесь всё засыпало наглухо.

Осмотрел закрывшуюся, будто свежий шрам, трещину, понял, что так не узнать, забило весь разлом до конца или внизу остались какие-то пустоты, переёл дух и принялся за дело.

Начал разбирать завал, который показался мне самым податливым из всех. Начал сразу, примерно прикинув, в какую сторону мне нужно идти, и надеясь на то, что, обвалив своды, червь не тронул соседние коридоры. Но не пробравшись ближе, этого не понять, потому думаю меньше и больше работаю руками.

Какие-то камни тяну так, какие-то поддеваю мечом… Грохот поднимается тот ещё, но червям похоже, не до него. Их привлекает кровь и запах трупов. До пары скатившихся друг с друга камней им нет дела.

— Думаешь, мы ещё выберемся? — Шёпот долетает до меня в один из коротких перерывов, и в плотной тёмной тишине кажется куда громче, чем есть. Ядвиг, должно быть, наконец окончательно лишился сил. Опустился на одну из глыб и, не дождавшись ответа, зло выкрикнул: — Я с тобой разговариваю!

Требовательно, с плаксивым, незнакомым мне раньше в этом голосе надломом и, может, шлепнув ладонью по своему колену. За гулом откатывающихся мелких камней не разобрать.

— Не мешай.

Отмахиваюсь от него, после того как зовёт во второй, третий и даже четвёртый раз, и именно этим допускаю ошибку. До этого он слышал только грохот. А теперь, вскочив, смог приблизиться на голос.

И надо же, как свезло.

Смог трижды запнуться, не растянувшись.

— Это дорога ведёт наверх? — Прямо за моей спиной мельтешит, но ума достаёт не хвататься. — Ты уверен?

— Я иду вниз.

Отвечаю и тут же морщусь, оглушенный его возмущенным криком.

— Ты совсем сбрендил?!

Забывшись, пихает в спину, и тут уже оборачиваюсь, на этот раз выдвинув вперёд рукоять меча, на которую он и налетает, пытаясь ещё раз броситься на меня в темноте. Я бы нашел это забавным. Если бы у меня было на это время.

— Тебе же сказали, что умрут всё. — Возвращаюсь к работе и, примерившись, поддеваю один из нижних расколовшихся надвое камней. Совсем в крошку разваливается, и проседают и навалившиеся верхние. — На что ты теперь жалуешься?

Забираюсь повыше, не дожидаясь, пока найдёт, чем возразить, и пробую отгрести назад камни помельче. Потолок в этом месте значительно опустился, но, может, своды коридора не рухнули.

— Тот, кто сказал это, погиб раньше меня.

Крошево валится во все стороны, булыжники побольше гремят, разлетаясь по полу, и я уж точно не думаю о том, что могу задеть его. Напротив, на мгновение мне кажется, что было бы неплохо случайно разбить ему голову. И это даже не вспышка злости. Это досада. И прежде всего на самого себя за то, что трачу время, слушая его и открывая свой рот.

— Сомневаюсь.

Бросаю через плечо и возвращаюсь к завалу. Камни сами себя не растащат. И я действительно сомневаюсь. Несмотря на всю болтовню про чужие предчувствия.

Нельзя перебраться через столько дерьма и умереть в итоге вот так.

— Не говори, что ты поэтому туда лезешь.

Не сдаётся никак, и моё и без того истощённое терпение заканчивается.

— Помогай или отойди.

Предлагаю, не оборачиваясь, и больше не слушаю. Не разбираю, что он там выкрикивает в поднявшемся грохоте. И надо же так: вот тут, наверху, все небольшие, но столько их, что грести и грести. В грязи по самые брови, руки саднит… Ничего из того, от чего бы я успел отвыкнуть.

Продираюсь вперёд, пока мышцы не заноют, а наверху не покажется узкий провал. Чёрный среди такого же чёрного.

Выдыхаю только расширив его настолько, чтобы вышло пробраться, и останавливаюсь, спустившись вниз.

Нагнувшись за мечом да так и остановившись, опираясь на свои ноги.

На минуту, может, или две.

В тишине слышно, как по ту сторону открывшейся лазейки ветер воет. Хорошо. Очень хорошо.

— Я не пойду туда. Ты меня не заставишь. Ни за что.

Ядвиг продолжает вокруг виться, так и не запачкав каменным крошевом своих рук, и не то надеется на то, что я начну его уговаривать, не то ждёт, что брошу, если замолчит.

А может, страшно ему в темноте. Скорее всего страшно. Но его опасения — его дело. Моё — оглядеться по сторонам в поисках чужого уцелевшего оружия и, может, ещё чего. Кто знает, что сгодится.

— Что ты делаешь? — Пыль, чья-то покрытая этой же пылью оторванная рука, снова пыль… Кажется, осколки лампы… — Уходишь?!

Не обращаю на него внимания, но заинтересовываюсь, когда молчавший всё это время мужик вдруг поднимает голову и чётко, без истерических срывающихся интонаций проговаривает в пустоту:

— Я не хочу ждать смерти здесь, но даже руки своей не вижу, господин.

Голос будто даже задумчивый.

Решаю, что с ним вполне можно иметь дело, и, оглядевшись ещё, не нахожу ни топора, ни даже обломка его рукояти, но выуживаю сколотый на острие меч из-под кучи крошева и, пошарив по карманам куртки, нахожу в одном треснувшую склянку с чёрным магическим порошком.

И явно не сам сюда его сунул.

Флягу, которой капаю, омывая лезвие, да, огниво тоже, а вот эту дрянь точно нет. Лука всё со своими предчувствиями.

После содержимого фляги оставляю меч на валуне и посыпаю металл этим самым порошком.

Дело остаётся за самым малым.

Высечь искру.

Пальцы после разбора завала слушаются плохо, но выходит довольно скоро, и пещеру озаряет светом. Голубоватым на отлив, ненастоящим, но достаточно ярким для того, чтобы грязное лицо Ядвига испуганно вытянулось.

Берусь за рукоять и, пару раз для пробы крутанув кистью, для уверенности, что магическое пламя не потухнет, молча отдаю его заметно приободрившемуся служивому.

Опасается этого пламени сначала, но, быстро приноровившись, прилипает к моей спине и без вопросов лезет в расчищенный ход.

Сначала он, после проталкиваю меч, и следом сжавший зубы, не желающий оставаться в этом каменном склепе Ядвиг.

— Меня не этому учили.

Первое, что говорит, пробравшись на эту сторону получившегося лаза, и неодобрительно глядит на пылающее лезвие. И на последнего из служивых, не оставивших ему выбора, тоже.

Может, если бы тот предпочёл бездействие чужим клыкам, то и Ядвиг бы остался, а так… Оглядываюсь и, не заметив ровным счётом ничего, кроме свободных и обрушенных ходов, качаю головой:

— Нужен шум.

— Что?

— Кричите. Оба.

Не понимают сначала. Но им и не нужно понимать.

Главное, чтобы оставшиеся перекидыши, волки и кровососы поднимались вверх, а не бродили внизу. Нужно, чтобы они искали меня, а не тех, кого загнало в глубину пещер.

— Это же привлечет всю мразь, которая бродит неподалёку! — Терпеливо дожидаюсь, пока до него дойдёт, и отворачиваюсь, когда мученически запрокинет голову и нервно дёрнет сначала свой наплечник, а после и округлый ворот лёгкого доспеха. С заметными вмятинами и множеством царапин, оставшимися от чужих когтей. — Так ты этого и хочешь…

Налетает на меня, обходит, как уже делал до этого, и снова недостаточно уверенно, для того чтобы ударить.

— А если их завалило? Если там некого искать?!

В глаза мне пытается заглянуть, тяжело дышит, стискивает кулаки. Может, даже дрожит.

Боится теперь, что его тут брошу.

Боится, что отвернусь, и его сожрут. Выпотрошат и растащат на части ещё живого.

Он теперь всего боится. Но и не спорить не может. Потому что от того, куда я пойду, зависит его жизнь. И потому вопли, которые мне так сейчас нужны, это единственное, что ему остаётся. Одобрительно киваю, но, не услышав никаких ответных шорохов в коридорах, легонько хлопаю его по плечу и иду дальше:

— Ещё громче.

Не находится с ответом, зато мужик оказывается горластым, а самое главное, не болтливым.

Делает то, что велено, да так старательно, что я морщусь.

Кричит, по стенам пару раз лупит, но быстро понимает, что это бессмысленно, и ограничивается только воплями. А подустав кричать, начинает напевать себе под нос. Ядвиг же как язык проглотил. Видно, стыдно ему. Не по благородному это. Привлекать внимание таким образом.

Странно только, что несмотря на поднявшийся шум, к нам так никто и не выходит.

Плутаю среди уцелевших бесчисленных залов-пещер, эти двое за мной следом, как прилипшие.

Наконец, нахожу покатую, уходящую вниз не дорожку даже, а будто тропку. Узкую настолько, что мне там не то, что не замахнуться будет, только выставив одно плечо вперёд теперь идти. Не ход, а ниша среди камней.

Не видно ни черта, кроме черноты.

Становится холоднее, и на лицо то и дело паутина липнет. Сверху с далёкого, очень-очень высокого потолка капает собравшийся конденсат.

С равным промежутком времени собираются капли.

Будто что-то отмеряют.

Как секунды идут, складываясь в минуты.

Шипит импровизированный факел. Отстранённо надеюсь, что не погаснет. Пригодится ещё, пускай лучше будет.

Я не думаю о том, что найду внизу.

Пока мне нужно найти это самое место. И стянуть на себя как можно больше не спешащих вылезать после погрома тварей. Скольких из них придавило и сколько передохло от голода? Сколько не пережили превращения?

Сколько осталось?

Будто в ответ, мне навстречу стремится мелкий, сожравший половину своих губ кровосос, и я неловко тычу его остриём меча. Накалываю на него под подбородком и так и иду дальше вместе с ним.

С ещё живым шипящим и пятящимся.

С ним и с тем, что позади него. Машущим руками и пытающимся подобраться поближе.

Спустя минуту их уже трое.

Может, и больше. Не вижу.

Так и ступаю, пока проход не расширяется.

Там бросаются на меня все разом и кусают, за что придётся. Впиваются зубами в ноги, и один даже ухитряется запрыгнуть на спину и едва не отхватить ухо.

Скидываю его и придерживаю сапогом, не позволяя подняться и напасть снова. Разбираюсь с остальными и после уже сношу его голову.

Оборачиваюсь, чтобы глянуть, не отмер ли Ядвиг, но нахожу взглядом только два пылающих, завалившихся навзничь тела, уложенных немолодым, но всё ещё крепким мужиком, вцепившимся в меч.

Киваю ему и спускаюсь дальше.

Поворачиваю.

Вслушиваюсь.

И, не уловив ничего, кроме воя ветра и снова звука падающих капель, высекаю искры, резко рубанув лезвием по ближайшему из камней. Эхо тут же хватает этот звук.

И выдох Ядвига тот же.

— Эй?! Есть здесь кто-нибудь?!

Нерешительно спрашивает у пустоты впереди, и я оборачиваюсь, готовый встретить всех, заглянувших в гости. Ядвиг смелеет.

Кричит громче.

Даже прикладывает руки ко рту, а после выдёргивает из ножен уцелевший нож. Вспомнил, что десять лет назад в драке был лучше меня.

А может, вдруг очнулся.

Набирает в лёгкие ещё воздуха, но до того, как закричит, вдруг слышится тихий, ветром принесённый свист.

Вслушиваюсь и, взмахом руки разрешив больше не рвать глотку, бросаюсь на звук.

Определить сложно, ходы петляют, то и дело кажется, что вот, нашёл, но натыкаюсь на стену или очередную залу-комнату, заваленную камнями или залитую натёкшей по стенам водой.

Наконец, оказываюсь близко.

Осматриваюсь и, дождавшись, пока меня нагонят остатки спустившегося под землю отряда, возвращаюсь немного назад. Сворачиваю в очередную узкую нишу и продираюсь в ставшую крохотной после обвала скорее естественную камеру, а не комнату.

Здесь темнота в первые секунды кажется даже плотнее, чем в коридорах, кажется такой же пыльной, как лежавшая долгие годы материя на дальних полках, но почти сразу же я слышу выдох и негромко сказанное в нос:

— Я поспать успел, пока ждал.

Выдыхаю.

Слишком заметно после бега, но чёрт с ним. Нашариваю его, опустившегося вниз и сгорбившегося около одной из стен взглядом и, шагнув вперёд, поднимаю, ухватив за протянутую руку.

Выпрямляется не так легко, как мог бы, но вроде бы цел.

И схватился правой. Плетью вдоль тела на этот раз висит левая.

— И что у нас тут?

Спрашиваю, сведя брови, и Лука, изображая беззаботность, растягивает рот в таком жалком подобии улыбки, что хочется его легонько встряхнуть. Чтобы пришёл в себя больше, чем изображает.

— Руку мне на место поставь, и порядок. — Не тратя время на слова, спускаю рукав его куртки на этот раз с левой стороны и, убедившись, что ни одна из костей действительно не сломана, вправляю его плечо. Морщится, с силой зажмурившись на секунду, а после деловито пробует пошевелить сначала кистью, а после локтем, и осторожно приподнимает лопатку. Остаётся доволен и со смешком комментирует: — На этот раз я удачно упал.

— Идти можешь?

Нахожу его запястье и тяну за него ближе, пытаюсь облокотить на себя, но выдирается и, чуть ли не отпрыгнув, часть своего раздражения переносит на того, кто первым после меня попадается ему на глаза. Судя по выражению лица, ещё и удивлён, что я явился не один.

— Сказал же, порядок! — Оглядывает сначала служивого со всё ещё пылающим мечом, а после с нескрываемой неприязнью Ядвига. — Этому меньше повезло.

Кивком головы указывает в сторону, и действительно, оказывается, сосредоточившись на главном, я кое-что упустил.

Незначительное совсем.

С раздробленным бедром и расплющенной в блин рукой, на которой всё ещё лежит приличных размеров глыба. Пожалуй, втроём мы смогли бы её приподнять. Да только с прочими ранами это уже не имеет смысла.

Ядвиг, едва скрывающий дурноту, но всё-таки присевший рядом с одуревшим от боли и ничего не соображающим мужиком, разумеется, считает иначе. Игнорирует и страшные открытые переломы, и вдавленный внутрь нагрудник.

— Имель? — Теребит за уцелевшее плечо, и мы переглядываемся против воли. Даже мужик, имени которого я не спросил, удивленно моргает. Тут и совсем безнадёжному ясно — дело дрянь. Но Ядвиг, должно быть, не безнадёжен. Он где-то за этой гранью. — Ты меня слышишь?

Ответа конечно, не следует. Но если вслушаться, очень и очень внимательно, то кое-что получится уловить. Сердце у него ещё бьётся. Тихо, с перебоями, но удивительно упрямо.

— Вы немного опоздали. Он бормотал что-то ещё пару минут назад.

— Что бормотал?

Ядвиг переспрашивает как эхо. Зря, неумно, бездумно.

И одновременно снимает с головы почти что уже тела покорёженный шлем. Оказывается, разбившийся едва мужчина. Высокий, широкоплечий, но лицо у него совсем молодое. Может, на пару лет старше Йена, и совершенно точно не старше Луки.

Но наверняка, как и Ядвиг, большую часть своей жизни проносил тонкие, хорошо отлаженные доспехи. Ждал, когда же представится случай выделиться.

— Что-то про свою мать. — Лука даже становится серьёзным на мгновение. — Не то любил её больше всего на свете, не то она старая сука и проблять. Было уже не разобрать. Но занятно.

Всего на одно мгновение и то столь мимолётно, что не понять, не привиделось ли. Заканчивает, потирая подбородок, и снова на пробу шевелит рукой.

— Почему ты ему не помог?

Капитан, которому почти некем командовать, в шаге от обвинений. И едва ли соображает. Ему, должно быть, сейчас и смертельные раны не в счёт. Он хочет найти виноватого хотя бы в чём-то.

Выслушать хоть чьи-нибудь объяснения и, может, почувствовать себя лучше. Только мы не в его караулке, и Лука, задумывается лишь на миг:

— Мне же нужно было с кем-то разговаривать.

Ядвиг ведётся тут же. Проглатывает подначку, как голодная рыба пустой крючок, и тут же зло вскидывается.

— Что это значит?

Щурится, оставаясь на корточках, и как бы ни хотел казаться угрожающим — не получается. Не с покрасневшими щеками и подрагивающим от злости ртом.

— Что грохнув его, я бы остался тут один, — Лука объясняет просто. Не пытается приукрасить или смягчить. Ему просто нравится. Говорить, как есть, и глядеть на то, как расширяются глаза напротив. — А я, понимаешь, не очень люблю подземелья. Мне больше нравилось с ним. Поэтому я его и не добил.

Заканчивает очень проникновенно, почти по-дружески и склонившись до уровня чужого лица. Нарочно низко, но не настолько, чтобы, исхитрившись, можно было вмазать.

И ждёт теперь, что же ему ответят. С застывшей на губах вежливой улыбкой.

И не соврал же. Ему не нравится здесь, среди сырости и камней.

Ядвиг смотрит на него долго. Пару раз размыкает губы, собирается говорить, но в итоге только сглатывает и отводит взгляд. Обращается уже ко мне, упрямо вцепившись теперь в чужой локоть, прикрытый уцелевшим щитком.

— Совсем никак не помочь?

Мотаю головой, больше озабоченный тем, что магическое пламя не будет держаться вечно. Нужно шевелиться, а не размазывать сопли.

— Хочешь помочь — перережь ему глотку. — Лука проверяет, на месте ли его поясные ножны, и заодно заглядывает за отворот куртки. — Или можешь тащить эти ошмётки на себе. Или ждать, пока он встанет и отожрёт тебе хер, или…

— Лука, — одёргиваю его до того, как совсем заговорится, и киваю молчаливому вояке. — Идём.

Тот покорно разворачивается к узкому выходу, но не решается шагнуть в него первым.

Ждёт, пока я прислушаюсь, для того чтобы удостовериться, что там по-прежнему пусто.

— Мне чудилось, что я слышу скрежет. — Лука откидывает волосы от лица и задумчиво, словно не зная, признаваться или нет, произносит. — Будто кто-то водит чем-то по прутьям клетки. Знаешь, когда вперёд, назад…

Пальцами в воздухе показывает и, вдруг встряхнувшись, предлагает уже совсем другим голосом. — Посмотрим?

Киваю, надеясь на то, что ему это не привиделось после удара, и клетки не придётся ещё столько же искать, и уже собираюсь первым выбраться в коридоры, как Ядвиг вскакивает на ноги.

— Его нельзя оставлять так.

Всё с этим своим мертвецом… Никак не отвяжется.

— Так помоги ему.

Предлагаю, собираясь уже нырнуть во тьму, как останавливает меня.

— Это неправильно. Он же ещё может…

Должно быть, «очнуться». Это слово повисло у него на языке. Не сорвалось.

Луке надоело раньше, чем он закончит.

Причитать недолго, но развернуться, сделать два шага и без размаха всадить нож в чужое горло тоже.

Тихо и быстро.

Надрез тоже чистый.

Провёл, вытащил лезвие из тут же утопленной в бордовом раны, отер его о бедро и спрятал назад в рукав.

Коротко кланяется окаменевшему Ядвигу и, отобрав у мужика меч, первым выбирается наружу, из одной темноты в другую.

***

— Звук доносился слева или, может, справа…

Головой по сторонам крутит, и остановившись посреди коридора, вглядывается в очередную развилку. Пламя на лезвии уже не такое яркое, как пару часов назад, но ещё держится.

Луку это будто и не беспокоит.

Его другое бесит.

Он никак не может определиться, куда идти, и каждый раз, выбирая дорогу, подолгу думает, покусывая недовольно кривящиеся губы.

Я терпеливо жду, пока его озарит.

Оставшиеся от отряда ощутимо дёргаются. И если служивому из простых не впервой держать язык за зубами, то Ядвигу, напротив, молчание никак не даётся. И страх лишь подстёгивает.

— Уверен, что не почудилось?

Лука медленно качает подбородком, настолько в себе, что даже не понимает, с кем именно говорит.

— В полной тишине. Когда камни улеглись. — Такое ощущение, что он это уже не в первый раз проговаривает. Может, предыдущие были не вслух? — Я определённо точно что-то слышал.

— Мы бродим уже вечность. В тишине.

Замечает с едкой иронией и обводит взглядом стены. Замотанный весь и разозлённый. И наивный, как княжна с год назад. Надо же, целый час. Не неделю, выслеживая черти что по болотам, не несколько дней под кромешным дождём. Целый час.

Вернуть бы его назад, в караулку. И распрощаться ко взаимному удовольствию.

Лука, который так и не определился, крутит кистью, разрезая огненным росчерком воздух, и задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь, вдруг выдаёт:

— А если тебя убью я, а не эти существа, то об этом никто и не узнает. — И глядит так спокойно, рассуждая будто о сортах яблок. И яблоки, и оскорбленное лицо Ядвига его сейчас волнуют примерно одинаково. — Интересная мысль, правда?

Ядвиг смаргивает, не сразу понимая, что это и есть ответ, и другого ему ждать не стоит. А то, что голос такой спокойный, скорее дурной признак, чем нет.

— Что ты бесишься?

Подхожу поближе, оттеснив плечом поджавшего губы Ядвига, и Лука кривится.

— Не знаю. — И отмахивается, и нет. — Предчувствие у меня…

Объясняет неохотно и будто сам же и отказывается от своих же слов. Снова глядит вперёд. На развилку меж проходов.

— Опять?

Дёргает локтем и едва не подпаливает мой рукав. Замечает это, отводит руку и, покосившись в сторону, внезапно выдаёт:

— Будто я лезу назад в задницу, из которой когда-то с большим трудом выбрался.

И всё лицо его косит.

Сам не рад, что признался, но ничего поделать с собой не может.

Не может понять, что не так, а время действительно идёт. Время сейчас работает не на нас, и никто не знает, сколько ещё его осталось до следующей тёплой встречи с желающими закусить человечиной обитателями этих холодных ходов.

Жду, но Лука только глядит на меня исподлобья и молчит, ожидая не то какой-то помощи, не то тычка, который заставит его разобраться и сдвинуться уже с места.

— Стоило прислушаться к нему наверху. — Не удержавшись, пеняю ему, но голос настолько спокойный выходит, что даже до занудства не дотягивает. — До прогулки по пещерам.

— Нет, пещеры, это не то. Это что-то… — Отмахивается, позабыв про поврежденное плечо, и левой же рукой тянется вверх одёрнуть будто кусающий его ворот куртки. Неловко теребит его пальцами и вдруг останавливается, прижав пальцы к обнажившейся ключице. Сбоку, под линией челюсти, немногим выше ключицы. И лицо у него такое пустое в этот момент, что кажется неживым. — А я знаю, как он их обращал. И ты тоже знаешь.

Выдаёт вдруг в полный голос, ещё больше путая, но всё, что я могу, это только покачать головой. Ни черта я не знаю.

— Не понял?

Игнорирует вклинившегося озабоченного Ядвига, оказавшегося рядом, и, раздосадованный моей недогадливостью, поджимает губы:

— Мы уже видели подобное. — Давит из себя словно насилу, с возрастающим недовольством, и когда и эта информация мне никак не помогает, закатывает глаза и, сдаваясь, неохотно добавляет: — Лет семь назад. В Штормграде.

И вот тут-то… Тут-то уже складывается. От такой весомой детали всё начинает складываться в моей голове. И то, что он якобы слышит, и засилье неправильных уродливых тварей, застрявших между двух жизней и миров. Только вот всё одно оговорки есть.

Весомые оговорки.

— Тогда всё было немного иначе.

Осторожничаю, не спеша соглашаться, но Лука, уже вбивший себе в голову, что вот оно, что он, наконец, понял, не сдаётся. Напирает на меня, шагнув ближе, и категоричный, каким нередко бывает, переспрашивает:

— Почему же иначе?

Вспоминаю.

Прокручиваю в голове, что именно мне было известно, если структурировать и отбросить все чувства… Отодвигаю собравшегося вновь задавать свои бесполезные вопросы Ядвига.

И только успеваю раскрыть рот, как Лука вдруг вскидывается весь, напрягается, как натянутая тетива, и спрашивает, указывая остриём лезвия в один из ходов:

— Ты слышишь?

И голос у него едва не вибрирует. Его всего передёргивает от напряжения, а я с трудом понимаю, о чём он говорит.

Не знаю даже, слышу на самом деле или только хочу понять. Не чудится ли мне далёкий, кажущийся лишь завыванием ветра скрежет?

— Возможно, совсем едва?

Отвечаю в ответ на требовательный, злой даже взгляд с прищуром, и это только подзадоривает его. Дразнит больше.

— А я слышу. Слышу эту ёбанную тварь так, как будто она скребёт в моей голове!

По его лицу как судорога проходит, а в следующее мгновение уже обходит меня слева и, не оглядываясь, исчезает в одном из ходов.

Выбрал правый и нырнул в него, не сбавляя хода.

— А ну стой!

Знаю, что бесполезно, но всё равно пытаюсь окликнуть.

А после, чертыхнувшись вслух, бросаюсь догонять ускользающий свет. Свернёт не туда, а следом и башку. Вот в такую его смерть я почему-то охотно верю.

Камнями не придавит, стрела не найдёт, но в пьяной драке когда-нибудь прирежут, или подавившись выпивкой помрёт.

Импульсивный идиот!

Дважды огибаю глубокие трещины, угодив в которую можно запросто сломать ногу, и один раз почти теряю его, когда дорога вдруг ветвится и резко уходит сразу влево, вверх и двумя узкими ходами вниз.

Выбираю почти наугад, не доверяя путающему, множащему отзвук шагов эху, и какой-то внезапной удачей угадываю. Ядвигу и мужику, имени которого я не спросил, повезло уже от того, что, замешкавшись, я остановился, и они не потерялись в темноте. И что недолго вот так, наощупь. Дальше можно идти, уже полагаясь не на глаза, а на нос.

На тяжёлый устойчивый запах лежалой мертвечины, который становится всё сильнее и сильнее.

Лука останавливается, наконец. Становится виден не свет ещё, но как он разбавляет тени на одной из стен.

— Так вот ты где.

Прибавляю шага, едва он подаёт голос, но никого, совсем никого, кроме него, не чувствую.

Ни движений, ни шорохов не слышу. Только его голос.

И не разобрать пока, плохо это или хорошо.

Не разобрать, пока не войду в каменную комнату, ставшую одновременно и темницей, и чьим-то склепом. Тел на полу и у стен столько, что считать смысла нет. Кучами друг на друге лежат, с ранами и без. В форме, без неё, раненые с укусами, без конечностей и даже лиц… Мешанина как она есть. И клетки две.

У дальней стены обе.

Пыльные, высокие и, судя по ширине прохода, появились здесь задолго до того, как каменные черви пришли и обрушили некогда широкие ходы.

Скорее всего и не людьми проложенные ещё.

Замечаю старое крепление для факела на стене, но не вижу ни их, ни единой лампы. Должно быть, унесли с собой, когда бросили пленников в клетках. А что до прочих, тех, кто по углам, те, должно быть, остались сами. Те, как и часть «детей» Дамиана, вместе с ядом, полученным через укус, заразились и чрезмерной преданностью. Потому и тянуло их под землю всех.

Умирать подле запертых дверей.

— Я требую объяснений. Здесь и сейчас.

Лука приподнимает бровь и, якобы поразмыслив, согласно кивает. Оборачивается и без предупреждения наносит короткий рубящий удар. Бьёт наискось почерневшим от пламени лезвием, и тут не ожидавшему Ядвигу бы конец, но я отбиваю.

Блокирую его и тут же толкаю в сторону, оттесняя назад, к клетке. Когда пытается замахнуться уже пострадавшей левой, останавливаю её, просто перехватив за запястье, и удержав внизу.

— Успокойся.

Прошу, а он будто сквозь меня смотрит. И вместо вспышки злости только нарочито равнодушно спрашивает:

— Он что, тебе нужен? Зачем?

И из-за моего плеча прищурившись глядит. Так сильно сейчас хочет хоть чьей-нибудь крови, что дай ему волю, и наверх уже никто не поднимется. Никто, кроме нас двоих. Только вряд ли это хоть сколько-то поможет. Да и будет куда надежнее, если важным шишкам о том, что здесь происходит, расскажет кто-то из тех, кого они уже привыкли видеть целующими их прекрасные задницы.

— Мне нужно, чтобы ты взял себя в руки.

Отпускаю и его, и меч. Вместо слов получаю один лишь долгий взгляд. А после и гримасу, полную отвращения. Выдохнув, не глядя почти пихает железку назад, служивому, у которого её и отнял, и с силой трёт лицо.

— Как мы сразу не… — Осекается, косится на растерявшего всю тягу к вопросам Ядвига и, пинком сдвинув в сторону чью-то вытянутую ногу, присаживается на корточки около клетки. — Живая.

Заключает не без отвращения, и я подхожу ближе тоже. Прикидываю, насколько широки щели меж прутьев.

— Разумеется. Мёртвая бы развалилась на части, — соглашаюсь с ним и, ещё раз осмотревшись, просто так, на всякий случай, возвращаюсь взглядом к сжавшейся, обманчиво хрупкой на вид фигурке. — Подними-ка голову, красавица.

Не слышит. Даже когда, нагнувшись, касаюсь её плеча, не реагирует. Не пытается вцепиться в мою руку или, напротив, отшатнуться от неё. Будто спит, уткнувшись лицом вниз и прикрывшись грязным платьем и разметавшимися светлыми волосами.

На поверку седыми. Выцветшими от голода.

— А остальные? — Служивый, к которому вернулся горящий меч, так и вертится, не зная, откуда ждать удара, и я, помедлив, перевожу взгляд на соседнюю клетку и, цокнув языком, осматриваю уже порядком ссохшиеся останки правильного, наверняка урожденного оборотня, прилипшего к стальному дну своими же выпущенными внутренностями. — Они-то мертвы?

— Большая часть точно. — А меньшая, что ещё здесь, издыхает. Иначе бы уже вцепились в нас со всех сторон и растащили на части. Но раз этого не произошло, то и ни к чему говорить вслух. — Эй?

Легонько дёргаю прутья клетки, заставляя их дребезжать, и она слабо шевелит пальцами в ответ. Отзывается на звук. Ногтями ведёт по металлу, издавая тот самый скрежет, который слышал Лука.

Только не говорит. Шелохнулась и снова замерла.

Сил, должно быть, не осталось после вынужденной голодовки. Кто знает, сколько она уже без крови? Иные недели протянуть могут. Иные и месяцы.

— Нужно бы её накормить.

— Очаровательно. — Лука закатывает глаза, но выпрямляется как пружина и, сделав два шага назад, уверенно заходит на спину служивого. Подталкивает его вперёд и хватает за локоть, вынуждая вытянуть левую свободную руку. — Давай, смелее, через прутья не укусит.

Он нервничает, пытается увильнуть, ищет взглядом своего остолбеневшего командира и перестает сопротивляться, когда я перехватываю его запястье, а Лука быстро и неглубоко режет.

Всего один раз.

До пары выступивших капель, которые тут же пачкают решётку и замирают на ней, не спеша скатиться вниз.

Мы втроём замерли, а она даже головы не подняла. Не дрогнула. Не показала своего лица.

Служивый выдохнул. Мы же, напротив, напряглись больше.

— Дамиан проходит сквозь стены. — Лука дёргает клетку сильнее, глядит на венчающий звенья цепи замок и задаёт вполне резонный вопрос: — Почему она не может?

— Должно быть, клетка из сплава стали и серебра. — Так сразу и не сказать. В темноте прутья тусклые, да и почернели от времени. Но без сомнения: будь это просто металл, такую тварь ему было бы не сдержать. Что там сквозь пройти — сами железки бы выломала. — Я даже не знаю, где сейчас можно было бы достать столько.

И ладно бы дело было только в этом.

Кёрн эту западню не достал. Он знал, где она стоит.

И знал, что она способна сдержать. Откуда он это знал?

— В Камьене.

Лука отвечает мне мрачно и с долгой заминкой. Отвечает на миг, отведя взгляд и будто вспоминая о чём-то. Ослабляет хватку, и служивый снова пытается высвободиться.

Дёргается, и пара алых капель падает совсем низко, около посеревшей вытянутой руки.

Пальцы вздрагивают, и их хозяйка вдруг подаёт голос.

— Когда её выковали, тот город назывался по-другому. — Он звучит шершавым и будто пустым. Но настолько спокойным и будничным, что мы переглядываемся против воли. На миг чудится, что мы даже знакомы. Не так хорошо, как с Тайрой или хотя бы Мари, но определённо знакомы. — Уберите. Я больше не выношу вида крови.

Просит и, сделав над собой усилие, приподнимается на локтях.

После ещё одного рывка садится, но, не удержавшись прямо, приваливается к лязгнувшим прутьям клетки.

Не серая даже, а синеватая. Поросшая чёрными, почти опустевшими венами. Ещё бы немного так — и вовсе бы ссохлась. Уснула бы, а после в прах рассыпалась.

А что до крови… На замершие алые бусины глядит совершенно без интереса. Скорее с затаившимся во взгляде тусклым отвращением, на выражение которого у неё нет сил.

Я отчего-то верю сразу. Лука нет.

Он хмурится и глядит сверху вниз, требуя объяснений:

— Как это?

— Её было слишком много. — Говорит с паузами, то и дело закрывая глаза и не пытаясь даже вытянуть руку. Не пытаясь поймать ни одну из красных капель. Просит ещё раз, помолчав и собравшись с силами: — Уберите, прошу. Я не могу больше пить. Не могу.

Лука разжимает пальцы.

— Отойди.

Служивый, а с ним и свет, тут же оказываются в добрых двух метрах. И глаза у него широко распахнутые. Огромные.

Всё, что на лице сейчас есть, это глаза да борода, припорошенная пылью.

Бедняга.

Наверняка думает, что лишь чудом уцелел. В очередной раз.

— Расскажешь нам, как всё это произошло?

Указываю на ближайшую кучу тел, находясь рядом с которыми, Ядвиг брезгливо зажимает нос и пытается дышать через тонкий ворот измусоленной рубашки.

— «Это» — мои дети. — Кровопийца тут же злится, но не показывает клыков. Нет, только морщит свое красивое, даже будто тленом подёрнутое лицо и обводит тоскливым взглядом всю каменную комнату. От угла до угла. — Все они. Мои бедные, искалеченные дети…

Прикрывает глаза, переживая новый приступ слабости, а Ядвиг, смекнувший, что она безопасна, едва не налетает на клетку.

— Какие дети?! — Решил, видно, что теперь-то отыграется. Что нашел виновную во всех своих бедах, и уж она ему ответит. — Что она сочиня…

Хватаю его за нижнюю челюсть и, потянув её вниз, предупреждаю вполголоса, до того как он слишком уж разойдётся.

— Заткнись, пока тебе опять не помогли. — Отталкиваю его так же, за лицо, и возвращаюсь к клетке. Что-то подсказывает, что на светские беседы времени почти нет. — Почему они не обратились полностью?

Она моргает и пытается пригладить складку на платье ладонью. Вряд ли сама понимает, зачем это делает. Зачем сейчас обращается к человеческим въевшимся привычкам.

— Никто не знает. — А я надеялся когда-нибудь узнать ответ. Но выходит, что и они сами не ведают, почему раз выходит, а следующие сто нет. В чём же секрет? — Но толстый человек находил в этом какую-то извращённую прелесть. Говорил, что так их будет проще контролировать. А другой, в маске, ничего не говорил. Только смотрел на меня через её прорези. Но я видела, видела его настоящее лицо, как бы он ни отворачивался…

Качает головой и замолкает. И ни ненависти в её голосе, ни осуждения.

Ничего.

Он пустой, как неисписанный свиток. И такой же плоский. Абсолютно лишенный воли.

— Я открою эту клетку и выпущу тебя, — обещаю, и она запрокидывает голову для того, чтобы глядеть мне в лицо, а не на ноги. — Дам то, что тебе нужно, но расскажи. Всё, с самого начала.

Прошу, готовый и к тому, что пошлёт, и что бросится на прутья, но она улыбается растрескавшимся, будто нарисованным на коже тонким ртом и мечтательно тянет, щуря выцветшие глаза:

— Я хочу солнца. — Лука только перекатил одного из мертвецов на спину и тут же вскинулся, как и я, удивлённый её словами. Если и ожидали, что будет торговаться, то каждый предполагал своё. Не это. — Ты дашь мне его? Совсем немного солнца…

Покачивается и, вытянув дрожащие пальцы, проводит ими по прутьям. До тихого скрежета.

— Мы все знаем, что случится на солнце.

Не отговариваю и не спорю.

Напоминаю, решив, что она утратила часть разума, но нет, согласно опускает подбородок, да так и остаётся глядеть на измявшуюся грязную вышивку на платье.

— Пускай. Лишь бы не здесь. — Шаг за моей спиной. Ещё один. Лука останавливается точно позади. — Я уже целую вечность, здесь. В каменной темноте…

— Сколько дней прошло в этой твоей вечности?

Это похоже на любопытство, но вряд ли из-за него спрашивает. До страданий тварей ему дела нет. Но узников с недавнего времени он понимает хорошо.

И потому не спросить не может. Пускай на неё ему и плевать.

— Много. — Помолчала сначала, а после поняла, что сама не знает. Темнота и неволя, должно быть, и на созданий мрака как на людей действует. Так же ломает. — Сначала я считала, а после это потеряло смысл.

Озираюсь, привлечённый каким-то смазанным шорохом, но решаю, что либо капля где-то с потолка сорвалась, либо ещё что. Здесь тихо. Даже люди не топчутся. Как замерли, так и стоят, опасаясь сбившихся в кучи тел. Кто знает, сколькие из них возьмут да оживут, чтобы закусить в самый последний раз?

— Ну а как они поймали тебя, а, лапушка? — Лука опять присаживается на корточки, глядит теперь прямо в её лицо и не скрывает насмешки. — Как у этих медлительных слабых людишек получилось?

Не пытается скрыть сочащееся сквозь слова злорадство и не реагирует, когда я, шагнув ближе, толкаю его коленом в плечо. Она тоже будто не замечает ничего. Ей просто уже всё равно.

— Я сама себя поймала. — Признаётся с едкой иронией в голосе и, отдышавшись и прочистив горло, заставляет себя говорить громче. Длинными предложениями. — Прошел слух, что у толстого влиятельного человека из Голдвилля есть страница. Очень важная страница, выдранная из очень старой книги. Я не видела её, но хотела обладать. Жадность в итоге меня и сгубила.

Пока понимаю мало, но Лука, забывшись, просовывает пальцы в клетку и цепляется за висящий конец не очень-то длинной цепи. Не удивлюсь, если он в итоге окажется знатоком этих старых книг. Дорогие же.

— Так ты явилась к нему в дом? И потребовала что-то?

Снова влезает, изводясь от нетерпения, но ей будто плевать, с кем именно разговаривать. Голос так и остаётся монотонным, без горечи и сожалений. Только «дышит» глубже, бесполезно наполняя лёгкие.

— Мы встретились в Аргентэйне. С тем, который носит маску. Он сказал, что они долго искали именно такую, как я, и отказывали всем прочим, привлечённым слухами. Сказал, что сопроводит меня на встречу со своим господином. И с ним уже можно будет сговориться.

Киваю, а Лука только и делает, что поторапливает её:

— Обманул?

— Не тогда, — возражает и делает попытку закашляться. Горло, должно быть, дерёт ужасно. Не понимаю никак, как она может отказываться от крови и сохранять разум. Как переступает через голод, который силён настолько, что сушит её. — Привез меня в Голдвилль, в лагерь на побережье, и уже вместе с этим, круглым, они пообещали, что отдадут то, о чём болтали, взамен на услугу.

Тут замолкает, улыбается как блаженная, будто признавая себя идиоткой, и продолжает сама, не дождавшись закономерного вопроса: — Попросили всего об одном укусе. Чтобы я обратила его умирающего от хвори сына. — Лука ожидаемо фыркает и упирается в прутья клетки лбом. Я зачем-то пытаюсь припомнить, были ли у Кёрна дети. В том, что он нашёл в гарнизоне беднягу, согласного примерить тряпки получше, не сомневаюсь ни секунды. — Тот был совсем плох. Метался по кровати, кричал что-то. И я поверила в это. Укусила его, предупредив, что шансы обратиться полностью невысоки, но он только кивал. Кивал и улыбался мне. Так мерзко улыбался…

Говорит, и против воли вспоминаю и лоснящуюся круглую рожу, и излюбленное выражение его лица. Восторженно-радостное, как у великовозрастного деревенского дурня, который только и ждёт, чтобы рассмеяться и захлопать в ладоши. Да только в дурнях окажется тот, кто поверит в его кривляния.

Кто верил.

Теперь ему одним червям и улыбаться.

— Что случилось потом?

Подгоняю её, когда замолкает слишком надолго, и вампирша покорно собирается с силами и продолжает:

— А потом я очнулась в клетке. Тот бедолага не был его сыном, но в его вены залили столько крови оборотня, что эта отрава сковала меня на долгие дни.

Киваю, зная, насколько это верный способ, работающий в обе стороны, и удивляюсь про себя. Порой и бессмертные наивны.

А может, и не в наивности дело, а во мнимом всесилии, лишающим осмотрительности.

— Кёрн приходил после? — Не понимает, и тогда уточняю так, без имён: — Этот, блинолицый?

Тут уже сразу узнает, даже по такому короткому описанию, и тяжело опускает голову. Она у неё непослушная. Будто из чугуна. Всё пытается, то вниз опуститься, то свеситься набок.

— Всего раз, молча полюбоваться. А после только другой, в маске. Он приходил и оставлял кого-нибудь подле клетки. На минуты или часы. Чтобы всё здесь пропитывалось человеческим запахом. — Киваю, показывая, что внимательно её слушаю, а сам не могу перестать гадать: кто же им подсказал? Где можно было столько вычитать, или у кого вызнать? — Я начала дуреть от голода. Бросаться на прутья. А потом, когда ослабела, кусала всех без разбора. Все протянутые руки. Это повторялось и повторялось. Пока они не перестали появляться вовсе. Я не сразу поняла, что наделала.

— То, чего он хотел. — Лука становится много задумчивее, чем вначале, и, даже говоря, будто обращен в себя. — Дала ему целый гарнизон, полный тварей.

— Гарнизон, полный разлагающихся тел.

Поправляю его и окидываю взглядом всех сбившихся в кучи монстров ещё раз. Жались, лезли друг на друга без разбора… Как перепуганные крысы, не знающие, куда бежать.

— Некоторые из них ещё не совсем разложились.

Не соглашается со мной, должно быть, говоря о тех, кого мы ещё не нашли, но она, в свою очередь, не соглашается с ним и кривит своё серое, но все ещё человеческое лицо.

Понимаю, что ни разу не видел, как высшие умирают. Не знаю, становятся ли они иными перед смертью.

Вообще никого, кроме Дамиана, не видел. И считал, что по эту сторону развалившегося королевства он такой один.

— Они всегда… Разваливаются. — Она долго подбирает слово, и если сначала я не соглашаюсь, то, подумав, решаю не спорить. Сам же иронично спрашивал, сколько из обращенных переживают первый год. Сколько из них сохраняют разум? Когда всё, что делало тебя тобой умирает, это ли не смерть? — Никогда не становятся теми, кем мы или другие хотели бы их видеть.

— Кёрн хотел видеть их оружием. Без слабостей и чувств.

Только голод в расчёт не взял. И то, что порождения мрака, как их порой шёпотом называют в деревнях, не собаки. Нельзя их приручить ни свистом, ни лаской, ни хлыстом.

Магией придавить можно изредка, да и то, смотря какая эта магия. Кёрну о том, что на поводок посадить выйдет разве что кикимору, для верности обломав ей все когти, видно, никто не сказал.

Вопрос только: умышленно или не нарочно?

Он оказался идиотом и очевидных вещей не учёл, или идиот я, упускаю из виду некий важный кусок этой дурно пахнущей головоломки?

— Если я попрошу его убить, ты убьёшь?..

Спрашивает вдруг совсем тихо после продолжительного молчания и так неуверенно, будто бы не надеется даже. Будто бы загодя готова к отрицательному ответу и потому сжимается вся, становясь ещё меньше и серее.

Ещё немного и трещинами пойдет.

Сломается, как утратившая прочность и красоту кукла.

— Он мёртв. — Лука отвечает вместо меня, и в голосе слышится явное сожаление. И тут же наигранное воодушевление: — По-настоящему, а не как ты. Пока что.

Угроза прозрачная, но её совсем не трогает.

Она возражает и будто паутину отводит в сторону, взмахнув ладонью и тут же уронив её обратно на подол платья.

— И я мертва… Мертва вместе с ними. — Косится на распластанное подле клетки тело, и глаза её становятся не влажными, нет, такие, как она, не плачут, но округлившимися и печальными. Ещё более прозрачными. — Я не хотела их. Не хотела больше пытаться. Это больно каждый раз, когда кто-то из обращённых умирает, это так больно…

Касается своей груди, места, где не прослушивается биение сердца, и тяжело сухо сглатывает. Мажет зрачками по подсохшим красным каплям на прутьях.

Всего миг — и снова теряет к ним интерес.

— Почему они все такие? — Этот вопрос царапает меня с того самого дня, как я увидел того ругару под склепом. Увечного и кривого. Этот вопрос, если подумать, мог закрасться в мою голову и много раньше, но тогда меня интересовало иное. Решение другой проблемы. — Почему и у тебя, и у Дамиана не получается обращать? Неужели из стольких сотен ни одного удачного не было?

Она пожимает плечами, и мы переглядываемся. Уклонилась! Не сказала наверняка!

— Значит, и у Дамиана. Должно быть, потому что это редкий дар — уметь делить своё одиночество. — Пускается в пространные рассуждения и улыбается с помутившимся взглядом. Лука не просто на меня смотрит. Взглядом дыру пытается продавить. А я и могу только, что отвечать ему таким же взглядом и надеяться, что он удержится и прикусит язык. Тут вопи не вопи — не поможет. Тому, кто ни жажды, ни смерти не боится, никакие угрозы уже не страшны. А так, может, и болтнёт что ещё. Полезное. — Мы, при всем нашем могуществе, оказались его лишены. Не то так было всегда, не то жизнь среди людей сделала нас такими. Не знаю. Не помню.

Покачивается, мотает головой, отрицая что-то не то внутри себя, не то из сказанных слов, и я киваю в сторону. На вторую клетку.

— А волк?

Прослеживает направление моего взгляда своим, и голос её становится куда равнодушнее, чем раньше.

— Волк умер от голода. Он застрял в своей шкуре из-за того, что долго не видел луны. Они очень прожорливы, ты знаешь? Сами себя переваривают, если не получают пищи.

Нет в нём больше ни надрыва, ни жалости.

Сухой, как её кожа и пыльные волосы.

— Зачем нужен был он?

— Мы оба здесь были для одного. — Значит, покорёженные звери — его клыков дело. Но насколько я знаю, оборотни как раз плодятся охотно и заразны до крайности. Если этот был урожденный, то какого лешего его «дети» были мелки и уродливы? — Но вскоре он перестал обращать, а люди после укуса умирали от гноящихся ран. И тогда они просто перестали подходить к нему. Ждали, пока издохнет сам.

Ещё раз осматриваю останки и вылезшую топорщащуюся шкуру и прикидываю, сколько же раз эта зверюга вскрывала сама себя, прежде чем измор взял своё. Сколько лежал вот так, с выпавшими кишками?

А красавчик в маске приходил и смотрел. Оценивал. Возможно, делал какие-то полезные заметки.

— В амбаре на поверхности всё ещё стоит несколько клеток. — Выныриваю из своих раздумий и поворачиваюсь к Луке. Он помнит, а я выбросил из головы. Но верно же. Её держать на свету не могли, волка тоже притащили вниз, кто же тогда сбежал? Кто смог проломить ворота? — Ты знаешь, для кого они?

И здесь, повыше, ещё клетки были. Видел, когда проходил в прошлый раз, но времени не было по сторонам глядеть. А теперь, если не раздавило камнепадом, то и не сыщешь.

— Для пожирателей мёртвой плоти. — Вот оно что. Не соврал красавчик в маске — впечатлили его тогда гули. Настолько, что он притащил нескольких для своего хозяина. А тот, не будь идиот, решил, что те не слишком-то годятся для службы, и стал пробовать иные варианты. Может, это и послужило началом? Той самой точкой, после которой всё и закрутилось? Но разве гулям под силу снести ворота? Может, был кто-то ещё? Кто-то вроде мёртвого эттина, заботливо припрятанного в кладбищенской земле? — А я же чувствовала смрад. Ещё до того, как попалась, почувствовала этих тварей. Они были там, обездвиженные, но как же воняли… Я теперь только и чувствую, что запах восставших мертвецов.

Заканчивает, вдруг понизив голос до шёпота и уставившись в дальний угол своей каменной темницы. Туда, откуда разливается свет.

Оборачиваюсь тоже, и если секунду назад не видел ничего, кроме Ядвига и начавшего гаснуть с острия меча в руках служивого, то, сморгнув, успеваю заметить движение.

Зашевелилась одна из зловонных куч.

Пошевелилась чья-то расслабленно болтающаяся рука, а после их все раскидало в стороны.

Нечто чёрное выбралось наружу.

Да так стремительно, что только развернуться успеваю и покрепче перехватить меч, а она уже хватает мужика за оцарапанную ладонь и дёргает на себя, пятясь к темноте прохода, играючи переламывая кости другой руки для того, чтобы бросил меч.

Кусает быстро.

Крик сливается с хрустом кожи и сорванного панциря.

В один миг крепления оторвало и отбросило бесполезные пластины в стороны.

Пьёт жадно, рвёт мышцы вместе с кожей, и я заканчиваю это тоже — быстро.

Церемониться нужды уже нет, и я убиваю их вместе, прошив мечом чуть ниже грудины. Протыкаю и, напирая, заставляю пятиться, пока не упрутся в стену.

Выбравшаяся наружу тварь грязная вся, в ошметках чужой плоти, покрытая пылью, но яростная.

Голодная.

Скалится, даже в темноте белыми зубами клацает, пытается цапнуть подошедшего глянуть Луку, но я давлю на рукоять сильнее, и она осыпается, будто склеенная из трухи.

Служивый, истёкший кровью и тяжело накренивший голову, оседает сам, стоит мне только отвести руку.

— И нас осталось трое.

Голос Луки звучит довольно буднично, но для Ядвига, который всё это время умудрялся не влезать, это будто сигнал. Удар обеденной колотушки.

— Это она его призвала! — Пальцем в клетку тычет и вот-вот сам призовёт своими воплями всех оставшихся выживших тварей. Его чуть ли не колотит, а на свежий труп он даже не смотрит. Глаза и без того светятся от ужаса. — Эта ведьма! Это все она!

Убеждает меня как ребенок, впервые увидевший птицу, и мне хочется сравнить его с некогда наивной, только покинувшей стены замка княжной. Только Йен, бросающийся в яростный спор, казался мне забавным. Ядвига, если он не помрёт раньше, чем мы выйдем, я надеюсь больше не увидеть.

— Не неси ерунды. Недобиток почуял кровь и очнулся. — Лука отмахивается от него и даже вытянутую руку отводит в сторону, чтобы та не мешала ему подойти к упавшему мечу. — А та страница, о которой болтали, всё-таки была у Кёрна?

Очередная быстрая смерть его не трогает, а вот иное интересует.

Приманка, на которую поймали кровопийцу. Упоминает её будто бы невзначай, но тот, кто хорошо его знает, не может не отметить проскользнувшего интереса.

— Ваш факел тухнет. — И того, что она опять не ответила. Не впечатлённая ни одним из только что случившихся убийств. Ни человека, который пришёл с нами, ни своего названного дитя. — Пожалуйста, не оставляйте меня в темноте. На свет. Я очень, очень хочу увидеть свет.

Улыбается совсем как дитя, когда подхожу ближе, и глядит на меня столь же доверчиво. Запрокидывает голову и хватается за прутья.

Вся становится одним сплошным ожиданием, и я колеблюсь. Шкурой чую, что утаила, рассказала не всё, но и в то, что сбежит, не верю.

Не хватит сил.

— Ты же понимаешь, что сгоришь заживо?

Уточняю на случай, если её пошатнувшееся сознание позабыло об этой незначительной детали, но она лишь вымученно улыбается ещё шире.

— И боль утихнет, — соглашается со мной так охотно, словно я пообещал нечто хорошее, а после, помолчав, немного помрачнев, заканчивает. — И голоса вместе с ней.

Показывает ладонью куда-то вперёд, на сплошную стену, за которой ей, должно быть, мерещится свет, и я, помешкав немного, размахиваюсь и за несколько ударов разбиваю одно из звеньев цепи.

Замок падает из-за собственного веса, и для того чтобы отворить скрипучую дверцу, не нужно прикладывать никаких усилий.

Та даже не проржавела.

Только тяжёлая, как та решётка, которую мне пришлось подержать на весу. Только эта старая, а та по её образу выкована. Такая же, но без примеси серебра.

Вампирша пытается подняться. Сосредоточенно всматривается в открывшийся проём, впервые за долгое время не ограниченный стальными полосками, и не может.

Мысль о том, что исчезнет, улучив момент, покидает меня, так до конца и не оформившись.

Протягиваю ей руку, но второй продолжаю сжимать рукоять меча.

Так, на всякий случай.

Может, и лишнее, а может… Вкладывает свои ледяные пальцы в мою ладонь, но даже так встать не может.

Глядит виновато и беспомощно. Моргает, опуская сухие блёклые ресницы, и кажется, что вопреки своей природе всё-таки расплачется.

Что же, раз уж мы обещали свет… Оборачиваюсь назад и, понимая, что растерявший всю свою доблесть и желание помогать дамам капитан никакой мне не помощник, обращаюсь к Луке:

— Возьми её.

Выдыхает с таким видом, будто другого и не ожидал, и прогоревший почти до рукояти меч переходит к Ядвигу. Тот принимает его неохотно, но не роняет, и это уже не плохо.

Наверное, будь я на его месте, то и вовсе бы покинул службу после такого приключения. Возможно, и город тоже. Женился на какой-нибудь селянке и посвятил жизнь пьянству и выращиванию свиней.

Лука тоже не в восторге, но не хуже моего понимает, что если встретим кого ещё по дороге наверх, то лучше бы мне быть со свободными руками.

Пропускаю его вперёд, отпуская её безвольно выскользнувшую ладонь, и вампирша охотно принимает и его помощь. Должно быть, невесомая совсем, иссохшая от голода. Поднимает её больше правой, оберегая плечо левой, но не похоже, что это причиняет ему боль.

Не физическую точно.

— Если только царапнешь, умрёшь в темноте и без зубов.

Предупреждает вскользь, а у самого спина такая прямая, как будто промеж лопаток привязана доска. Прикосновения усиливают его неприязнь во сто крат, но не подаёт вида. Терпит, перешагивая через низкий порожек клетки.

— А если действительно укусит?

Ядвиг пользуется тем, что у Луки руки заняты, не иначе. Вертится рядом со мной и не скрывая страха косится на её лицо и тёмную макушку со съехавшим набок хвостом.

— Бросит, а потом я отсеку ей башку.

Отвечаю негромко, но ей ли не разобрать. Улыбается даже, глянув через чужое плечо, и тяжело роняет голову, упираясь подбородком об укреплённый щитком наплечник.

Лука молча шагает вперёд. Ядвиг не кажется убеждённым.

— Обратится же.

Шипит в четверть голоса, и я отмахиваюсь. Понимаю, что за день устал от него больше, чем в иную осень от каменного хлеба да редких жёстких зайцев, жаренных прямо в открытом огне. Никакая болтовня так не выматывает, как нудное нытьё.

— Шевели задницей, не то останешься тут навсегда.

Толкаю его в плечо, понукая идти первым, и этим же прекращаю все вопросы. Оглядывается на меня, косится на Луку, но, поджав губы, всё-таки ступает в коридор. Видно, верит, что услышь я что-то, то сначала проверил бы сам.

А я уже и не знаю, так ли сильно мне нужен свидетель. Возможно, почтенным хозяевам города хватит и моего слова? Пары отрубленных голов, которые можно прихватить с собой по дороге?

Но пока молча шагает, куда велено, пускай будет. Терпеть уже совсем недолго.

— Ты всех нас ненавидишь?

Её голос кажется шелестящим теперь. Не громче шума гонимой ветром листвы. Возможно, свежая кровь поправила бы дело, но она отказалась от неё и теперь ссыхается, засыпая.

Я держусь чуть позади, но достаточно близко для того, чтобы успеть, если она вдруг передумает и решится на укус.

Пока только любопытствует, нелепо согнувшаяся в его руках, будто огромная, но негибкая кукла.

— Некоторых. — Лука и увиливает, и нет. Не категоричен, но и привычной болтливости даже в помине нет. — Остальных просто не люблю.

Вижу, как она ведет заброшенной за его спину кистью и безошибочно находит место старого укуса на шее. Сама отводит его куртку. Касается кожи.

Точно там, где он сам касался, пытаясь понять, от чего же слышит тот странный скрежет. Укушенный дважды обращён быть не может. Но от связи с этим проклятым миром освободиться ему уже не дано тоже. Хорошо, что лишь отголоски чужого зова слышит, иначе бы совсем сошёл с ума.

— Дамиан укусил тебя?

А она всё любопытничает и по иронии для бесед выбрала того, кто сам не желает её внимания. Отвратительны они ему все. Странно, что сейчас спокоен. Мне же потом слушать дня три, как его чуть ли не выворачивало.

— Ты же сама сказала: когда-то он мечтал о большой дружной семье, — отвечает ей в тон преувеличенно весело и заметно ниже и не без яда в голосе добавляет: — Но не спрашивал у других, желают ли они становиться её частью.

Беззвучно улыбаюсь краем рта, вспоминая выражение его лица, когда мы встретились в тот самый раз, и качаю головой.

Умеет же влезть. Чтобы так влипать нужен какой-то особенный дар.

— И что же было хуже всего?

Тут и Ядвиг притормаживает и оборачивается назад, чтобы глянуть на чужое лицо.

— Осознание того, что жажда начинает вытеснять разум. — А я думал, отшутится. Ляпнет какую-нибудь гадость, но, должно быть, воспоминания взяли верх. Значат для него куда больше, чем кажется. — И что скоро не останется ничего. Совсем ничего от настоящего меня.

Не вижу, но слышу, что улыбается.

Усмешку скорее слышу и помню её. Помню, какой она была тогда на его лице. Тогда, когда солнечный свет казался ему предпочтительнее тьмы. При любом из исходов.

— Укушенные мной не метались. — Мне даже захотелось вклиниться, но, подумав, не стал. Какие муки выбора могут быть у деревенского увальня, чудом угодившего на службу в гарнизон? Что для него жажда крови, если он отродясь не видел никого, кроме нетопырей и домовых? — Они ждали силы, а приходила только боль.

— Вряд ли кто-то из них хотя бы догадывался, что их ждёт, лапушка.

Возражает, и она так больше и не заговаривает. Можно представить, будто дремлет, прижавшись щекой к его плечу, но это не так. Может, вслушивается в тишину пещер и считает голоса своих заблудших детей, может гадает, сколько у них осталось дней.

Не спрашиваю.

Обратный путь пугающе лёгкий. Будто и не бродило здесь никого. Никогда не было обвалов из-за растревоженного гнезда каменных, учуявших трупачину червей.

Пустота да гуляющий ветер.

Ходы становятся коридорами, те пещерами. Пещеры в итоге выходят к побережью.

Слышно, что море неподалёку. Волны о берег бьются.

— Уверена?

Спрашиваю у нее, уже завидев зияющий белый свет впереди, режущий по глазам так сильно, что даже больно. Почти потухший меч в руках Ядвига становится бесполезным, но он не бросает его. Напротив, вцепился ещё крепче и прибавляет шага.

Лука, напротив, останавливается, и дальше мы идём, уже сравнявшись друг с другом.

— А я уже знала такого, как ты. Постарше. — Она улыбается мне впервые не вымученно, без затаённой боли и, нахмурив лоб, добавляет: — И чудится мне, будто я задавала ему тот же вопрос.

Как всё стало вдруг интересно.

— Давно?

До выхода метров двадцать, не больше. Ядвига уже и след простыл, а мы всё внутри. Не торопимся. Она задумчиво моргает, а Лука отчего-то не лезет с расспросами.

— Годы стерлись в единое полотно. — В итоге с сожалением признает, что не помнит, и, сжав чужое плечо поверх куртки, просит отпустить её. Поставить босыми ногами на мелкие острые камни, смешивающиеся с песком. Дальше идёт сама, предпочитая опираться на его руку и моё плечо. — Но может, есть кто-то, кто лучше помнит. В деревушке меж устьем самой большой из старых рек и Аргентэйном. Поищи там.

Предлагает, и я киваю, показывая, что принял к сведению. Что, если когда-нибудь окажусь рядом, то может и разузнаю что.

Останавливаюсь, когда отпускает меня и, пошатываясь, выходит на поверхность.

Первой из нас троих.

Лука, помедлив, вторым.

А я остаюсь внутри и оглядываюсь назад, рассматривая чёрные пустующие ходы. И думаю о том, какого же черта у него так сильно заколотилось сердце, когда она упомянула про Аргентэйн.