Часть 2. Глава 10 (2/2)

Вот теперь паника в полную силу!

Теперь самый настоящий страх, помноженный на обречённость и усиленный во сто крат.

Теперь, кажется, совсем конец.

Не огромная человеческая многоножка, не огр… Человек.

Пихаюсь с удвоенной силой и готовый уже ко всему на свете, включая острый нож между рёбрами или вспоротую глотку, как получаю… подзатыльник. Средней крепости.

Теряюсь, и новый крик, так и не родившись, застревает посреди глотки, а тихое, но крайне мстительное «какая же ты бестолочь порой. Прав был Анджей» заставляет меня и вовсе онеметь.

Не верю.

Не может быть.

Принимаюсь толкаться снова, без воплей на этот раз, но все мои попытки тут же гаснут, стоит только ощутить усилившееся натяжение около корней волос.

Волочит меня в темноту, спиной вперёд, и вдруг тащит вниз, под царапающиеся, нависающие почти над самой землёй еловые лапы. После — на себя и, прижавшись к многовековому широкому стволу спиной, усаживает между своими ногами. Рывком притягивает ближе и перехватывает поперёк груди, сцепив перемотанные чёрным ладони в замок.

Всё ещё не верю.

Минуты текут, словно дождевые капли за воротник.

Заполошно дышу, лопатками елозя по чужой груди, и порываюсь вскочить на ноги, когда вблизи, в каких-то трёх или двух метрах — темнота скрадывает, что точно не определить, — показывается ещё один силуэт.

Меня тут же хватают и утаскивают назад. Стискивают ещё сильнее, только на этот раз не поперёк плеч, а с силой надавив на горло предплечьем.

— Сиди, — шёпот обжигающий и злой. Прямо на ухо. Шёпот, от которого мурашки бегут по коже ещё быстрее, чем от страха, потому что тепло. Потому что его дыхание согревает кожу, и это чертовски приятно, хочу я признавать или нет. Мне, замученному, уставшему и чёрт знает как всё ещё живому, приятно. Несмотря на то что дышать не так просто, дёргающийся вверх-вниз кадык цепляет на кожаной куртке швы.

Силуэт приближается, и это вовсе не тот, к кому я хотел броситься. От этого я бросился бежать. Факел давно погас, но топор всё ещё в руках.

Сверкает молния, да так ярко, что её свет продирается даже сквозь кроны деревьев, на мгновение освещая угвазданное чем-то тёмным щербатое лезвие.

Кажется, будто стоит напротив и смотрит прямо на нас. Кажется, ещё мгновение и…

Делает шаг вперёд. Я вздрагиваю всем телом и, не зная, куда себя девать, как не заорать и не затрястись от нервной дрожи, вскидываю ладонь, с силой сжимаю оголившееся запястье почти что пережавшей мою гортань руки. Большой палец касается шероховатой чёрной повязки в середине ладони. Давит на неё, и до меня едва ли доходит, что это может быть больно.

До меня вообще ничего не доходит сейчас.

Взгляд не отвести от лезвия топора.

— Си-ди… — по слогам. Второй раз. Ещё ближе, коснувшись губами мочки уха. Ещё напряжённее и тише.

Коротко киваю и крепче сжимаю его узкую кисть. Удивительно, но, обхватывая, касаюсь указательным большого пальца. У Анджея шире в полтора раза… У Анджея, который чёрт знает где.

Мужик с перебитой переносицей озирается по сторонам, перехватывает рукоять топора уже двумя руками, поворачивается спиной, и я едва могу сдержать крик, в самый последний момент заткнув себя, вовремя закусив фалангу указательного пальца. Сильно закусив. До хруста кожи и резкой боли.

На его широкой спине, чуть ниже лопаток, шевелится нечто. Нечто, похожее на гигантскую сколопендру. Насекомое перебирает многочисленными лапками, подёргивает длинными усами и, юркнув выше, забирается на плечо, а после и за оттопыренный жёсткий воротник.

Мужик шипит, от неожиданности отбрасывает топор, пытается отодрать от своей шеи эту тварь, и ему даже удаётся сделать это. Удаётся отцепить её от себя, отшвырнуть в сторону и зажать ладонью оставленные её челюстями мелкие ранки.

Потирает пострадавшее место, наклоняется за топором, осоловело моргает вдруг, пошатывается и падает. Скорее, даже валится набок, лицом утыкаясь в жёсткую мокрую траву. Подрагивает, что даже в ночной темени видно, но по-настоящему мне хочется бежать, когда вдали, в той стороне, откуда он пришёл, появляются многочисленные мигающие огоньки. Приближаются медленно и вместе с тем неотвратимо.

Меня начинает трясти как в лихорадке.

Я не хочу.

Не хочу оставаться здесь! Не хочу смотреть! Не хочу слышать их писк и тяжёлое дыхание этого, с топором!

И прежде чем я попробую снова, прежде чем попробую вскочить на ноги или хотя бы сбросить с себя чужие руки, шепчет, абсолютно бесцветно на этот раз:

— Попытаешься бежать или закричишь — выдашь нас обоих. И тогда я сломаю твою шею.

Он не угрожает, это кристально ясно. Не шутит со мной, не пытается запугать. Он просто сообщает. Сообщает без единой эмоции и совсем мёртво. Разом став вдруг тем, с кем мне нельзя играть. Став тем, о ком предупреждала ведьма.

— Ты понял?

Киваю и закусываю щёку изнутри.

Убраться отсюда хочется неимоверно. Жить хочется ещё больше.

Жить, как и тому мужику, что в каких-то полутора метрах от нас. Исхитрился перевернуться на бок и даже подпихнуть под себя руку. Должно быть, действие яда этой твари проходит быстро. Но недостаточно для того, чтобы он успел убраться раньше, чем «огоньки» облепят его всего.

Жадно присасываются к груди, рвут плащ, совсем такой же, как у Луки, одна забирается на лицо. Отголосок стона тонет в прокатившемся по небу раскате грома.

Их много. Десятка два.

Кажется, будто копошатся везде. Кажется, что крайнему нужно лишь повернуться и проползти немного, чтобы уткнуться уродливой слепой мордой в подошву моего сапога. Кажется, что чуть повернётся и почувствует запах моей крови, пускай её и замыл давно дождь.

Кажется, сожрут тоже… Сожрут с отвратительным громким чавканьем, с брызгами крови и визгом. Сожрут, передравшись меж собой и откатываясь в стороны. Сожрут, засасывая в свои голодные пасти ещё живые, конвульсивно пытающиеся сжаться пальцы и обгладывая их.

Медленно закрываю глаза.

Дышу через раз носом. Открою рот — и тут же вывернет всей той требухой, что позволяет мне жить. Открою рот — и всё станет совсем плохо. Дурнота волнами.

Хрипы настолько громкие, что перекрывают даже шум стихии. Хрипы настолько громкие, что становятся стонами, а после — задушенными криками.

Даже спустя полчаса он всё ещё живой.

Жрут медленно, а поляну, покрытую кровью, омывает дождь.

Слушаю и, не выдержав, дёргаюсь назад, затылком невольно впечатав в чужую челюсть. Не выдержав, услышав громкий хруст. Уже костей.

Полукрик.

И всё.

Затих.

Не замечаю когда, но обнаруживаю, что мои пальцы, те, что лежали на запястье, сейчас вцепились в его и сжали так, что больно. Больно, должно быть, обоим.

Дурно. Всё кружится.

Голова тяжело падает на грудь, но я пытаюсь бороться с этим, и тот, кто спас меня и по иронии совсем недавно обещал умертвить, ведёт своим плечом. Освобождает руку, что всё ещё давит поперёк груди, и расстёгивает пряжку плаща. Приглашающе. Устраивайся, мол.

В другое время я бы послал его и вообще в сторону отполз. Сейчас с готовностью беру то, что предлагают, и, коснувшись щекой чужой оголённой шеи, ещё раз крупно вздрагиваю.

Как же я отвык уже. Отвык от почти лихорадочного человеческого тепла.

— Поспи. — Это было бы даже похоже на извращённое проявление заботы, если бы он не добавил тут же: — Так от тебя меньше шума.

— А Анджей? — едва разлепив губы, нашариваю в затухающем, покорно погружающемся в сон сознании один из самых важных вопросов.

— Не здесь. Спи.

Тепло…

Выключает почти тут же.

Разряд молнии.

Последнее, что, прежде чем вырубиться, вижу, — это как обглоданные пальцы дёрнулись ещё раз.

***

Просыпаюсь резко, словно выпал откуда-то. Голова тяжёлая, а в горле дерёт.

Кажется, что уснул буквально секунду назад и тут же распахнул глаза. Но вокруг всё белым густым туманом заволокло и царит тишина, подобная той, что была здесь, стоило мне только переступить воображаемый лесной порог. Вместо ночной мглы — молочно-белый.

Осторожно, чтобы не наделать шума, отрываюсь от своей опоры и несколько секунд тупо пялюсь на ствол ели, привалившись к которому и спал.

Погодите-ка…

Спешно выбираюсь из-под раскидистых лап, неприятно удивлённый тем, что на ногу, прокушенную одной из мелких противных тварей, ступить больно, и оглядываюсь по сторонам.

Верчусь то вправо, то влево, но никого не нахожу. Не вижу.

Губы кривятся против воли, а лицо и вовсе застывает расстроенной маской.

Неужели?..

Самая очевидная догадка уже не раз и не два в мыслях проскальзывает, но упорно гоню её прочь.

Не мог же он, в самом деле, меня бросить? Не после того, как несколько часов бегал по ночному лесу, рискуя быть сожранным? Не мог же он просто уйти?

И тут же вспоминаю то, что он сказал мне. Не сами слова даже, а голос.

Передёргивает в два раза сильнее, нежели от холода.

Или всё-таки мог?..

Дышать тут же становится сложнее. Туман, вязкий и плотный, как овсяный кисель, набивается в глотку и, кажется, душит.

Выпрямляюсь во весь рост, чтобы продышаться и одновременно с этим не позволить ещё невесть какой водящейся здесь живности или не очень подкрасться со спины. Просто дышать для начала. Просто смахнуть волосы с лица, увеличивая обзор, и тут же, сдавшись, наклониться, пальцами вцепиться в перепачканные остатками замёрзшей травы и грунта штаны.

Что же делать?

В какую сторону идти?

Как выбраться из чащобы до темноты?

Как не нарваться по новой и защитить себя?

Как? Как? Как?

Каждый вопрос словно щепотка соли на свежую рану. Каждый вопрос словно россыпь пороха, что вот-вот рванёт.

Вчера меня могли сожрать, застрелить или зарубить.

Сегодня я рискую свалиться замертво от крика пролетающей над головой сойки.

— Ну, как спалось, красавица? — раздаётся вдруг немного с ленцой в голосе откуда-то сбоку, и я подпрыгиваю на месте.

Тут же оборачиваюсь на этот звук и смутно вижу очертания сидящего на земле силуэта.

Всего пара метров, а я умудрился его не заметить! И молчал же, гад! Молчал, чтобы дать мне вдоволь настрадаться!

Подскакиваю к нему в два прыжка, полностью проигнорировав тянущую боль чуть ниже раны на бедре, и даже обрадоваться не могу — так желчно смотрит. И плевать, что снизу вверх. Ему нисколько не мешает.

— Очень смешно, — шиплю и, заметив тускло поблёскивающее лезвие среди почти вскопанного, перерытого грунта, теряю весь свой запал. — Тебе так нравится издеваться над другими?

— Нет, княжна, — голос Луки задумчив, и пальцы сжимаются вокруг массивной рукояти, поднимают топор с земли, прикидывая его вес, — только над тобой.

— Спасибо огромное.

Кивает так, будто не расслышал ни капли сарказма в моём голосе, и добавляет короткое:

— Обращайся.

Теряюсь, да и не хочу продолжать это. Не посреди чащобы, из которой мне ещё предстоит выбираться. И всё-таки вместе с ним. Что уже само по себе тянет на весомый плюс, но как же бесит порой!

Лука, кажется, весь в себе, всё вертит единственное, что осталось от мужика со шрамами, не считая в клочья разорванного плаща да единственного продырявленного сапога, и покачивается на корточках. Если прищуриться, продраться сквозь мутную утреннюю дымку, то можно заметить, что между его бровями залегла задумчивая морщинка. И несмотря на короткую перепалку, выглядит так, словно не раскрывал рта вовсе.

Вспоминаю шпоры на чужой обуви и его одеяния. Кошусь на пряжку плаща и глубокий капюшон, свободно лежащий на спине Луки.

Закусываю губу.

Догадка делает всё ещё более скверным.

— Ты его знал? — спрашиваю первое, что прыгает на язык, и наёмник с готовностью кивает.

— Не то чтобы помню в лицо, но данный очаровательный предмет мне знаком. — Прикидывает в расслабленной ладони вес оставшегося без хозяина оружия и позволяет снова упасть в траву. — И что-то мне подсказывает, что Орден сюда явился явно не по ягоды. Скольких ты видел?

— Двоих или троих вроде. Но одного сцапали ещё рядом с усадьбой, а второй — кивком указываю на землю — вот.

— Выходит, остался третий.

— Может быть, остался. Если и его не съели.

Лука вдруг издаёт поистине странный, смахивающий на истерический смешок и поднимается на ноги. Ни топор, ни остатки некогда знакомца его больше не интересуют.

Прикусывает губу. Хочет сказать ещё что-то, но тут же осекается, давя крайне нездоровый негромкий смех.

— Что? Что такое? Почему ты смеёшься?

Отмахивается рукой, проверяет прилаженные к бедренной портупее ножны и одёргивает край завернувшегося плаща.

— Это всё довольно забавно. Сколько раз я в детстве палкой получал по хребтине за то, что бегал поохотиться на простейшую нечисть, — не сосчитать. А теперь тот, кто однажды меня высек, сожран примитивными пиявками. Есть в этом своя ирония, не находишь?

Вспоминаю покрытое шрамами лицо мужчины и невольно дёргаю плечом, словно отталкивая воспоминания.

Определённо нет. Ни на грамм не нахожу.

— Разве таких, как ты, не учат убивать нечисть?

Вопрос мне и самому кажется глупым, но всё-таки хочется задать. Хотя бы потому, что приходит мне на ум пара ярких воспоминаний. И если он этому не выучен, то я не знаю даже кто. Кроме очевидного, разумеется.

Роется в складках плаща, пальцами ныряет за пазуху и, наткнувшись на искомое, пихает мне в руки маленькую, наполненную примерно на треть флягу.

А вот за это, пожалуй, уже можно и забыть, что он обещал сломать мне шею. Ненадолго совсем, но забыть.

Быстро отвинчиваю крышку и жадно пью. Желудок тут же напоминает о себе, но я отмахиваюсь от него, как от надоедливой мухи, и спешно заливаю проснувшийся голод водой.

— Покровители Ордена считают, что грязная нежить не стоит внимания наёмных убийц. За дворян и чиновников платят куда больше, чем за оборотня или какого мертвяка. Это работа для чистильщика, и всё в таком духе. А в итоге — пожалуйста, элита, — толкает носком своего сапога основание топорища и хмыкает, — лежит. Излишнее бесстрашие и самонадеянность — вот наш бич.

Речь вышла что надо, это правда. Только есть одно маленькое, но всё-таки весомое «но».

— Ты же знал его, да и сам едва ли из другого теста. И что, никакой жалости? Ни капли? Никто не заслуживает такой смерти.

— Некоторые и не такой заслуживают. А что до меня, то это значит лишь то, что до сих пор мне чертовски везло. Ты там как? Закончил свой утренний туалет? Припудрил носик, навил кудри? Можем идти?

Не сдержавшись, прикрываю рот ладонью, делаю неуклюжий книксен и, воспользовавшись тем, что он закатывает глаза и готовится выплюнуть очередную колкость, швыряю в него флягой. Умудряется перехватить около самого кончика носа и ободряюще скалится:

— Молодец. Засчитывается.

— Мы с тобой не играем, чтобы считать.

— Только это мы и делаем, Йенна. Но всё-таки пора уже валить отсюда. Мне куда больше нравится заигрывать с тобой за городской чертой.

— Странные у тебя представления о заигрываниях.

Кивает и, осмотревшись, выбирает направление.

Туман, прежде густой и лежащий слоем почти в мой рост, оседает и клубится где-то на уровне колен. Деревья вокруг кажутся даже более страшными, чем ночью. Стволы абсолютно чёрные, широкие и покорёженные. И только редкие ели, три или четыре нахожу взглядом, выглядят лучше, чем самые ухоженные растения в личной аллее моего отца. Раскидистые, пушистые и величавые. Мрачные.

Оставляю свои наблюдения и, стараясь не ступать на место вчерашнего пиршества, догоняю успевшего скользнуть в просвет меж деревьев Луку.

То и дело поглядывает по сторонам, но внешне кажется вполне расслабленным.

Поглядываю на его лицо и спустя каких-то несколько минут не выдерживаю давящей со всех сторон утренней тишины:

— Ночью ты сказал, что сломаешь мне шею.

Действительно, почему бы и не спросить сейчас? У нас же нет более нейтральных тем для разговоров. Особенно когда Анджея нет рядом. И хотел бы я знать, где он есть.

Но раз уж я всё-таки спросил… Выжидающе приподнимаю бровь и стараюсь не отставать от него. И не завалиться где-нибудь, по возможности.

Бросает на меня взгляд или два и всем своим видом показывает, что ждёт продолжения.

— И?

Останавливаюсь даже, но, вовремя опомнившись, прибавляю шагу.

— «И»?.. И всё?

— А ты чего ждёшь, княжна? Извинений?

От тебя? Как же. Боюсь, что скорее все моря высохнут, чем ты извинишься передо мной. Искренне извинишься, а не отпустишь одно из пошловатых замечаний, которые делают всё только хуже.

— Хотя бы натянутой усмешки и признания в том, что это была не самая удачная шутка.

Молчит. Смотрит себе под ноги и хмыкает. Находит мой взгляд своим, и выдержать его оказывается не так просто. Не так просто оказывается, когда человек, идущий по твою правую руку, вкрадчиво сообщает, что не шутил. Вообще. Ни единой секунды.

И ждёт, гад. Даже не дышит. Моей реакции ждёт.

Приподнимаю бровь и отделываюсь молчанием.

Запинаюсь об обломанную ветром или каким-то зверем ветку.

— Ты опять врёшь.

— Возможно, тебе бы этого хотелось. Но не стоит себя обманывать.

— Нет. Я не обманываюсь. Ты врёшь. Ты мог как минимум трижды от меня избавиться. Мог убить, умыкнув сразу после приёма. Мог позволить захлебнуться. Мог дождаться, когда тролль размозжит мою голову. И после всего этого ты говоришь, что…

— Завопи ты вчера — и я наверняка бы сдох вместе с тобой. И, поверь, я бы тебя бросил. Выбирая между собой и тобой, я никогда не выберу тебя.

И ни одной эмоции в голосе. Настолько равнодушен, что кажется похожим на Анджея. На Анджея, который всё твердит о своей бесчувственности, а после бросается вылавливать этого придурка или бинтовать его ладони. Всё твердит, а после носит меня на руках и целует в лоб.

Какие все равнодушные вокруг.

— Но тогда почему…

Останавливается и, развернувшись так резко, что мне приходится отшатнуться, чтобы не врезаться лбом в его подбородок, хватает меня за плечи. Встряхивает и, пригнувшись, смотрит прямо в мои глаза:

— Давай разберёмся кое в чём, княжна. Если бы ты не шёл приложением к Анджею, если бы он не таскался с тобой, вздумав поиграть в какие-то благородные порывы, я бы даже пальцем не пошевелил. Ни в одном из случаев. Ты мог сдохнуть тысячи раз, и столько же я мог вытащить тебя. Это не отменяет того факта, что мне всё равно. Но, пока ему не надоест, я буду пасти тебя. Сделай великую милость и запомни одно: не цепляйся ко мне. Не копайся. Не пытайся залезть в душу или что там ещё внутри. Я сказал то, что имел в виду, и если бы пришлось выбирать — я бы вернулся с твоей головой в мешке. Я устал и не настроен на пикировки. Позже полюбезничаем, а пока заткнись и отвали, Йен.

Отпускает меня, напоследок тряханув ещё раз, и панибратски хлопает по плечу.

Сжимаю зубы и проглатываю всё это.

Вспышка словно из ниоткуда.

— Тебя сам факт того, что ты беспокоишься о ком-то, кроме себя, так бесит?

Выдыхает через ноздри, и на его оцарапанном лице проступают признаки хорошо сдерживаемого бешенства.

Снова распускает руки, на этот раз, не замедляя шага, просто вцепляется в моё предплечье и подтаскивает поближе.

Едва сдерживаюсь, чтобы не застонать оттого, что слишком неудачно перенёс весь свой вес на повреждённую ногу.

— Что же. Ладно. — Улыбается так широко, что смахивает на загнанного в угол пса, ощерившегося в предсмертной усмешке. — Раз уж тебе так неймётся, может, поговорим о тебе? О том, почему та мёртвая сука на побережье не убила тебя на месте, а потащила за собой? Почему тролль, готовый рвать на куски, вдруг остановился, потому что ТЫ приказал ему? О том, какого хера умертвия, охраняющая покой мёртвых от посягательств тёмных сил, попыталась сожрать тебя? А главное, почему у неё не получилось? Что молчишь? Я жду! Тебе же так хотелось потрепаться!

Заметил! С самого начала примечал! И поэтому медлил тогда, около воды!

Как удар под дых или того хуже.

Моя тайна с самого начала была не такой уж и тайной.

Он понял ещё до того, как Тайра рассказала им.

— Я не знаю, — выдыхаю одной фразой, почти без пауз. Выдыхаю и действительно не вру.

Потому что так оно и есть. Я понятия не имею, что происходит и почему всё оборачивается так.

Качает головой и пальцами больно впивается в мою руку. Дёргает на себя.

— Я же сказал, что не знаю! — повышаю голос, огрызаюсь, и Лука, остановившись снова, замахивается.

Тут же втягиваю голову в плечи, но вопреки всему ни пощёчины, ни подзатыльника не следует. Так и замирает с занесённой ладонью и вдруг разжимает пальцы. Запоздало дёргаю на себя кисть, как будто бы сам высвободился. Как будто бы это было не так унизительно.

Не верит мне ни на грамм и вдруг брезгливо отирает пальцы о плащ. Словно испачкался в чём-то. Словно испачкался во мне.

Рассудком понимаю, что это очередная его, пускай и более агрессивная, чем остальные, попытка задеть, но от этого царапает не меньше. От этого хочется замахнуться тоже, но не передумать в последний момент.

Как можно быть таким высокомерным и самонадеянным? Как можно быть таким уродом и постоянно лезть на рожон за того, кто тебе даже не нравится?

— Где он? Где Анджей?

Останавливается и выпрямляет спину. Запрокидывает голову назад, должно быть, уговаривая себя не начать по новой, и всё-таки снисходит до ответа:

— Остался около склепа. Мы условились встретиться уже в городе.

Киваю сам себе, немного успокоившись, и тут же прикусываю щёку изнутри.

Словно ударило по затылку. Словно всё то, что он мне наговорил, лезет назад и никак не желает помещаться внутри. Словно жжёт.

Мысль, пришедшая в голову, больная и откровенно отдаёт мазохизмом. Озвучу её — и он не сдержится. И один чёрт знает, насколько сильно. Отделаюсь ли синяком или не отделаюсь вообще.

Но сейчас, когда он, несмотря на короткую передышку, злой и вымотанный, когда раны, старые и новые, ноют и нет возможности отшутиться, отмахнуться ехидством…

Сжимаю обе ладони в кулаки и мельком, для того чтобы отвлечься, гляжу вперёд, к заметной прогалине посреди леса. Почти что вернулись к покинутому поместью.

— А ты знаешь? Знаешь, почему он никогда тебя не простит?

— По той же причине, по которой он никогда тебя не полюбит.

Вот теперь кажется совершенно серьёзным. Насколько он вообще может быть. Убийственно серьёзен.

И от этого только хуже.

Моя попытка скребануть в ответ потерпела сокрушительный провал.

Правая нога дрожит так, будто вот-вот подломится, и я рухну вниз. И уже не смогу встать.

— Я тебя ненавижу, — отзываюсь совершенно бесцветно, разом с головой утонув во всех своих всплывших на поверхность сомнениях.

И самое страшное то, что он лишь озвучил то, о чём я постоянно думаю. Думаю о том, что Анджей никогда не…

Привяжется, возможно. Может быть, уже.

Но не любит. Не так, как его когда-то. Что бы он ни говорил, прошлым это так и не стало. Ни для одного из них.

— Ненависть — слишком сильное чувство. Не трать его понапрасну, — отзывается эхом и отворачивается. Дёргает плечом, за которым нет привычного арбалета, что он, должно быть, так и оставил на крыше, когда бросился за мной.

Я буду бегать за тобой, пока ты нужен ему? Трижды ха. Трижды ха и сверху щепотку их извращённой логики и какой-то больной преданности друг другу. Спустя столько лет. Спустя то, что у них там произошло. Спустя… всё.

Теперь молчим оба, каждый погружённый в своё.

Лука явно интересуется куском плаща, повисшим на почти отвалившейся от перил доске, а я осматриваюсь по сторонам, понимая, что всё выглядит куда иначе в свете дня. Не таким огромным и вполовину менее пугающим. Но абсолютно таким же заброшенным.

Хотя восточное крыло вроде бы самое целое из всего комплекса построек. Самое целое, и я, вытянув шею, не верю своим глазам: вполне даже обитаемое. Доска хоть и потемнела от влаги, но крепкая, а на слепые, лишённые стёкол окна кто-то сноровисто натянул шерстяное одеяло. Кто-то, кто наверняка ночевал внутри.

Сколько ночей? И где был в предыдущую?

Тишина стоит абсолютная, и я, осмелев и решив всё-таки сунуться ближе, а уже потом звать наёмника, с которым мне вообще не хочется разговаривать, осторожно ступаю на вышарканную сотнями пар ног и временем тропу. Дорожку даже. Кое-где всё ещё виднеется плитка с замысловатым рисунком. Цвета кирпича.

Опускаю взгляд, замечаю обглоданные птичьи кости и россыпь перьев.

Пиявки? Нет… Те не оставляют после себя ни черта. Мелкий лесной хищник?

Вперёд, осторожно огибая останки крупной водяной крысы. Свежие. Шкурка ещё цела, да и глаза зверька не успели ссохнуться и провалиться.

Всё больше не по себе.

А в моих руках нет даже ножа. В который раз жалею об этом.

Ближе к завешанному окну, прислушиваясь к тишине. Ближе к куда более скромному крыльцу, нежели у господского дома.

И тут настигает это.

Негромкий. Предупреждающий. Рык.

Доносится вместе с ветром с южной стороны.

Замираю, в противовес пустившемуся вскачь сердцу, и медленно, очень медленно поворачиваю голову. Так медленно, что, кажется, часы проходят.

Наконец вижу. Прямо напротив дома. В кустах. Вижу только кончики острых, явно обрезанных ушей и массивную морду. Даже не всю голову.

Сглатываю. Нельзя кричать. Нельзя.

Оно сожрёт меня.

Шаг назад, молясь только о том, чтобы нога не подвела.

Шаг ещё, к перилам, неумышленно загоняя себя в угол.

Ещё один. Тонкая трубчатая кость, ломаясь, хрустит под каблуком.

Ещё…

Вдруг за спиной свист и тут же — резкая боль.

Не успеваю выставить перед собой руки, когда грудью валюсь на неустойчивое деревянное ограждение, не успеваю ничего.

Инстинктивно пытаюсь прикрыть рукой затылок и едва не теряю сознание от следующего удара. На этот раз в висок.

Это не звёзды перед глазами, это хлынувшая из лопнувших сосудов кровь.

Полная дезориентация и чернота перед лицом.

Захлёбываюсь ощущением того, что сейчас, кажется, стенки черепа лопнут — и тогда всё. Захлёбываюсь тошнотой, невозможностью вдохнуть и снова сжавшей моё горло рукой. Всей пятернёй.

Пытаюсь отцепить её, перехватить своими пальцами, но куда там. Пытаюсь хоть что-нибудь, но все силы уходят на то, чтобы удержаться на ногах. Чтобы желудок остался на своём месте.

Меня разворачивают, вертят, как куклу, толкают вперёд и, схватив за волосы, дёргают, резво наматывая распустившуюся наполовину косу на кулак.

На глазах выступают слёзы. Даже не так — они дорожками тянутся по щекам, но ощутить это выходит только сейчас.

Картинка плывёт, медленно становясь на место, и я, почти уже закричав, давлюсь собственным голосом.

Перед лицом широченный, смахивающий на тесак нож с зазубренным лезвием. Перед лицом чьё-то чужое, изгвазданное в саже лицо. Широкое и рябое. Обожжённое.

Справа ещё один. И ещё, и ещё. Двое выкатываются из-под повозки. В чёрном все. В плащах. Абсолютно бесшумные.

Тот, что держит меня за волосы, свистит ещё раз, и тварь, напугавшая меня, выходит из кустов.

Псина. Огромная. Чёрная. С лоснящимися боками и ощеренной мордой. С клыками, каждый с мой указательный палец. Подходит вплотную и принюхивается. Носом вжимается в моё бедро, в то самое место, где видна запёкшаяся кровь, и я загодя чувствую, насколько больно будет, если она вцепится в меня своими клыками. Насколько больно…

— Нельзя! — Голос за спиной хриплый. Низкий. И явно довольный. Голос хозяина. И голос того, кто так крепко приложил меня. — Пошли.

Не понимаю, кому из нас говорит это, мне или своей псине, но толкает в спину, и я послушно переставляю ноги. Переставляю ноги и чуть ли не начинаю молиться вслух, когда понимаю, что Лука, оставшийся рядом с хозяйским домом, не мог их видеть. Не мог услышать свиста с подветренной стороны.

Молюсь всё-таки, быстро шевеля губами и уповая на чудо. На чудо, которое если и происходит, то не со мной.

Лука всё ещё там. Думает о чём-то своём, потирая замотанную ладонь большим пальцем, и, кажется, слишком в себе. Невольно всхлипываю, привлекая внимание, и он вскидывается на звук. Оборачивается всем корпусом и меняется в лице. Всего на секунду, но его косит так, что приходится и думать забыть о том, что со своим Орденом он остался в приятельских отношениях. Куда там…

Оценивающе оглядывает лица остальных, задерживается чуть дольше секунды на том, кто держит нож, и пальцами правой руки скользит под свой плащ, к бедру, на которое крепит ножны. Но останавливается на середине движения, услышав насмешливое протестующее цоканье.

— Ну попробуй. — Лезвие ножа прижимается опасно близко к коже. Теперь нельзя сглотнуть так, чтобы не порезаться. — Если эта смазливая девка тебе больше не нужна.

Лука на меня даже не смотрит. Ни разу ещё, но руку опускает тут же. Растягивает губы в замороженной улыбке, которая, впрочем, ни на мгновение не касается его злобно прищуренных глаз:

— Ахаб! Сколько лет! А я надеялся, что ты сдох давно.

Ахаб сплёвывает в сторону и половчее перехватывает мои волосы. Хотя куда мне от него, учитывая размеры получившегося кубла. Только вместе с частью головы или полоской скальпа.

— Про тебя говорили то же. То, что волки сожрали в холодный год, и то, что ты где-то в предместьях осел, прикрывшись бабской юбкой.

От второго у меня расширяются глаза.

Лука же, который совершенно точно бегает не от этой шайки, и вовсе не подаёт вида. Равнодушно плечами жмёт и словно тянет время:

— Что только ни болтают. Я вот слышал когда-то, что ты глаз потерял, потому что нажрался и, уснув, рухнул прямо на воткнутую в стол вилку.

— А ты всё шутишь. Оружие! — От его резкого выкрика мне безумно хотелось дёрнуться вперёд, чтобы оказаться как можно дальше. От его выкрика мне становится страшнее, нежели от звука, с которым мертвецы неспешно разгребают собственные могилы.

Лука покорно отцепляет набедренные ножны и те, что, оказывается, крепятся сзади, на поясе. Сжимает оба клинка и уже собирается положить их на землю прямо перед собой, как его останавливают новым приказом:

— Только попробуй. Потянешься к сапогу — и я живо раскрою твоей суке шею.

— Да ты никак и на второй ослеп, — цедит сквозь зубы, но пока ещё держится, хотя, будь на месте этого Ахаба тот же Анджей, давно бы вспылил. — Парня от девки отличить не можешь.

Мужик тут же дёргает меня ближе, заставляет запрокинуть голову, разглядывает лицо и щурит единственный глаз. На месте второго зияет заросший грубым шрамом провал.

Жестом подзывает одного из своих, не настолько склонных к беседам прихвостней и отдаёт ему свой нож. Отдаёт, но не велит даже на сантиметр отодвинуть от моего горла.

А дальше начинается кошмар наяву.

Принимается меня лапать. А я даже пикнуть не смею, ощущая деловито скользнувшую между ногами ладонь. Сжимает, и мне хочется удавиться. Захлебнуться в унижении и не выплыть. Мне хочется захлебнуться сейчас, потому что дальше всё станет в разы хуже. К сожалению, недогадливость — это не то, чем бы я страдал.

Страшно. Мерзко. Тошнит.

Всё трогает и трогает, ощупывает абсолютно плоскую грудь и, дёрнув за застёжку на куртке, запоздало принимается ещё и обыскивать.

Чтобы пережить всё это и не разреветься, как маленькая девчонка, приходится зацепиться за что-то взглядом.

Мой якорь сейчас находится напротив. Молчит. Только желваки на скулах ходят. И если абстрагироваться, если запретить себе ощущать, а только думать, то выйдет даже слабо усмехнуться.

Он мне врал.

Не плевать. Как же ему не плевать сейчас.

И это почти греет. Почти…

Решаю, что обязательно ввяжусь в новый спор. Если переживу этот день.

— Да мне насрать. Парень или девка, — наконец, возвращая себе нож, чему я уже несказанно рад, выносит вердикт явный любитель заставить своего партнёра хорошенько поорать и вовсе не от наслаждения. — Рожа смазливая, дырка есть — значит, сойдёт.

Прокатившийся смешок замирает на Луке. Тот только вопросительно вскидывает бровь и ещё раз, уже куда более цепко обводит взглядом лица присутствующих:

— Так какими судьбами? И вы, ребята, теперь стайками ходите? Страшно, что по одному побьют, или никак тёща заказала сразу семерых зятьёв?

— С тех самых, как Орден перестал быть для меня указом. Впрочем, тебе ли не знать? За твою голову всё ещё обещают мешок серебра.

Лука задумывается на мгновение, складывает что-то в уме и с пониманием кивает:

— Жаль только, что, если ты притащишь меня им, тебя самого вздёрнут на соседнем столбе. То-то я только твою да обожжённого рожи узнаю. А вот на остальных плащи не по плечу…

— За тебя предлагает заплатить не только Орден. Некоторые готовы отсыпать монет даже за куски. Как считаешь, если я привезу руку в Аргентэйн, а голову — в заставу на Северных пустошах, сколько удастся выручить?

— Как же ты без головы докажешь, что рука и впрямь моя?

Задумывается, должно быть. Кивает, едва не врезав мне по и без того ноющему затылку.

Переступаю с ноги на ногу, и псина, до этого момента сидевшая неподвижно, рычит.

— Ты прав. Придётся тащить живым. Только язык я тебе за ненадобностью всё равно вырежу. Арей, Витторио! Руки ему связать, а после обыскать как следует! И на дерево. Посмотрим, будет ли так же болтать.

Одобрительный гомон. Давно, мол, пора прекращать расшаркивания. Вязать, а девку — на нож и в старый колодец вниз головой. От раны не сдохнет, так череп расшибёт.

Я всё жду, что что-то произойдёт, что весь этот трёп был лишь для того, чтобы потянуть время и дождаться Анджея. Чтобы потянуть время или договориться.

И надежда умирает, когда он отдаёт последний узкий клинок, сдёрнув плащ, послушно позволяет примотать запястья друг к другу. Стягивают крепко, вяжут несколько узлов и, дёрнув следом, тащат к единственному растущему во дворе поместья дубу.

И он идёт. Сохраняя невозмутимость на лице.

В голове гул.

Ведёт в сторону, не могу удерживать собственный вес больше и, едва напоровшись на лезвие, падаю на колени. Поднимают тут же рывком за многострадальные волосы. На глазах снова слёзы.

— Какой же это пацан, если распускает сопли, как девчонка? Может быть, у него и не член вовсе, а пара яблок в штанах?

— Может, у тебя собственный хер давно отсох, что ты так озабочен чужим? — не сдерживается в итоге. Тут же получает кулаком под дых, но даже не кривится. Не сгибается напополам, чтобы продышаться, а замирает с ехидством, отпечатавшимся на окаменевшем лице.

Длинный конец верёвки уже перекинут через толстую ветку. Ещё немного — и подвесят, а он треплется, как последний придурок.

Неужели Анджей был прав и инстинкт самосохранения давно отбит? Неужели всё это преданность некогда жившему между ними чувству?

— Я привык думать, что для того, чтобы считаться мужчиной, нужно владеть оружием, а не длинными лохмами.

— Так, может, проверим, как им владеешь ты?

Заминка. Тишина такая, что слышно, как снова гремит где-то вдалеке. Новый холодный ливень на подходе.

— А знаешь, мне нравится. Нравится эта идея. Раз уж ты утверждаешь, что это парень, так, может быть, он и докажет это?

— Собираешься драться с ребёнком? Я восхищён.

— Прекрати валять дурака, Лука. Мы оба прекрасно знаем, сколько глоток ты вскрыл, будучи таким ребёнком, как он.

— Ты что, считал? Вот это скрупулёзность, я польщён.

А тонкая бечёвка скользит по шероховатой древесине, закладывается петля, рывок, и вот уже четыре руки медленно поднимают его вверх, подвешивая за стянутые запястья.

Повисает над землёй на расстоянии почти что равном моему росту, а верёвка крепко оплетает чугунные, вкопанные намертво ворота.

Узел.

Лука всё ещё не выглядит хоть сколько-то впечатлённым.

До следующего мгновения.

— Дай сюда арбалет.

Медленно выдыхает и на секунду прикрывает глаза. Понимает всё куда раньше меня.

Я же остаюсь в блаженном неведении, даже когда меня вдруг отпускают и суют в руки чёрную увесистую махину. Куда больше, чем тот, что я видел у Луки. Моментально оттягивает своим весом руки.

— Все воспитанники Ордена должны пройти обязательное испытание в пятнадцать лет. Твоей девке уже явно больше, но мы, так и быть, закроем на это глаза. Сможет болтом перебить верёвку — и, даю слово, отпущу его. А не сможет — буду пользовать, пока не надоест. Не сдохнет — отдам остальным, а то, что останется, — псу. Как тебе такое, шутник?

Вдох-выдох. Закусывает губу. Думает. Наконец открывает глаза.

А я готов разрыдаться уже по-настоящему в этот момент.

Знаю, что не смогу.

Не смогу сейчас.

Не смогу никогда.

И куда страшнее то, что намного легче попасть в неподвижно зависшую крупную мишень, нежели в тонкое натянутое полотно. Чем это чревато — понимаем мы оба. Слишком чётко.

Слишком страшно. Пальцы дрожат, и дьявольское устройство в руках ходуном ходит.

Я, кажется, и вовсе на грани обморока. На грани того, чтобы просто упасть замертво. И это будет самый лучший вариант из всех.

Меня оттаскивают на метр назад, придерживают, чтобы не вздумал бежать, за плечо.

— Слушай внимательно, Йен. Слушай только меня, хорошо?

Киваю и заставляю себя поднять голову. Не то потому, что он заслуживает того, чтобы смотреть в глаза, а не на блестящие застёжки куртки, не то потому, что так слёзы не сразу начнут струиться по щекам. Снова.

— Дайте ему болт. Я готов биться об заклад, что и зарядить не сможет.

Один из тех, чьё лицо не разглядеть из-за накинутого на голову капюшона, роется в отнятом ранее колчане и протягивает мне увесистую короткую стрелу без оперения, с простым гладким наконечником без зазубрин или лезвий.

Сжимаю её в пальцах и едва не роняю на землю. Правая рука напоминает о себе болью и почти полным онемением. Даже ведовские зелья имеют свой срок действия.

Смешки за спиной всё делают в разы хуже.

Я знаю, что не справлюсь. Знаю наперёд.

— Заряжай. Не торопись, малыш. Опусти его вниз. Наступи на стремя и упри прикладом в живот. Хорошо. Возьмись за тетиву двумя руками и веди её к замку.

Чувствую лёгкий щелчок и вздрагиваю.

— Всё правильно. Теперь стрела. Вставляй её в паз и тащи до тетивы. Хорошо. Теперь поднимай его и к плечу. Прижми локоть к боку, нет, левый, и придерживай его. Расслабь правую.

Скручивает судорогой. Я готов отбросить эту штуку к чертям и рухнуть сам. Я готов умереть на месте, только бы не пришлось этого делать. Я готов, но он останавливает меня резким окриком и заставляет взять себя в руки. Он, кого я вот-вот с огромной вероятностью застрелю.

Только вот у меня внутри всё вопит от ужаса, а у него даже голос не дрожит.

— Целься. Медленно. Просто подними эту штуку. Ещё. Чуть выше. Правее. Хорошо.

Это его «хорошо» само хуже выстрела. Это ледяное спокойствие, кажется, отдаёт обречённостью.

Лука уверен в итоге, как и я. Мы оба знаем, чем всё это закончится.

Чем всё закончится сейчас.

— Теперь жми.

— Я… — Все слова застревают в глотке, но, по крайней мере, я могу заставить себя ещё раз взглянуть в его глаза. Заставить себя, чтобы понять, что я в последний раз это делаю.

Не будет больше ни насмешек, ни идиотских комментариев, ни полушутливых угроз…

Внезапно всё отходит в сторону. Эмоции и даже притаившаяся и не обрушившаяся только благодаря его голосу истерика.

Нет ничего.

И как же я благодарен за это.

— Всё хорошо, Йен. Стреляй.

Указательный палец ложится на изогнутый курок и медлит. Ладони настолько мокрые, что вот-вот эта махина попросту выскользнет.

— Давай.

И я делаю. Делаю, как он говорит.

Подушечка пальца давит на спусковой крючок, и я, вместо того чтобы трусливо зажмуриться, продолжаю смотреть. Смотреть на то, как металлическая дрянь, способная разнести на куски ссохшуюся голову мертвеца, выбрасывается вперёд натянутой тетивой и, мелькнув, с силой врезается в его плечо. Заставляет Луку прокрутиться несколько раз вокруг своей оси и замереть, запрокинув голову.

Не издаёт ни звука. Только сжимает зубы, а после делает пару рваных глубоких вдохов.

Хмыкает даже и смотрит снова. Его глаза, и без того серые, сейчас почти прозрачные от боли.

Отстранённо думаю вдруг, что ему снова досталось. Досталось из-за меня.

Но как гора с плеч. Не убил.

И плевать уже, что они сделают со мной. Не убил.

— Ничего. Всё хорошо, Йен. — Слова даются ему с трудом, и остальные отмирают.

Остальные, что наблюдали за мной, как за цирковой зверушкой. Наблюдали за тем, как меня выламывало на протяжении этих страшных минут.

Люди ли они вообще? И если люди, то я понимаю теперь, почему Анджей предпочитает держаться лесов. Понимаю, почему Лука с таким едким сарказмом говорит порой о некоторых из них.

Всё верно. Они заслуживают смерти.

— Всё хорошо…

Арбалет вырывают из рук, снова хватают за волосы, а я всё никак не могу отвести взгляд от глубокой, проделанной металлом дыры в чужой куртке и сочащейся из неё тёмной жидкости. Не могу и, кажется, начинаю чувствовать её тоже.

Начинаю чувствовать, как мышцы разрывает впившимся в тело металлом и заряд застревает совсем рядом с сухожилием, чудом не раздробив кости.

— Ну что? Разве не моя правда? Твоя сука годна только ноги раздвигать. Я притащу её сюда, когда закончу. Притащу к завтрашнему утру, умоляющую о смерти.

— Как же ты меня заебал, — шипит Лука сквозь зубы, и злоба, кажется, вот-вот закапает сначала с губ, а после и с подбородка. — Я тебе второй глаз этим самым ёбаным болтом выбью, а после выпотрошу.

— Отлично звучит сверху, — ехидно, подстраиваясь под чужой тон, тянет одноглазый и тут же кивает на меня. — Он как, громкий? Отсюда услышишь?

— Тронешь — и последнее, что услышишь ты, — это как псина чавкает твоим членом.

Ахаб, или как там его назвал Лука, глубокомысленно кивает и вдруг разжимает пальцы. Отпускает мои волосы и в следующее мгновение так бьёт локтем в лицо, что падаю навзничь. Разбивает обе губы разом, и я едва не откусываю себе язык.

Крови так много, что приходится сглатывать, чтобы не захлебнуться. Противной, солёной и горячей.

Боли больше.

Но не выходит даже заскулить. Выставленная челюсть не позволяет открыть рот, а мычать даже сейчас слишком унизительно.

Никогда в жизни мне не было так грязно, больно и противно одновременно. Противно настолько, что ещё немного — и я действительно начну мечтать о смерти.

— Добавишь ещё что-нибудь?

Лука молчит.

Приняв это за смирение, одноглазый скалится и кивает. Небрежно хвалит его, как дворовую псину, называя умницей и хорошим мальчиком. Даже хочет похлопать по ноге, но передумывает подходить в последний момент.

Обращается уже к своим прихвостням:

— Приглядите тут. Пускай висит. Истечёт кровью или сожрёт кто — и чёрт с ним.

Лука молчит, когда всё та же грубая пятерня цепляет меня за волосы и ворот куртки и волоком тащит к тому самому, сохранившемуся лучше других дому.

Лука молчит, а я, собирая спиной все камни и кочки, вижу массивные чёрные лапы семенящей рядом псины.

Зрение то возвращается, то, как в момент удара, пропадает.

Первые капли дождя, совсем не похожего на вчерашний, падают на лоб и делают всё только хуже.

Но пускай.

Я не хочу, чтобы он слышал.