Часть 1 (1/1)

Из огня в лёд, изо льда в огонь — чем заполнить кричащую пустоту между? — из битвы в битву, тело постоянно в шрамах и огромных уродливых кровоподтёках — уже даже не желтеющих, темно-лиловых, с неровными краями — какой он омерзительный.

Кормить котов на улицах, пока никто не видит — ещё один маленький стыдный секрет. Заходить в рыбную или мясную лавку, брать всякую мелочевку, забредать в закоулки вечернего Ли Юэ — или там, у себя на родине — находить эти ощетиненные, как он сам, комки. Хоть так заслуживать чье-то доверие и искреннее прикосновение. Искреннее ли? Ему даже нравилась та же рыба, что и котам — однажды, смеясь сам над собой, взял на пробу — полвечера колдовал с ужином — и ничего так, прилично.

Вечерами было невыносимо, поэтому или убить время за готовкой, или сидеть в уличном ресторанчике, потягивая вино какого-то там лохматого года — да ему не было разницы, просто ещё одна маска, на этот раз состоятельного ценителя. Хотелось, как в детстве, но в Ли Юэ не сажали рожь, поэтому брал самый дешёвый и чуть подчерствевший хлеб, нарезал кусочками, поливал оливковым маслом — важно не перепачкаться и не перепачкать все вокруг, посыпал морской солью и тёртым чесноком. Заоблачный перчик тоже можно, но только под настроение.

А потом обрушивалась ночь. Тихая здешняя ночь, когда после его-то безумств только рухнуть в чем есть, и вырубиться — тяжело, без сновидений. Если бы.

Ночью он боролся с Бездной. Нет, не перевоплощался, подобно Полуночному Герою Мондштадта, в таинственного защитника. Не выходил бить морды или что там у этих тварей вместо. Все страшнее.

Он однажды слишком сильно всмотрелся в Бездну, теперь она присматривалась к нему, втягивала в себя и отпускала — точно заигрывая — мерзкое наследие, ненасытные глубины.

Заволакивало черным и липким. Он стоял под ледяным душем, стараясь ни о чем не думать и нет-нет-нет, ни в коем случае не оборачиваться, натирая кожу до красных пятен, проходясь по незажившим ранам мочалкой — убедиться, что ещё живой. Иногда он в отчаянии рыдал в голос — да какая разница. Никто не услышит.

Ему нравилось заботиться о единственном цветке в его номере — большом кактусе, который лучше было не трогать — так въедались под кожу колючки. Редко случалось — он зацветал: такими нежными, красивыми бутонами, которые потом распускались в удивительные звёзды. Они были точно братья — этому колючему можно доверять, не стыдно рассказывать свои мысли — он не обвинит, не рассмеется в ответ. Не выгонит из дома, как отец. Но из самого себя тоже не выгонит. И ещё те самые драчливые бродяжки, которых он подкармливал — знакомо не дорожащие собой.

Воину нужно следить за здоровьем, всегда быть в форме, раз в неделю ходить в баню, много тренироваться, лучше на свежем воздухе. Говорили о единении с природой — он это понимал. А вот молиться не умел, да и здешний архонт, судя по легендам, …кхм… весьма своеобразный.

Иногда он слишком много выпивал — что на родине считалось чуть ли не знаком качества, а у него в голове — ещё одним звоночком из Бездны — слабостью, хилой попыткой перечеркнуть тьму.

Кактус спасал от окончательного одиночества — непритязательный молчаливый товарищ. Он знал точно, что если в доме умирают цветы — так, без особых причин — значит Бездна подобралась слишком близко. В его случае пока можно было выдохнуть. Но не расслабляться — он вообще плохо это умел.

Ночь забирала его душу, но она же давала крохотный осколок надежды — сможет, перевернет, вырулит. Ночь путала мысли в его голове, сковывала судорогой страха — ледяного, липкого — она же толкала распахнуть окно настежь и дышать, дышать, дышать терпким осенним воздухом Ли Юэ — запахами улиц вперемешку с ароматом трав, глазурных лилий и цинсинь, с неуловимой сладостью желтеющей листвы. Так становилось легче, особенно если не оборачиваться.

С чего вообще решили, что страх — это без света, или чудища под кроватью, или кто-то неизвестный за углом? Если так, он ничего не боялся, даже смешно. Настоящий страх — это роящаяся Бездна внутри, расщепляющая мысли и чувства, это не узнавать себя в зеркале и разбивать его, собирая осколки ноющими окровавленными руками.

Страх — это продолжать ходить среди людей днём — как ни в чем не бывало — улыбаться, поддерживать беседу, заполнять какие-то бумажки — и чувствовать клубящееся, рокочущее внутри, эти липкие ледяные отпечатки на всем, что ему дорого и важно. Встретить человека, с которым можно свободно дышать, — все равно что удачно сыграть в русскую рулетку, словить осечку. Начать наконец свободно дышать.

Он точно делал все напоказ, соответственно своему титулу полупринца — сорил деньгами, обрастал связями, хвастался могуществом. И жил с занавешенными зеркалами — чтобы не опять. Он славился безрассудностью и жестокостью к тем, кто перешёл дорогу Снежной или ему лично, но вместе с этим немало людей были ему благодарны за помощь и поддержку — что там, далеко-далеко, что в других городах и странах — так непривычно и непонятно. А он был готов драться насмерть за человека, который однажды его полюбит — и, может быть, он сам научится этому?

Его звали Аякс — странное имя — спасибо отцу, поклоннику полуисторических легенд о древних героях. Его звали Чайлд — полурыцарь, недопринц — полукровка, получеловек, все у него «недо», только кровь в полную силу. Его звали Тарталья — как это в театре шутов… заика? — Царица точно увидела его в детстве, боящегося собственной тени. Теперь в нем столько теней — не сосчитать.

Бездна умеет прорастать на поверхность — и тогда кожа начинает темнеть, прорезаются и набухают черным вены, начинают ныть и выжигать нутро. Тогда нет ничего лучше длинных рукавов и тугих ремней. Нет ничего лучше битвы, где будет другая боль — перебьет эту, черную, пусть ненадолго.

Где-то есть же покой и теплые объятия, вечера рядом с кем-то близкими и крепкий вечерний чай — так же бывает. Может быть, придумать новое имя? Но он и свое родное уже почти забыл — так привык к маскам, нацепленным друг на друга, что они уже отдираются с мясом и кровью. Где такой я? Так и приходится — из огня в лёд или в ещё больший огонь — такой круг, как обручи в цирке — и не перепрыгнуть, чтоб не загореться.

Ночью надо было не думать, а дышать — сильно, глубоко — не смотреть в отражения, не смотреть на руки. Удивительно, как менялись предметы и их очертания — словно тоже напоминали, заманивали, всасывали. Уже и плакать не получалось, а если выходило наружу — то воем, скулежом. «Щенок», — как-то обронил Педролино, презрительно бросив колючий взгляд. Щенок и есть. Лиса между норой и кровавой охотой.