Пятница (2/2)

Билли хмыкает, выдыхая через нос и подавляя ухмылку под теперь уже различимой грозностью взгляда библиотекаря, больше некому всовывать треклятые листы и желание передать это дело кому-то другому не возникает, даже в шутку. Возможно, для Чарли одинокого «прости» было достаточно, но для Билли — нет. Для него искренность данного слова потеряна уже давно, как и его первоначальный смысл, особенно, когда вынуждают вторить его молитвой ради прекращения нескончаемого гнева, оставляющего на теле следы, в причине которого ты не виноват, но ты тот, кто расплачивается, кому приходится извиняться за синяки на собственном теле.

— Можно не за этим столом? — Чарли кивком указывает всё на тот же центральный, одинокий, и, не дожидаясь ответа медленно отступает к рядам других столов, расположенных в середине лабиринта, на которые Билли не раз наткнуться уже успел. Мисс Бекет соглашается, но это уже никого не волнует — Чарли включает лампу, кидает тетрадь, которую она получила в нагрузку, и та приземляются с глухим ударом, отчего шея непроизвольно вжимается в плечи, будто так получится громкость убивать и не отхватить в очередной раз. Вдвоём замирают, словно прислушиваются к следующему шагу хищника в дикой саванне, такой же, что изображена на огромной картине в старой раме на стене, но не слышат ровным счётом ничего, и Чарли утрировано смахивает пот со лба и сажает рюкзак на свободный стул, другой занимает Билли, скинув сумку на пол, а сама Чарли взбирается на стол.

— Если услышишь её — дай знать, — просит она и открывает тетрадь на нужной странице, отделенной пёстрой закладкой из картонки. Билли щёлкает ручкой и собирает бумажки в аккуратную стопку, вслушиваясь в диктовку Чарли, не сильно давя на ручку, заполняет нужные поля нужными словами и так листок за листком. Спустя сорок таких же запястье начинает тянуть от напряжения и монотонной работы, к которой оно не привыкло и отказывается привыкать, пальцы тоже отзываются болью, на кончиках их чернильные пятна синеют, впитываясь в кожу, и тело медленно сдаётся под гнетом отсутствия сна и подбирающейся тошнотой усталостью. Чарли откашливается, прочищает пересохшее горло и кладёт раскрытую тетрадь корешком вверх, а сама откидывается назад, ложась на стол, и вздыхает.

— Сколько нам ещё осталось?

Билли уже в шестой раз за последние двадцать минут тянется к часам, которые на пятнадцатом листочке снял и отбросил в сторону, — циферблат сигналит пятым часом, значит им осталось ровно семнадцать минут. Лучше бы не смотрел, время плелось издевательски неспешно и поторапливаться никак не хотело, даже после перерыва на игру в «Я вижу» — она тоже вышла так себе, мало что можно было угадать и загадать в библиотеке.

— Давай, — голос ее хриплый от непрерывного монолога, она хлопает по месту рядом, — заслуженный отдых, забирайся.

Билли не раздумывает, хоть его и гложут сомнения в крепости и устойчивости стола, встаёт со стула, отводит руки за спину, натягивая мышцы, изрядно скованные изнеможением дня, слышит хруст позвонков и расслабляется, запрыгивая на деревянную поверхность и ложась сверху, рядом с Чарли.

Они долго лежат в тишине, всматриваясь в белый потолок и помигивающую от перепадов напряжения лампу, каждый видит что-то своё, забираясь в мысли, высвобождая их на волю, но незримую человеческому глазу. Лежат, не шевелясь, только грудь вздымается от ровного дыхания, и не замечают, как дышать начинают в такт сердцу и друг другу. Билли крутит на пальце кольцо, не позволяя себе провалиться в сон, а в голове всё яснеть начинает. Он поворачивается лицом в сторону Чарли и встречается с ней взглядом. Его — покрасневший, но спокойный, её — встревоженный.

— Папа на ужин тебя приглашал, но не на такой, что вы один на один с ним при свечах, а домашний, в кругу семьи, так сказать. Хочет познакомиться.

— Ты рассказывала обо мне отцу? Он не удивится, что приду я, а не девчонка?

— Он видел тебя вчера через окно. Нет, никакого удивления. Просто ужин.

И Билли вспоминает о пустом термосе в своей сумке, который по возвращению домой обнаружил стоящим нетронутым на крыльце, словно никто другой и не заметил. Поднял его, протащив в комнату, вылить хотел поначалу, даже крышку над раковиной в ванне открыл, но в итоге выпил прям из горла, сидя на краю всё той же ванны.

— Я приду.

Чарли улыбается и отворачивается, устремляясь обратно в свои мысли и концентрируясь на чёрной точке в потолке, Билли ещё несколько секунд голову не поворачивает, очерчивает ее профиль, линию челюсти и приподнятые уголки губы, но вскоре их взгляды, не замечая присутствия друг друга, пересекаются у той самой точки и замирают на ней до пищания наручных часов, сообщающих о конце отработки.

***</p>

— Хорошо, что ты сегодня в футболке, расстёгнутых пуговиц папа бы не пережил.

Билли тихо посмеивается, сухая кожа на губах натягивается и трескается, на языке ощущается солоноватый привкус, тянущийся из раны, которая, кажется, шрамом останется с ним навсегда. Он в задумчивости поджимает губы и проводит по ним языком, прикусывает, пряча нарастающее меж рёбер волнение не только от ужина, но и от созданной ими же границы, которую никто не имел права пересекать, а теперь она исчезает и Билли знает, что появится другая, отличная от существующей сейчас, и это пугает. И пугает ещё то, как легко он согласился, сам, почти не раздумывая, никто не принуждал ведь, разве что — любопытство, не поддельное желание украдкой взглянуть на чужую жизнь, прочувствовать фантомное спокойствие на своей коже. Он истратил сотни попыток добраться домой, сегодня его впервые пригласили.

— Ты в порядке?

Билли не отвечает — чувствует, как груди его касается ладонь, останавливая и удерживая на месте, и как приобнимают за талию, не давая свалиться на лестнице, а ещё он чувствует, как свинец разливается по черепу, утяжеляет его, сдавливает виски и глаза застилает непроглядной пеленой. Сердце пульсирует в горле, не давая воздуха вдохнуть, пальцы трясутся и тряска эта расползается по коже. Чарли говорит что-то ещё, но Билли понимает только то, что сидит теперь на ступеньках, на тех же, на которых они лежали в среду, и глаза приоткрывает, различая силуэт знакомый среди чернеющих кругов, парящих в воздухе, на языке оказывается таблетка горькая и ко рту горлышко бутылки приставляют. Привкус после тоже горький, а водой лицо обрызгивают.

— Надеюсь, это не инсульт, — Чарли садится рядом.

— Просто не выспался.

— У тебя губы побледнели, — берет его за руку, ту, где часы на запястье, сдвигает их аккуратно повыше, большой палец к сгибу кисти прижимает и отсчитывает что-то, глядя на развёрнутый циферблат, а Билли хочется вопрос задать, но сил остаётся лишь на наблюдение за беззвучным шепотом, касающемся губ.

— Жить буду, док?

Чарли рассеянно кивает и предлагает вызвать скорую, но Билли молча отказывается, пытаясь подняться и вернуть лицу фальшивую бодрость, выходит откровенно плохо, если судить по плескающемуся волнению во взгляде Алвин, которое она не в силах скрыть.

Их находит охранник, блеснув светом карманного фонаря в лица и застав врасплох. Старик бурчит, причитает об ужасах, творимых подростками их годов, о которых он слышал по радио в своей каморке, и захлопывает за их спинами дверь, выпроводив на давно опустевшую парковку с одной лишь машиной, оставшейся в одиночестве, в рыжем свете фонарного столба её синий металл отливает темно-фиолетовым, почти чёрным. Чарли останавливает Билли и забирает из кармана его куртки связку ключей.

— Я поведу, — она говорит в полголоса, совсем тихо, словно боится разбудить кого-то незримого, кого видит только она, но скорее всего старается лишний раз не вызывать в голове Билли боль.

Знала бы она, насколько херово у неё получается.

Билли кивает и усаживается на пассажирское сиденье, и ремень безопасности слегка сдавливает грудную клетку. С рычанием двигателя включается радио, диктор зачитывает письма слушателей, их анонимные валентинки-признания в любви, просьбы включить ту или иную песню и, конечно же, передать привет. Билли прикрывает глаза, когда в салоне слегка покачивает от плавного разворота, и признаётся в том, что завидует бодрости диктора. Чарли предлагает отвезти домой, но не к ней, получая в ответ красноречивое молчание, и вздыхает — ее обеспокоенность наполняет воздух в салоне так, что Билли, кажется, улавливает взглядом искры, но никак не утешает, на его откровенный пиздёж Чарли не купится, да, он сам бы не поверил, успел мельком в зеркало глянуть, зрелище даже не на любителя, поэтому Чарли и остаётся лишь вздыхать, делая тише звук из динамиков, и предложить ему поспать — она разбудит, как приедут. Но сон больше не приходит и Билли тянется к своему запястью, чтобы почувствовать сердцебиение, посчитать его, не зная точных правил, потому что овец считать надоело, потому что вроде жив ещё. Чарли больше не говорит, по привычке отбивает ритм мелодии на потертой коже руля, внимание её кажется обращённым к дороге и лесу, но Билли слышит крутящиеся механизмы в её голове, встревоженные его состоянием, и ему жаль, но где-то в глубине теплеет от случайной заботы.

Им остаётся ехать минут десять, перед глазами всё чаще проносятся уже ставшие знакомыми белые одноэтажные домики и зелёные газоны, а Чарли замедляет ход и убирает правую руку в карман куртки, а после кладёт Билли на колени крошечный бумажный свёрток и просит развернуть.

— Мне было стыдно, что серьгу твою сломала, — говорит она и Билли машинально касается мочки уха, разворачивая бумажку.

Кулон Девы Марии, подаренный матерью на пятый день рождения, несменно болтающийся на шее с тех пор, был единственным напоминанием для Билли, что совершенно одиноким в этом мире он был не всегда, но также он напоминал о том, что это же самое одиночество ходило за ним по пятам, пряталось в пустотах нового дома, под скатертью обеденного стола за семейными ужинами, в помятых коробках с памятными вещами и в ночи бессонного блуждания тревожных мыслей. А теперь у него в руке лежит серьга, кривоватая, с потрескавшейся краской, и с застежкой из мягкой проволоки, почти точная копия той, которая висит в ухе Чарли. Очевидно, самодельная и не стоит и двух долларов на школьной ярмарке, но холодная глина желтого подсолнуха жаром проносится по коже, дёргая за нити, о существовании которых Билли и подозревать не смел, из-за которых в глазах щипать начинает и взгляд непроизвольно хочет устремиться вверх, чтобы не заметили моментной слабости, обрушившей выросшие за десятилетие отверженности и насилия и давшие трещину за последние пять дней цементные стены.

Билли не надел ее тут же и не наденет ни завтра, ни через месяц, и он знает, что Чарли это знает. Он сжимает застывший подсолнух в кулаке, несильно, боясь навредить, услышать треск, и достает из бардачка бумажник, раскрывает, протыкая протёртую временем кожу, оставляя сережку там — не на себе, но рядом с собой. Чарли следит за его движениями, не дыша и не шевелясь. Осторожно, опасаясь разбить вдребезги воцарившееся чувство покоя, осязаемое на кончиках пальцев, она не отводит взгляда, закусывает щеку изнутри, из динамиков радио доносится смесь шумов сбитых станций, через которые пробивается голос диктора — он один заменяет разговор двоих, шутит и сам же смеётся со своих шуток. И глядя на сережку во всё ещё раскрытом бумажнике, любуясь ею, как картиной в музее, оглаживая тонкие лепестки, в голове по кусочкам вспоминается миф, нагаданный часами ранее, о крыльях, созданных из воска, и о прикосновении к солнцу перед падением.