Where's Your God? (1/1)
Где ваш хвалёный Бог?
Он Сам не знает, где Он.
1
Невмоготу разит сыростью, в несколько раз усиливающей и без того тяжкую вонь помойного гнездилища сумасшедшей старухи, которая, сама же задыхаясь от собственного зловония, нараспашку разинула измазюканное окошко. Заметно темнеет. Полчища кузнечиков, искусно затерявшихся в склонившихся листьях пожжённой солнцем травы, в унисон заводят свои нескончаемые песенки, тягаясь со звонкими криками птиц, спешно устраивающихся ко сну под ветхими балкончиками.
Жилистое, плоскобрюхое тело ощутимо дрожит, а ненадолго оставленная сигарета, одиноко и ленно выгорая, изливается торопливо остывающим пеплом на озябшие пальцы, когда Кит с радостью отвлекается на деловито снующую рядом рыжую кошечку. Сначала она с интересом поглядывает на широко улыбающегося ей парня, чутко прислушиваясь к звучанию мягкого голоса, а затем, грациозно ступая пушистыми лапками, осторожно подходит обнюхать протянутую ладонь. Наскоро обронив окурок на иссохшую землю, Кит добросовестно втирает его избитым носком пошорканного ботинка, тешась над тем, как вдруг развязавшийся на нём серый шнурок с лёгкостью очаровывает новую знакомую.
Вонзив острые локти в малость подёргивающиеся колени, он изучающе наблюдает за худенькой кошкой: зрачки её внушительно раздуваются, а нежная шёрстка встаёт дыбом, пока она взволнованно преследует свою мнимую жертву. Наигравшись, проказливая подружка гордо усаживается рядом с Китом, лениво помахивая хвостиком и настойчиво ожидая момента, когда он вновь уделит ей надлежащее внимание. И потому, не сдержавшись, Кит добродушно называет её козявкой, а после плавно поглаживает по гибкой спинке, улавливая те места, где она особенно сильно сжимает свои мохнатые лапки.
⎯⎯⎯⎯
Из зыбких зачатков сновидений его выдёргивают трое: самый главный из них беспардонно бухается на хилые доски, а два других с видом кретиноподобной непревзойденности неприязненно нависают над скрючившимся Китом. Он и сам не заметил, как поддавшись изнуряющему ожиданию на минутку прикрыл подуставшие зенки. Выряженные в потасканные спортивные костюмы, они, двояко лыбясь и нелепо мня о своей значимости, с невероятно кичливым видом заявляют, что прекрасно эрудированны по части идентификации здешних чужаков и их любопытных занятий. Однако, несмотря на свою столь внушительную осведомлённость, они всё же берутся с откровенной подъёбкой задавать Киту всяческие провокационные вопросики, желая услышать уже известную им правду прямиком из уст Кита.
Не сводя от обеспокоенного парня отуманенных выпивкой глаз, тот, что авторитетно сидит на лавке, солидно хапает Кита за ляху, заговорщически намекая на наличие надлежащих полномочий, весьма нужных для того, чтобы запросто наладить ускоренное получение всего необходимого. Кит, конечно, с ходу благодарит незнакомца за достойное великодушие, но, кажется, уже довольно поздно, и ему, пожалуй, пора бы пойти домой. Но… не все с ним, увы, были достаточно солидарны: заправи́ла, разочарованно хмыкнув, решительно притормаживает Кита, сильнее зажав его худосочную ножку в настырной руке, причём на этот раз почти у самого паха. Цинично осклабившись, он без какого-либо стеснения придвигается ближе и недовольно сообщает, что такому красивому парню весьма неразумно отказываться от безвозмездных предложений.
В ответ Кит, затаив дыхание, хлопочет над сокрытием густеющего в чреве ужаса, который напористо советует ему самолично предложить парням взять все его деньги. И пока эти самые парни громко гогочут, Кит неторопливо, дабы не вызвать агрессии, тянется к ёмкому карману светлых джинс. На что главарь, плотно жиманув Киту шею сгибом локтя, оживлённо щебечет: «Возьмём, возьмём, ты не менжуйся. Прям щас и возьмём». А дальше Кит и сказать ничего не успевает, как его вразмашку жахают по брюху, бестактно дёргают за ноги, ободрав спину о колдобистый край лавки, впечатляюще ловко шарпают по карманам и, захапав все деньги, тотчас заталкивают в подъезд.
Срубив несомненно чрезмерный удар по лицу, Кит, к изумлению, остаётся в сознании, но всё же теряет полноценную связь с происходящим, поэтому братка́м не составляет особого труда закинуть его на теснящиеся возле стены толстые трубы, наряду с этим лапая, как дамочку, удачно запьяневшую на бурном празднестве. Охотно готовые в любой момент осадить заложника, они находчиво схлёстывают и без того несопротивляющиеся руки, ненамеренно сдирая ими кусочки ржавчины, назойливыми занозами впивающимися в кожу, в то время, как главарь со словами: «Наркоша ебаный,» — несуразно сволакивает с Кита портки.
Мучительно сопя, Кит всё же рвётся высвободиться, но, огребая за смелость непомерный пинок по яйцам, напрочь пасует, оглушённо провисая под тяжестью боли и разочарования. В его влажных от слёз глазах кривовато переливаются еле дышащие огоньки старой лампочки, обильно панированной клейковатой пылью, а до слуха глухо доносятся поминутные хрюканья шнобелей, спотыкливые вздохи и фамильярные беседы о последующем графике ночного досуга под аккомпанемент бесперебойного позвякивания грузной связки ключей в кармане. И он, потупив голову, всепокорно принимает чередующиеся члены в свою задохлую жопу и униженно поскуливает, одурело уткнувшись в скудную лужицу собственной крови на каменном полу, временами разбавляемой прозрачной слюной, то и дело виснущей на онемевшей губе. Кит знает: нет больше смысла кричать и пытаться, ему никто не поможет, прям как несчастным тараканам, пойманным в запрятанную в темноте крепкую паутину толстобрюхого паука, который весь остаток сего действа оживлённо высасывает из них остатки гнусной жизни.
2
Сгорбатившись, Кит привычно крутит большим пальцем ребристое колёсико пластмассовой зажигалки, скучающе перебирая во рту острый кончик серебристого листка, ладно скрученного в небольшую серую трубочку. Действие настолько пустое и заведомо бессмысленное, что о нём даже не стоит горько каяться: он делал это вчера, сделает сегодня и определённо сделает завтра. Ему уже фиолетово.
Вены взбухают, трещат и стонут, но разве это что-то значит сейчас? Зачем? Чтобы сделать. Чтобы хоть чутóк извести́ излишек чего-то разрывающего внутри. Ибо энергия должна находить выход, постоянно на что-то расходоваться, в чём-то реализовываться, в противном случае она обретёт вместо созидательного характера — разрушающий. И тогда для неё больше не будет преград и законов, впредь она будет видеть лишь одну цель — освобождение.
Яркий огонь безусильно нагревает небольшой кусок тонкой металлической бумаги, выделяя въедливые пары скверно лу́пленого героина. Глаза безумно слезятся, в глотке жжёт и горчит, но Киту просто позарез необходимо отмыть себя от втирчивых образов изрядно упоротых ублюдков, которые объёбываются средь бела дня так сильно, что толком не могут расхлебе́нить свои потускнелые глазки. Они гаркают ему что-то, несвязно бормочут меж собой и, похабно причмокивая, игриво хлещут по бёдрам, клича Кита к себе. И Кит ёжится, бледнеет и трясётся, ускоряя стыдливый шаг: он до жути боится их главного и искренне ненавидит себя за бессознательный страх перед ним и за зудящее чувство вины перед тем, чего не совершал.
Он ощущает себя разбитым и немощным, убогим и грязным, тем, кто хочет жить, но всё равно дюже втягивает в себя отравный дым, слёзно корчась в приступе заливистого кашля. Кит плачет. Каждый день плачет, никак не смекая, что же именно ему нужно сделать, чтобы действительно залечиться и наконец заглушить назойливую тягу сознания к восполнению в памяти огромных пробелов того гнусного вечера. Безустанно отвратные картинки снуют в его голове, покуда он не наглотается достаточно, чтобы, сидя с открытой нейлоновой стяжкой на шее, удерживать себя всевозможными обещаниями и мечтами снискать возможность блаженно созерцать, как обидчик его вусмерть допрыгается, дойдя до крайней точки наркотического разложения.
Потирая заплывшие веки, Кит ликующе представляет, как гнида, пожираемый смердючим некрозом, с перепугу ползёт куда-то по зассаному асфальту, вспарывая свои изгнивающие дыры, в избытке источающие грязно-зелёный гной. И Кит улыбается. Киту очень хочется, чтобы мразота страдал, прел заживо и срал под себя. Хочется, чтобы он в должной мере изведал то унижение, что изведал Кит, когда они, всласть позабавившись, сплочёненько ссали ему на лицо. Чтобы он, а не Кит, был облезлым куском говна, неспособным повернуть разбитое тело и даже сраку подтереть как подобает. Чтобы не хотел ничего, кроме раскаяния и смерти. Чтобы…
Кит вдруг вглядывается в немногочисленные позолоченные иконки, когда-то с большим боголепием расставленные его страждущей матерью. Она крестилась сверх всякой меры, жалисто прося Господа помочь её заблудшему сыну: простить все грехи его и спасти от лукавого. Вот только иконы и Сам Господь лишь скромно молчали, сочувственно наблюдая, как каждый раз Кит берёт в руки стяжку.