Маленькая сука (1/1)

Сквозь круглую замочную скважину в плотно закрытой железной двери просачивается мутный лучик солнечного света. Гладко утоптанная земля на полу потихоньку истекает накопившейся за ночь прохладой. Его руки, огрубевшие от грязной тюремной работы, проворно движутся в тусклом свечении выдыхающейся лампочки, висящей, словно одинокий удавленник, на толстом чёрном шнуре. Голос звучит отчётливо и отстранённо.

Гога думает о чём-то своём, пока пристально смотрит на часто задирающийся край её короткой юбки. Непосредственная и вызывающая поза. Видно, вдоволь нахваталась неумелых повадок девчонок постарше. Пальцы с отслаивающимися ногтями не спеша размешивают в воде маленькие кристаллики соли на дне бумажного стакана. Гога знает: ей жутко хочется, чтобы эти пальцы как можно скорее оказались в её набухшей от возбуждения пиздёнке, спрятанной под застиранными трусами. И она это, конечно же, получит, но… в своё время. Сейчас он намеренно медлит, мастерски доводя её до нужной точки напряжения, именно такой, после которой она уже никому ничего не скажет.

Разве нужна она ему настолько тупая и охуевшая? Гнёт из себя дерзкую сучку, думает, что в свои шестнадцать сможет справиться со всем сама. Хочет быть взрослой? Тогда Гога научит её быть взрослой.

Хладнокровно улыбаясь, он аккуратно слизывает горьковатые капли с кожи. Налысо обритая голова, как нож, заостряет черты его отощавшего лица, когда он с насмешливой уверенностью протягивает ей напиток. Дура не понимает, что живёт там, где мечты становятся явью лишь за деньги и кровь. А вот её маманя, в прошлом долгие годы еблом торговавшая, это отлично понимает. Жаль, что непокорная дочурка вовремя не усвоила печальный жизненный урок своей матери.

Скрежет молнии свежей фланелевой кофты. Глупышка станет шлюхой по праву сразу же после первого глотка. Она хочет быть любимой, важной, особенной, тешит себя мечтами о великих чувствах, а Гога, поглаживая свои потёртые джинсы, затянутые на последнем делении рассыпающегося ремня, отлично треплет языком и заговорщически подмигивает ей, будто находом убалтывая выпить охуенную вещь до конца.

Пахнет гарью: крикливые мальчишки с радостью жгут сухие осенние листья в лабиринтах унылых гаражей, торопливо готовясь к охоте на грязных ублюдков, посмевших переступить законные границы их лагеря. Почётный сторож Бублик, надёжно усевшийся на камне с умной мордой, участливо лает в ответ на каждый громкий смешок, заливистый визг и вой не на шутку разыгравшихся ребят.

Становится неуютно. Холод ненатужно проникает через дешёвый растянутый капрон, покрытый множеством мелких затяжек. И вся её притворная спесь вдруг куда-то испаряется от вида странной жидкости, едва заметно отливающей на фоне белого стакана приятным голубым цветом. Гога успокаивает её, даёт всяческие словесные гарантии, вздыхает, смеётся, даже насвистывает любимые песенки, перебирая в руках крупный серебряный крест на прочной, туго сплетённой им же самим верёвке. Но для неё сейчас эти звуки не более, чем отдалённый шелест шагов редких прохожих — они ей безразличны, ведь весь интерес перетягивает на себя решающий момент угнетения здравого смысла.

Вдруг практически под самой дверью волнообразной вибрацией раздаются топот, гогот и улюлюканье с головой проникшегося игрой племени юных, несомненно опасных индейцев. И их энергия беззаботной свободы придаёт ей недостающей в этом деле уверенности, сразу отбрасывая все сомнения прочь, поэтому, поджав под себя стоптанные в пятке бежевые туфли, она за раз выпивает всё.

Гога ощутимо расслабляется, погружаясь вглубь просиженного старого кресла, коленки лениво расходятся в стороны, а голова, наклонившись вбок, растекается на подставленной широкой ладони. Он с удовольствием предвкушает, слушая её учащающееся дыхание, и с интересом наблюдает, словно прожорливая гиена, как её порывисто накрывает эйфория.

С лёту она берётся болтать без умолку, чесаться, ёрзать, энергично стряхивать с себя что-то, хохотать и ежесекундно убирать за ухо одну и ту же прядь волос. Манера речи становится нахрапистой, самодовольной, местами гонорной. И пусть это отчасти раздражает, но Гога всё равно даёт ей время вдоволь повеселиться и, моментами подыгрывая, лишь весело ухмыляется, степенно выдыхая кучный, непомерно пахучий дым.

Вскоре, дойдя до наивысшей точки блаженства, она резко вскакивает с места и, абсолютно убеждённая в том, что очень шликабельно снимает с себя тоненькую куртку (хотя даже для относительно трезвого глаза её движения были весьма бессвязны и, мягко говоря, далеки от нормы), лихо падает перед ним на колени, второпях молотит какую-то чепуху, попутно утыкаясь носом в Гогину промежность, будто давно неёбанная кошка в период весеннего обострения. Все её постыдные мысли самовольно преобразуются в слова, частично заглушаемые грубой тканью джинс, пока она несдержанно стягивает с себя юбку и, путаясь в ней, с концами рвёт свои стрёмные колготки.

Заржав, он тушит сигарету, кое-как выуживая из кармана допотопный мобильник с трещиной на выпуклом толстом экране, и с возбуждением тычет подушечками пальцев по мягким, проваливающимся под их тяжестью кнопкам, набирая коротенькое, но очень содержательное сообщенице своему полудурошному дружку Джеку.

Сбивчивость сознания не позволяет ей адекватно оценить происходящее, поэтому она признаётся ему в любви, чуть ли не строит заоблачные планы на будущее, пытается насилу поцеловать, но Гога в ответ только похуистично кивает головой, снимая заляпанную прочно въевшимися пятнами футболку, а после с издёвкой толкает её носком кроссовка, чтобы освободить пространство перед собой и спокойно встать, спустив штаны.

В общем-то, ему поебать, что она испытывает, желает, говорит или делает. Он без малейшего угрызения совести бьёт её по щекам, веля очнуться, как-то обыденно укладывает на задрипанное кресло, сдёргивая наконец зачуханные трусы, и добротно харкает на ладошку, налажено напрягая мышцы, двигающие его тело в точно выверенном направлении. Удивительно, но под нажимом она почти не сопротивляется, так… едва дёргается, истощённо попискивает да изредка рыпается подняться, поэтому фактически лишь слабое, успокаивающее постукивание креста о грудь отвлекает Гогу от полного оседания в столь приятном занятии.

Крепко приперев её шероховатые ноги к спинке, он прикрывает бо́льшую часть её лица тёмными, сухими волосами, дабы не видеть это ошалевшее выражение и выжженную пустоту в чёрных от потёкшей туши глазах. Какой смысл от мордальника, если куда приятнее осматривать (а предпочтительней безотлагательно использовать) то, что изначально делает её женщиной. Различных физиономий множество, прямо-таки на любой вкус, однако гораздо труднее найти нечто более дельное — относительно здоровую подстилку или же молчаливую, легко поддающуюся влиянию дурочку. Да и вообще, Гога считает, что ей и всем остальным ещё стоит сказать спасибо: каждый день с людьми происходят вещи куда похуже, чем секс. Уж он-то знает…

***

Рыжий заявляется только тогда, когда Гога, уже отдыхая, дрёмно покуривает план через свежесколоченный булик. У него на данный момент нет совершенно никакого желания излишне отвлекаться на Джека, как всегда неугомонного, гулкого, вечно создающего сверхмерную возню и хаос, так что он всего-навсего вяло кивает в знак приветствия, а после машет отяжелевшей рукой, неважнецки сжимающей зажигалку, в сторону коматозной подружки, внаготку растопырившейся на кресле.

В ту же минуту прибывшая с Рыжим братва оживлённо сбивается в перехрюкивающуюся кучку, где каждый резво расстёгивает свою ширинку и, глотая слюни, забивает местечко в очереди. Джек же на правах их лидера нисколько не переживает за собственный лакомый кусочек, потому пакато подходит к апатичному Гоге и клятвенно уверяет, что в долгу не останется, а в качестве презента подгоняет ему парочку бутылок проверенной водки и несколько таблеток баклофена сверху. Приняв подарки, Гога снова кивает, в последний раз поднося горлышко бутылки к губам, поджигает траву, кучкой лежащую на маленькой чашечке из фольги, и глубоко втягивает в себя воздух, вперясь на огромные покачивающиеся дойки девчуры, на которую уже шустро залез полуголый Джек, тогда как остальным приходится дожидаться своего времени, запальчиво попыхивая предложенным буликом и опьянённо массируя взбудораженные члены.

Очень скоро Рыжий надсадно выдыхает, меняя положение, и, опираясь коленкой о мягкий подлокотник, начинает двигаться по-животному расторопно, точно запрыгнувший на суку уличный пёс. От испарины набухший гнойный нарыв на его бедре неприятно трётся о пружинистую кожу разгонистых булок, норовя вот-вот лопнуть густой бело-жёлтой жижей с примесью крови. Лежачка ритмично поскрипывает, едва не разваливаясь. Обиталище пропитывается слякотными звуками ярой врубки и стойкими запахами разрумянившихся парней, которые, чересчур катко теряя выдержку, шаг за шагом слепо подтаскиваются ближе, прилюдно оголив разопрелые концы. Многие берутся надрачивать ещё задолго до освобождения Джеком площадки. Все, словно забалдевшие в танце шаманы, синхронно передвигаются, сопят, запрокидывают головы и красочно представляют теплоту её влагалища, грезя о будущих прикосновениях их хозяйств к неподвижным пальцам, плечам, шеи, губам… В общем, ей же будет лучше, если наутро она обо всём забудет.