Ершалаим, конечно, город так себе [Кюбин; тамас] (1/1)

Перед приходом следователя Иванушка дремал лёжа, и перед ним проходили некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный, несуществующий, с глыбами мрамора, источёнными колоннадами, со сверкающими на солнце крышами, с чёрной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на западном холме, погружённым до крыш почти в тропическую зелень сада, с бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии.

(Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»)

Есть вещи, к которым привыкаешь быстро — ругань соседей за стенкой, слишком громко отзывающаяся в пустой квартире внутри муравейника из гипсокартона; холодильник, в котором мышь повесилась; очередное хер пойми откуда взявшееся повышение цен на сигареты.

Есть вещи, к которым привыкать не нужно, потому что они уже давно стали константой — страшные картинки на пачках с чёрно-белыми надписями «курение убивает», неоплачиваемые сверхурочные на работе и, в общем-то, тотальное нежелание жить на этой святой земле в любой день недели, кроме воскресенья. Стабильность — признак мастерства, как говорится.

А ещё есть вещи, к которым нужно привыкнуть — но всё что-то никак не получается. Трудно привыкнуть к чувству вины, которое никогда не притупляется со временем; лишь стирается конкретика, и от этого становится только больнее, потому что это правда больно — чувствовать себя виноватым, но не помнить достаточно отчётливо, за что именно, а это тупое «за всё» и «за то, что ты просто существуешь» давит-давит-давит и не даёт расправить окаменевшие плечи. Трудно привыкнуть к одиночеству, которое казалось таким отчаянно желанным, а потом вдруг оказалось, что не его хотелось вовсе; ведь так легко спутать мысль «пусть от меня все отъебутся уже» с «пусть она уже отъебётся от меня» и «пусть кто угодно, но только не она».

Так трудно снова привыкнуть к бывшему когда-то родным Сеулу. Парочка лет пряток за бугром, и вот всё — это словно надеть новую пару ботинок, в которых даже знакомые, сотню раз исхоженные дорожки кажутся неизведанными. Джисон перед тем как съебаться куда-то к чёрту на кулички то ли на Тибет, то ли на Афон, вывалил Кюбину свою тупую теорию о городах. Какую-то украшенную последней их общей бутылкой соджу пьяную чушь о том, как они принимают или не принимают. Соджу, к слову, в Штатах стоил каких-то космических денег, ну а Джисон просто был немного с прибабахом: умел пить не закусывая, и бухим, и трезвым выглядел совершенно одинаково, говорил путано и часто бросал мысль незаконченной, но найти в своё время с ним взаимопонимание оказалось легко, и совсем не потому, что он оказался единственным в Кали говорящим по-корейски человеком в шаговой доступности. Лонг стори шорт: последовавшее за лекцией о городах отбытие Джисона в счастливое трезвое отшельничество в итоге сказалось на Кюбине куда сильнее, чем он того ожидал — и этого хватило, чтобы Инглвуд без зазрения совести выпизднул его кхуям вслед за Джисоном.

А вот Сеул Кюбина вроде как принял обратно. Кюбин же не уверен, что снова принял Сеул.

Можно ли считать приветственным подарком от родины-матери того красивого мальчика из магазина напротив дома? Мальчика, который складывает журавликов из фантиков из-под жвачек, который наотрез отказывается продавать тёмный козел после одиннадцати, а вместо сдачи суёт горсть сосалок или пачку жвачки. Который по вечерам каждый раз, видя Кюбина сквозь полосы жалюзи на окнах магазина, улыбается и стучит ноготком по запястью, показывая на свои невидимые часы.

Кюбин уже с месяц, наверное, заходит в магазинчик стабильно раз в пару дней и только за сигаретами. Иногда за рамёном быстрого приготовления и съедает его прямо там, но пива купить больше не пытается, потому что мальчик-продавец — его зовут Ли Тэёб, Кюбин вычитал на бейджике — и правда оказывается законопослушным малым, табак без документов, кстати, тоже не отпускает; а Кюбин никогда не выходит с работы раньше десяти.

Иногда он задумывается о том, чтобы начать потихоньку отказываться от переработок. Ему уже минула тридцатка и, если говорить откровенно, график «восемь-плюс-часов-ну-ещё-часа-четыре-тут-посижу» лет через пять-семь совершенно точно перестанет быть актуальным в графе «удобные часы работы» его в целом достойного, но очень унылого резюме. Да даже Джунхён не остаётся столько перерабатывать, а он у них в отделе самый безотказный — тут помоги, там разбери, туда сбегай, сюда принеси… Но также Кюбина пугает факт, что он будет возвращаться в пустую квартиру не только за тем, чтобы в ней спать, а возраст и профессия, опять же, уже не позволяют ему болтаться хуй пойми где до тех пор, пока не начнёт вырубать прямо посреди улицы.

Кто бы мог подумать, что какой-то красивый мальчик из круглосуточного в соседнем доме вдруг окажется главным спонсором кюбиновой здоровой печени.

Смешной он, мальчик этот. Кюбин как-то однажды, когда в очередной раз проходил мимо по пути домой, увидел через витрину магазина ровный рядок этих журавликов, блестящих, как серебристое крыло самолёта. Зачем-то решил их посчитать — и было их на прилавке ровно четырнадцать штук. Интересно, а до тысячи он уже дособирался или ещё нет? Ему, очевидно, на рабочем месте скучно, залётных немного, да и наверняка в основном это какие-нибудь фрики, которые больше пугают, чем развеивают тоску.

Кюбин тогда усмехнулся себе тихонько и в магазинчик не зашёл. Не за чем было.

И уже не увидел, как его проводила пара больших и вечно чего-то (или кого-то?) ждущих глаз, которые точно так же провожают его по утрам на работу, когда он проходит мимо к остановке, и тогда, когда возвращается обратно домой, даже если он не заходит в магазин. Каждый день.

Кюбин переступает порог квартиры, наспех выпутывается из костюма. Впотьмах он пару раз спотыкается о так и неразобранные коробки со своими пожитками, но всё равно упорно не включает свет и сразу валится на кровать.

Весна окончательно отступает, унося с собой пряные запахи почек и ранних соцветий.