Часть 12. Сладость и суета (2/2)

– Закончила работу! – его голос загремел над ее головой, и она испуганно отступила. Эрик же продолжал, выпуская наружу всех своих демонов и уже нисколько не заботясь о ее душевном спокойствии:

– Вы, несносная девчонка, маленькая предательница, вы думали, что сможете меня обмануть, прибегая к такой невинной уловке?

Она сжалась под его обвинительным взглядом, янтарные глаза пронзали ее насквозь.

– Вы пришли ко мне, умоляя, чтобы я сжалился над вами, чтобы снова открыл вам дверь в мой мир, который вы покинули без малейших сожалений два года назад! И после того, как я согласился заниматься с вами, посвящать вам свое время, вкладывать в вас свою душу, вы опять проявляете свою склонность к изменам, снова пытаетесь убежать, скрыться, солгать!

Под таким напором Кристина, давно уже отвыкшая от подобных сцен за время их учтивого и сдержанного общения, неожиданно заплакала, и он осекся, с ужасом видя, как по ее щекам стекают слезы, вызванные его грубостью.

– Эрик, это не так… – начала она, судорожно всхлипывая, – поверьте мне… Я действительно должна задержаться по просьбе мадам Антуанетты…

Но он поднял руку, призывая ее замолчать:

– Вы не давали мне ни малейших оснований верить вам прежде, как же я могу доверять сейчас? – с горечью спросил он, больше не повышая голоса.

Ему было больно смотреть на ее расстроенное лицо, он не выносил ее слез, но как предостеречь ее от ошибочных шагов, которые она, несомненно, намеревалась предпринять? Убежденный, что заботится только о ее благополучии, он уже вполне спокойно произнес:

– Кристина, простите мне эту сцену. Памятуя о нашем договоре, я лишь хотел предупредить вас, что вы вольны распоряжаться своей частной жизнью так, как сочтете нужным, пока это не затрагивает вашего служения музыке.

Вы свободны, я нисколько не претендую на ваши тайны, но все же советую вам быть осмотрительной.

Любые тесные отношения, любые обязывающие к чему-либо связи могут стать помехой на вашем пути, могут вернуть вас в то плачевное состояние, из которого мне с таким трудом удалось вас вывести. Помните об этом, Кристина. – Его голос был серьезен и, хотя Эрик не и хотел этого, звучал довольно угрожающе.

Она вся поникла перед этим суровым предостережением; ее руки беспомощно дрожали, в глазах был страх – не перед ним, а перед обещанной им карой за легкомыслие.

Видя это выражение, он смягчился, боясь, как бы испытываемые ею чувства – которые он вызвал в ней вполне сознательно, стремясь не столько наказать за поведение в настоящем, сколько отвратить от возможных соблазнов в будущем – не оказали уже сейчас пагубного влияния на ее голос.

Кроме того, в его груди при виде ее заплаканного лица скреблось какое-то непонятное ему самому, враждебное всем его нынешним принципам ощущение, на поводу у которого он никак не мог пойти. Случись это, ему бы пришлось прижать ее к груди и гладить по волосам до тех пор, пока ее глаза не прояснеют и вновь не засияют улыбкой, как в прошедшие дни.

Чтобы положить конец ее слезам и побороть собственного внутреннего врага, Эрик решительно взял себя в руки и сказал, как будто между ними и не было этой неприятной сцены:

– Сейчас, Кристина, пойдемте: я приготовлю вам горячий чай с травами, которые успокоят вас и смягчат ваше горло. Когда вы его выпьете, я сыграю ноктюрны Филда, а потом немного почитаю вам. Довольно этой никому не нужной суеты, которая развращает вашу душу и ничего не прибавляет к красоте мира. День должен быть заполнен осмысленными и гармоничными действиями, и ни одно его мгновенье не должно быть потеряно впустую; тогда и подземелье Аида сможет наполниться дневным сиянием.

Слыша эти речи, она немного просветлела и, доверчиво глядя на него, поднялась со своего стула и последовала за ним на кухню.

Однако Эрик понимал, что не до конца убедил и утешил ее, так как, уже усевшись за стол в ожидании, пока он приготовит ей обещанный чай, она продолжала нервно переплетать пальцы, а ее глаза по-прежнему блестели от непонятного возбуждения, которое, однако, было вовсе не похоже на мечты о любимом, а наводило скорее на мысль о болезненных переживаниях.

В конце концов, он решил, что не является ее цербером. Ее собственный страх перед новой потерей голоса, который он постарался укрепить в ней своими словами, будет ее лучшим надсмотрщиком и не позволит ей поддаться искушению вернуться к светскому щеголю. Он предупредил ее о последствиях – и, если она нарушит их договоренность, то пусть пеняет на себя.

-----------------------------------------------------

Предостережение Эрика прозвучало для Кристины как суровый и безжалостный приговор, как однозначный ответ на ее собственные тревожные раздумья и сомнения, которые заполняли ее голову с тех пор, как она дала согласие мадам Антуанетте, и преследовали ее, как фурии, накануне столь желанного выступления. Ей пришлось готовиться к нему урывками, репетировать в своей комнате при ателье вместо работы, на что ее хозяйка согласилась, скрепя сердце, и девушка отнюдь не была уверена в том, что споет выбранные ею отрывки из Оффенбаха хорошо.

Но не это было основной причиной ее волнения. Она снова собиралась предать своего учителя, пусть и не таким образом, как он того ожидал. Меньше всего Кристина думала о бывшем женихе, но слова ее ментора о возможной потере голоса и о том, что музыка не терпит суеты, показались ей скорее предсказанием, чем предупреждением.

Чем же его несчастная ученица и собиралась заняться, как не суетой, исполняя на публике дешевые опереточные арии, которые Эрик не допустил бы даже в свою прихожую, не говоря уже о своем театре? Он воскресил ее из праха, и как же она планировала впервые показать на публике свой столь желанный дар? Как намеревалась отблагодарить его за все старания и заботы?

Даже сейчас, когда она стала свидетельницей его гневной вспышки, он не забывал о ее благополучии, стремясь успокоить ее и смягчить ей горло. А она хотела воспользоваться его заточением в подвалах, чтобы делать во внешнем мире то, что он никогда бы не позволил ей в стенах его владений. Не покарает ли ее за эту очередную измену судьба, отняв у нее то, что она так недостойно использует?

Желание противостоять его воле целиком сошло на нет, ведь внутренне она была согласна с каждым его словом, зная по опыту, что он прав. И до загадки его фамилии ей теперь не было особого дела: даже если Дестлер и он – одно и то же лицо, это ровным счетом ничего не меняло в их уроках и в его трепетном отношении к ее таланту.

Кристина видела в его взгляде беспокойство за нее, когда она испугалась его угроз; она чувствовала тепло в его словах и жестах, когда он подавал ей чай и уговаривал пообедать.

Но кусок не лез ей в горло, и он, против обыкновения, не стал настаивать, а укутал ее в мягкий плед и проводил в гостиную, где усадил в кресло поближе к камину. Была ли это забота о ней самой или о ее голосе? Она не знала, но как же приятно ей было ощущать деликатную хватку его пальцев органиста на своей руке, чувствовать рядом его дыхание, самой вдыхать его запах…

Его запах. То, что некогда отвратило Кристину от Призрака больше всего, внушив почти плотское отвращение к его существу, сегодня привлекало ее больше всего остального. Она различала какой-то горьковатый, чуть терпкий аромат, напоминающий древесные масла; от него легко кружилась голова, хотелось подойти к его источнику как можно ближе и впитывать эти желанные миртовые ноты.

Ее тянуло к нему, тянуло почти против воли, так как она помнила, что между ними двумя существует некая грань, которую ни за что нельзя переступать. Но слабость, внезапно распространившаяся во всех ее членах, не позволяла даже поднять голову, чтобы прямо посмотреть на него.

Она знала, что увидит маску, и в первый раз за все это время подумала о том, что за ней скрывается. Но эта мысль странным образом не испугала ее. Напротив, она вдруг ощутила, что ей очень важно увидеть именно его лицо, таким, какое оно есть, с черными пятнами, глубокими язвами, провалами на месте щек, тонкой, едва прикрывающей кости, кожей.

Сама не зная почему, сейчас она желала дотронуться до этой хрупкой, изъеденной ранами кожи еще раз; заглянуть в его глаза, не оттененные шелком маски; прикоснуться своими губами к его узким и сухим губам…

Кристина вздрогнула и пришла в себя, не желая поддаваться этим мыслям. Теперь она осознавала, что это не выдумка и не иллюзия, ей действительно хочется этого и хочется уже давно, но это стремление никуда не приведет ее, так как сам он запретил ей даже мечтать об этом. Они лишь учитель и ученица, ничего больше. Он принял ее обратно, несмотря на предательство, и заботится о ней, как раньше, только ради той силы, которую любит по-настоящему и которой ни в чем не может отказать – силы, воплощением которой Кристина для него является.

Между тем, в комнате зазвучали ноктюрны их любимого ирландца, которые вынудили девушку, несмотря на ее нервное возбуждение, окончательно расслабиться; ее пальцы, сжатые в кулачки, распрямились и свободно легли на ручки кресла, голова безвольно склонилась на грудь, даже кончики пальцев ног, казалось, таяли в томительном теплом блаженстве.

Она даже не заметила, как музыка прекратилась, и ее ментор медленно подошел к ней и остановился рядом, пристально изучая ее черты. Он вглядывался в ее идеально-светлую кожу, не поврежденную ни одной морщинкой, ни одним темным пятнышком; неотрывно смотрел на ее изящный прямой носик, на ее мягкие губы, сейчас чуть приоткрывшиеся от неги, которой он и добивался своей игрой.

Ее серо-голубые глаза были полуприкрыты прозрачно-розовыми веками, вдоль изящной шеи ниспадали на затянутую в шелка грудь очаровательные рыже-каштановые завитки.

Несмотря на новое выражение лица, она была все той же девочкой, которая впервые услышала своего ангела; все той же девушкой, которая впервые спела для него в «Фаусте»; и все той же Далилой, которая обнажила его позор перед всем Парижем.

А он был все тем же дураком, который надеялся вновь вернуть ее, вновь привязать к себе и уже никогда и никуда не отпустить.

Она была нужна ему, он понимал это все отчетливее; нужна вся целиком, такая, какой он ее помнил, и даже такая, какой сделали ее эти два года вдали от него. Первая вдохновляла Эрика; из второй он хотел снова слепить свое второе, лучшее «я», свое единственное идеальное зеркало. Она живет и будет жить его вкусами и его идеями; она будет придавать им совершенную форму; она никогда не опустится до уровня посредственности, банальности, вульгарности.

Она опять озарит собой его театр и превратит его в настоящий храм, смиренным служителем которого он будет. Ее аполлиническая красота, ничем не нарушенная гармония ее черт и ее нового голоса покажут всему миру его истинное лицо. А ей…

… Он низко склонился над ней и едва дотронулся тыльной стороной ладони до ее нежной щеки с крошечной теплой ямочкой. В то же мгновение странное чувство, смесь острой, болезненной сладости и странного раздражения – на себя? на нее? – снова обожгло его так, что он тут же отдернул ладонь. Она открыла глаза.

– Я обещал почитать вам, – спокойно сказал он. – Или вы предпочли бы сразу пойти отдыхать?

– Нет, я очень хочу послушать ваше чтение, – возразила она полусонным голосом, начиная тереть глаза привычным детским жестом. Он легко провел рукой по ее голове и вышел из комнаты, чтобы взять книгу в библиотеке. Вернувшись, он обнаружил девушку уже вполне проснувшейся, выпрямившейся в кресле и с любопытством ожидавшей его выбора.

– Я хотел бы прочитать вам сцену из Данта Алигьери. Вам знаком этот поэт? – спросил Эрик и остановился, желая видеть ее реакцию.

Кристина с удивлением и некоторым опасением взирала на тяжелый том в его руке. Она, безусловно, слышала о пресловутых адских муках и страшилищах Ада, описанных в поэме этого итальянского автора, хотя и никогда не открывала его книги.

Девушка вообще была довольно несведуща в области литературы, а тем немногим, что знала, была обязана скорее затверженным наизусть оперным сюжетам; так, Гете она никогда не читала, но персонажей Гуно перечислила бы с закрытыми глазами.

Эрик неоднократно пытался заполнить эту лакуну в ее образовании, но всякий раз натыкался на невнятное, но весьма упорное сопротивление с ее стороны, и, поскольку речь шла не о музыке, ему не хватало настойчивости, чтобы преодолеть эту преграду, хотя, приложи Призрак хотя бы половину усилий, что прикладывал в области пения, он справился бы с этой задачей играючи. Однако сейчас он выжидательно смотрел на нее, и она неуверенно пролепетала:

– Это… это же что-то о демонах преисподней?

Он саркастично усмехнулся:

– Нет, Кристина. Не думайте, что я бы стал утруждать ваш слух описаниями той реальности, в которой мы оба сейчас имеем счастье пребывать.

Дант не ограничился рассказами о вечной тьме, но написал также и о том, как из нее выбраться. Впрочем, и в бездне есть место для прекрасного: недаром же несколько лет назад в Берлине было опубликовано сочинение одного замечательного русского композитора, посвященное самой романтической любви между двумя персонажами «Ада»…

Она густо покраснела, в который раз убеждаясь в своем невежестве, а он, не обращая на это внимания, продолжал:

– Но я не хотел бы забивать вашу голову этими сладкими бреднями. Мы с вами не будем говорить сегодня о Паоло и Франческе.

Вместо этого я желаю приобщить вас немного к восприятию зрителей – показать вам, что почувствуют те, кто вскоре услышит ваш голос со сцены.

Она вздрогнула, услышав наконец долгожданные слова, и тут же понурилась, вновь испытывая невыносимый и теперь еще более обоснованный стыд за свои тайные намерения.

– Я прочитаю вам текст в старом стихотворном переводе Антуана Дешана. Главные герои поэмы – Дант и Вергилий – выбираются на свет Божий из адского мрака. – Начал Эрик, приняв состояние Кристины за смущение неподготовленной ученицы и, как хороший наставник, желая поскорее ввести ее в курс дела.

– Они оказываются на берегу острова, посреди которого высится гора Чистилища – места, где души умерших могут постепенно очиститься от грехов, снова обрести красоту невинности и постепенно подняться к Раю.

Среди прочих душ умерших, только что причаливших к этому берегу, Дант встречает своего старого друга из земной жизни – музыканта Казеллу.

Он трижды пытается обнять его, и трижды его руки касаются пустоты: ведь Казелла – всего лишь призрак, в отличие от Данта, человека во плоти, который еще пока не умер. – Эрик запнулся и помолчал, глядя вдаль.

Кристина медленно и осторожно протянула руку в его сторону, как будто пытаясь коснуться маэстро; он проигнорировал ее робкую попытку повторить ошибку Данта и продолжал:

– И тогда герой, желая хоть как-то почувствовать близость со своим земным другом, просит Казеллу спеть ему песню… Певец когда-то положил слова одного стихотворения Данта на музыку, и Дант хочет послушать, как звучит эта песня в его исполнении…

Кристина сидела ни жива, ни мертва. Она неотрывно смотрела на Эрика, зачарованная рассказом своего учителя, и в то же время страшащаяся уготованного ей нового испытания.

Лелея ее тело больше, чем родной отец, он никогда не давал отдохнуть ее душе, вновь и вновь погружая ее в горнило мистического экстаза, в поток боли или в озеро чувственного наслаждения. Она боялась строк, которые сейчас услышит из его уст, боялась, что они вызовут в ней новые страдания, неразрывно связанные с радостью, как все, что когда-либо исходило от ее мастера. И она не понимала, чего она боится больше: этой радости или этих страданий. А он начал:

Si, tenant à la main la branche de l’olive,

Un messager de paix dans une ville arrive,

Chacun se presse et court pour savoir le traité

Par le grave étranger dans la ville apporté:

Ainsi venaient à moi sur ces rives nouvelles

Les âmes oubliant d’aller se faire belles;

J’en vis une accourir et seule s’avancer,

Et montrertant d’amour en voulant m’embrasser

Que je m’approchai d’elle au milieu de la grève;

(Ombres des trépassés, vous fuyez comme un rêve!)

Как, держа оливковые ветви в руке,

Посланец мира в город приходит налегке,

И всяк торопится к нему услышать поскорей

От него побольше иноземных вестей–

Так спешили ко мне на побережья те

Души, забывая стремленье к красоте.

Я увидел, как одна выбегает вперед;

И с такой любовью обнять меня идет,

Что я и сам по берегу приблизился к ней

(Но словно сон был облик призрачных теней!)

[ Речь идет о стихах II песни ”Чистилища”, здесь и далее перевод Дешана (издание 1829 г., хранящееся в библиотеке моего Эрика) цитируется по сайту:

https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k5455841k.pdf. Перевод  на русский

французского перевода, выполненного александрийским стихом, – мой. Перевожу не с итальянского, дабы подчеркнуть некоторые появившиеся во французском переводе и отсутствующие у Данте нюансы, важные для понимания развития отношений Кристины с Эриком]

Эрик сделал паузу и долгим взглядом посмотрел на нее. Кристина не знала, куда спрятать глаза; такие простые слова повседневного языка складывались в странные строки, создававшие в ее голове удивительную картинку, которая напоминала ей что-то необычайно близкое и родное, манящее и в то же время отвращающее.

А он читал дальше, глубоким и проникновенным голосом, почти силой выводя ее на пустынный берег Чистилища и принуждая быть невольной свидетельницей происходившей там встречи:

Trois fois mes bras tendus l’embarassèrent, trois fois

Ils frappèrent mon sein en formant une croix;

Or donc l’étonnement se peignit sur ma fâce,

Car cette ombre sourit et puis changea de place;

Et je la reconnus, elle me dit alors:

“Ainsi que je t’aimai là-bas avec mon corps,

Ainsi je t’aime ici du corps débarrassée;

Mais toi que viens-tu faire et quelle est ta pensée?”

Et moi: “Voici mon guide, et je vais le suivant

Pour retourner bientôt dans le monde vivant.

И трижды руки мои тянулись ее обнять,

И трижды на груди моей скрещивались опять.

Тут краска удивленья лицо мне залила,

Ибо тень улыбнулась и в сторону отошла.

Наконец я узнал ее, и молвит она: «Родной,

Как я любил тебя там, когда тело было со мной,

Так я люблю тебя здесь, избавленный от него,

Но что ты думаешь делать, и пришел для чего?»

А я: «Вот мой проводник, я следую за ним,

чтобы возвратиться в подлунный мир, к живым».

Образы итальянского поэта и его призрачного друга Казеллы, который именовался в поэме то «ею» (т.е. душой, тенью или сестрой души самого Данта), то «им» (Казеллой, другом, музыкантом), из-за чего Кристина не могла точно отделить мужские черты его облика от женских, причудливо смешивались в ее голове с образами из оперы Эрика – теперь девушка уже не сомневалась, что именно он написал «Орфея», неважно, под какой фамилией.

Она понимала, что, читая ей это описание сцены, разыгрывавшейся между далекими от их жизни героями, Эрик на самом деле рассказывает ей об их встрече друг с другом, но не знала, видит ли он в ней, Кристине, Данта или Казеллу. Самой Кристине казалось, что в этом случае ей ближе роль Данта: она как будто физически ощущала пустоту в своих руках, когда все попытки обнять Призрака, приблизиться к нему как к человеку и как к... да, как к мужчине, заканчивались ничем.

Ее губы задрожали, на глазах показались слезы. А Эрик уже совсем другим, мягким и чарующим тоном, неумолимо продолжал читать просьбу поэта, обращенную к Казелле:

Et je repris alors: “Si quelque loi nouvelle

Ne te le défend pas, si ton esprit fidèle

Te rappelle quelqu’un de ces chants amoureux

Qui calmaient autrefois mes pensers douloureux,

Apaise, Casella, par tes chansons naïves,

Mon âme que tu vois, sur ces lointaines rives,

Si fortement émue à l’aspect de sa soeur!”

Il se mit à chanter avec tant de douceur:

“Amour que tout le jour me gouverne et m’enflamme!..”

Que cette douce voix vibre encore dans mon âme;

Et mon guide et moi-même et les autres esprits,

Nous étions si contents, si vaguement épris,

Que nous ne pensions plus à gravir la colline,

Et restions suspendus à sa bouche divine!

Молвил я: «Если законы этой новой земли

Не возбраняют того, и если б вспомнить могли

Твои верные уста те песни о любви,

что утешать умели все печали мои,

Дай мир, о мой Казелла, своим пением опять

Душе моей, которая устала страдать,

При виде сестры волненье в ней поднялось!»

И сладостное пение тотчас полилось:

“Любовь, что непрестанно надо мной царит!” -

Сладчайший голос до сих пор в душе моей звучит;

И проводник мой, и я сам, и все, кто прибыл с ним –

Мы были так довольны, так захвачены одним,

Что забыли о восхождении, предначертанном нам,

И только покорились божественным устам!

По лицу Кристины открыто текли слезы, она размазывала их по щекам и некрасиво хлюпала носом. Эрик со стуком захлопнул книгу, положил ее на столик и приблизился к ней.

– Что случилось, Кристина? - с беспокойством спросил Призрак. Его глаза, впервые за все время, прошедшее с момента ее возвращения, смотрели на нее с такой нежной тревогой, с такой ласковой заботой, что ей стало еще печальнее, и слезы полились еще сильнее, но, зная, что он не выносит женского плача, она плотно прикрыла лицо руками, оказавшись в полной темноте, наедине со своей сладкой мукой.

Тогда Эрик присел перед ней на корточки и осторожно, но с силой опустил свои ладони на ее руки и развел ее пальцы, заставляя взглянуть на него.

Она уперлась взглядом в его маску, ее красные от рыданий глаза стали блуждать по ней, пытаясь уловить хоть намек на скрытое за куском шелка лицо.

Он дотронулся до ее мокрой щеки и провел по ней сверху вниз кончиками указательного и среднего пальцев.

Его дыхание участилось, и внезапно он резко поднялся, отошел от нее и после небольшой паузы тихо произнес:

– Теперь, дорогая моя, вы знаете, что будут ощущать ваши зрители, когда услышат вас. Ваше пение заставит их забыть обо всем, оставив в душе непреходящую сладость, продолжая вибрировать в ней, как струна, спустя долгое время после того, как вы уже погрузитесь в молчание…

– Вам не надо объяснять мне этого, Эрик. – Неожиданно для него, и тем более для себя самой, твердо сказала Кристина. –  Я не понаслышке знакома с этим ощущением. Я до сих пор чувствую сладкую струну вашего голоса в собственной душе, и страдаю без нее, как поэт страдал без песней Казеллы. За что вы так наказываете меня, лишая вашего пения? – отчетливо проговорила она в абсолютной тишине подземного дома.

Тишина не нарушалась еще долгое время, показавшееся ей вечностью. Наконец она снова осмелилась поднять к нему залитое соленой влагой лицо.

– Завтра вы сможете задержаться в ателье, на сколько вам будет угодно, – холодно сказал он. – Но будьте осторожны, рекомендую вам все же вернуться ко мне до наступления темноты. Бродить по ночному Парижу - не лучшее занятие для молодой девушки.