III (1/2)
Чанбин не знает, чем конкретно он руководствовался, когда решил отвезти Хёнджина домой. Пожалуй, это было одинаково важно для них обоих на тот момент: Чанбину бы не пришлось беспокоиться о чужой безопасности, а Хёнджин просто не был бы один. Потому что Хван может сколько угодно храбриться и убеждать других, что всё с ним в порядке, но Чанбин прекрасно знает, что заснуть после всех сегодняшних событий у него навряд ли получится. Чем Чанбин руководствуется, решая поехать не домой, а к реке Хан - одному богу известно, но вот они съезжают с центральной дороги, пока циферблат на приборной панели мигает ярко-синим 01:17, а из радио ненавязчивым фоном льётся что-то из репертуара Льюиса Капальди. Хёнджин ничего не спрашивает и, прижавшись лбом к стеклу, просто прикрывает глаза, открывая их только тогда, когда Чанбин паркуется и глушит двигатель.
Когда он поворачивает голову в сторону водительского сиденья, Чанбин уже на него смотрит, с ничем неприкрытым беспокойством во взгляде и вопросами, спрятанными где-то глубоко за этим самым беспокойством. Со впервые за весь вечер как следует Хёнджина видит и замечает, каким уставшим тот на самом деле выглядит. Вытягивать из него хоть что-то Чанбин не планировал с самого начала - захочет, скажет - поэтому он расстёгивает ремни безопасности и спрашивает:
- Ты есть хочешь?
Пока старший закупается в круглосуточном магазине неподалёку, Хёнджин находит местечко почти у самой кромки воды и плюхается в своих светлых джинсах прямо на газон. Вместо зелени под ногами - пожухлая трава, а над головой - позолоченной кроной раскинулись ветки какого-то дерева. Медленной мыслью доходит, что на дворе уже осень, и Хёнджин пытается в полной мере это осознать, пока Чанбин присаживается рядом, шуршит пакетом-майкой и протягивает тому холодный чай. Его любимый.
- Уже листья пожелтели.
- Сентябрь почти закончился.
Хёнджин как-то грустно хмыкает, забирает протянутый ему чай и выуживает из пакета свои любимые онигири с тунцом. На нём широкая серая футболка, старые найки, которые они покупали вместе года три назад, и совершенно неуместные светло-голубые джинсы. Чанбин с опозданием понимает, что время почти два ночи, а у Хёнджина все руки крупными мурашками от холода, но Хвану словно дела нет никакого, он медленно жуёт свой ужин и смотрит куда-то вдаль. Волнение, давящим чувством где-то в горле, мешает нормально соображать, но меньше всего на свете хочется сейчас на младшего давить, поэтому Чанбин просто стягивает свою куртку и накидывает на чужие плечи.
- Ты что, сразу с работы к нему поехал?
- А разве я мог иначе?
И снова тишина, нарушаемая только гулом машин где-то вдалеке и мягким шелестом воды. Хёнджин не смотрит на старшего из принципа, они оба это знают, потому что если будет держать зрительный контакт, то обязательно совсем расклеится, а этого хочется в самую последнюю очередь. Опять же, им обоим.
- Нам всем иногда бывает больно.
- Это не тоже самое, хён. Это не боль, не обида, не горечь, не какое-то временное состояние.
Упаковка от онигири со злостью летит в пакет, пока Хёнджин нервно зачёсывает волосы назад.
- Это невыносимая и всепоглощающая тоска. Тоска по тому, чего у него никогда не было, и это его разрушает, Чанбин. Я иногда смотрю в его глаза, и мне страшно становится, потому что он может смеяться в этот момент, а глаза - пустые и грустные. Это просто так несправедливо, что из всех людей именно Джисон застрял в этой темноте и выбраться никак не может. Он потому и прячется в своих рассказах и прочей хрени, чтобы хоть как-то эту пустоту заполнять в себе.
Хёнджин хватается за лацканы чужой кожанки, укутываясь в неё поплотнее, обхватывает себя руками и стоически продолжает смотреть вперёд, на отражения огней вечно неспящего города в водной глади.