Часть 23 (1/1)

- Это что? - спросил в передней комнате Китстер.- Да вот поймал сучонка с подслушкой.Анакин накинул плащ, надвинул капюшон и пошел посмотреть, кого же там поймала охрана.Сначала ему захотелось протереть глаза. Потому что клон-кадет вообще никак не вязался с Татуином. Потом он пригляделся и хмыкнул.- Спасибо, ребята, - сказал он парням, которые охраняли дом от чужаков. - Идите пока, мы тут разберемся.И перехватил за плечо покрепче Бобу Фетта.- Ты его знаешь? - спросил Китстер.- Знаю.Анакин откинул капюшон.- Ты ведь меня знаешь, Боба? - спросил он.Парень набычился и промолчал. Узнал.Выглядел он немного старше своих тринадцати стандартных, но был пониже и похлипче своих формальных ровесников из клон-кадетов. Анакин легко читал по его худому, с выступающими скулами лицу всю повесть о том, как он прожил эти три года - в бегах, впроголодь, без надежного убежища и без друзей. Анакин подцепил ногой и придвинул к Бобе табурет.- Садись и поговорим, Фетт, - сказал он. - Неприкосновенность гарантирую. Идет? Боба кивнул, настороженно глядя из-под копны спутанных волос.Анакин сел напротив, уперев локоть в колено.- Вопрос первый, - сказал он. - На кого ты сейчас работаешь?- На Биджаза. - Рабов ловишь, так? - Нет, - сказал Боба. - Он думает, что вы хотите отжать у него бизнес. - Я компенсирую тебе контракт, если ты пошлешь его подальше.- Допустим. Чего тебе нужно?- Я хочу, - сказал Анакин, - чтобы ты послал не только Биджаза, но и Аурру, забрал у нее свой корабль и легализовался. - Чего?- Того, - в тон ему ответил Анакин. - На Мандалоре у твоего отца осталась какая-то родня. Не хочешь жить с родней - ты можешь через год пройти гражданское испытание и получить документы как дееспособный мандалорец. Сможешь надеть бескар’гам. Ты же сохранил отцовский? Тебе даже могут дать стипендию для получения образования.- Вот еще, учиться, - фыркнул Боба.За спиной Анакина Китстер коротко рассмеялся.- Я пилот, - сказал Боба. - И наемник. Мне ничего не надо.- Только твой корабль контролирует Аурра Синг, и она же берет контракты. И ты для нее только открывашка и перевозчик. У тебя нет друзей. Как ты собираешься жить - уму непостижимо.- Как отец, - буркнул Боба.- У твоего отца была семья. Был приемный отец. Были друзья. Пока он не бросил это все ради мести.Боба взвился.- Джедаи их всех убили! Он хотел мстить! Вы и его убили! И я вам отомщу! - Ты знаешь, сколько джедаев убил твой отец?Боба знал. И джедая этого помнил. Помнил на цепи у столба, на арене. Помнил в толпе восторженных клон-кадетов, неотличимых от самого Бобы. Помнил, как он болтал и смеялся с клонами - каждый копия отца. Он был совсем молодой, этот джедай, но теперь Боба знал о нем еще одно - когда-то он был рабом. Потому что такие фамилии на Татуине берут рабы и освобожденные. Уайтсан, Мунсанд, Мунбрейкер, Сандсторм, Старгейзер - да половина фермеров по эту сторону Дюнного Моря потомки рабов. И он слышал о Скайуокере тут, в Мос Эйсли - легенду о мальчике, который выиграл свою свободу. Подрейсеры были тут, во Внешнем Пределе, народными героями. Этот Скайуокер был героем и здесь, и в Ядре, только по-разному. Скайуокеру даже не нужно было, наверное, чуять его эмоции - Боба знал, что сейчас у него все на лице написано. Но джедай молчал, сидел, подперев голову кулаком, и смотрел в стену. “Сколько джедаев убил твой отец?” - как детская считалочка. Шестерых на Галидраане, седьмого на Кальме, восьмого не сумел. Их десять тысяч, но отец убьет их всех - и каждый, умирая, будет видеть своего убийцу, клона с лицом Джанго Фетта. - Месть его не вернет, - сказал джедай. - Она даже не утешит.- Откуда тебе знать?Скайуокер усмехнулся. - Ты мне не поверишь. Я сам не верил, пока не отомстил. Боба фыркнул. - Насчет мести, - сказал Скайуокер медленно. - Ты знаешь, кто нанял твоего отца стать образцом для клонов?- Граф Дуку, - буркнул Боба. - А знаешь, кто это? Он бывший джедай, обратившийся во Тьму и принявший имя Дарт Тиранус. Это он возглавлял джедаев на Галидраане.Бобе показалось, что рядом взорвалась шумовая граната и он оглох. Отец работал на кровника? На того, кто истребил его семью, клан, всех вообще? Он перестал что-либо понимать. Долговязый смуглый парень, который все это время стоял за плечом Скайуокера, отошел в сторону, вернулся с кружкой воды, протянул Бобе. Тот взял. Пока пил, Боба собрался с мыслями. Нет, все правильно: Тиранус - граф Дуку - хочет уничтожить джедаев, и отец хотел. Наверное, он рассчитывал оставить Дуку напоследок. Значит, все правильно. Что-то кололо на грани сознания, как камешек в сапоге. Дуку сделал армию, а джедаи ее украли. И как теперь отомстить? Что сильнее - заложенная в клонов гипнопрограмма или их привычка подчиняться джедаям?- Ага, а вы и довольны, что у вас теперь армия, дроидов крошить. Скайуокер вздохнул.- "Мы делили хлеб битвы и воду исцеления", - проговорил он, и Боба не сразу понял, что джедай сказал это на мандо'а. Боба отвернулся. Он думал. Ему предлагали убить, продать, купить. Помочь - не предлагали. Он не чувствовал себя мандалорцем - это клоны усердно копировали то, чему учил их отец, болтали между собой на мандо'а, разрисовывали броню. Мир Камино он ненавидел, от одинаковых лиц в коридорах учебного корпуса Типоки тошнило. Здесь, во Внешнем Пределе, вроде бы была вольная жизнь, никого не надо было спрашивать, подписывать бумажки, только стрелять первым, но эта вольная жизнь была опасной и скучной. Что опасной - ерунда, отец его всему научил, но вот скучно. И все смотрят как на лоха, которого надо обобрать. А Скайуокер говорит, как с равным. Можно посмотреть, что у них там, а потом сбежать. - Ладно, - сказал Боба раньше, чем подумал. - Согласен. С тебя неустойка Биджазу.- Договорились. Помощь с кораблем нужна?- Нужна, - нехотя признал Боба. Небольшой курьерский корабль висел на орбите у безжизненной луны - одной из многих в секторе Чоммель. Никто не интересуется этими лунами, слишком негостеприимными, на которых нечем поживиться и которые не могут служить остановками вдоль оживленного гиперлайна. Анакин специально выбрал такое место.Здесь не было никого на парсеки во все шесть сторон - никто не думал, не дышал, не шуршал на заднем плане. Реактор курьера работал на ничтожную долю мощности - ровно столько, чтобы питать системы управления и жизнеобеспечения. Это было тихое место, во всех смыслах тихое. Анакин вытянулся на койке, заложив руки за голову, и закрыл глаза. Тишина. Он отпустил свои щиты - пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть сопротивление собственного разума. Тишина объяла его.Это было редкое и потому драгоценное ощущение. На Корусканте его и со щитами глушил хор бесчисленных жизней, словно смешанный с песком ветер бился в стены убежища. Даже Татуин, малонаселенный, пустынный, с бедной биосферой, шелестел и давил на внутренние щиты. Но в таких местах, как окрестности безжизненного камня, в котором давно остыло плазменное ядро, царила блаженная тишина. И Анакин мог раскрыть все щиты и полностью погрузиться в Силу. Обычная медитация была для него закрытыми вратами. Оби-ван долго не понимал, в чем дело и почему Анакин ненавидит медитацию и не получает от этого процесса даже того, что способны получить самые нетерпеливые и слабые в Силе дети. Вместо успокоения и ясности Анакин получал боль и выматывающую усталость. Пассивная медитация была не для него. Сборка и починка, занятые делом руки помогали отрешиться лучше, погруженный в поток Анакин не ошеломлял никого своим незащищенным присутствием, но при этом мог раскрыться навстречу Силе. Словно бы требующие сосредоточения действия прикрывали его. Потом он обнаружил, что поток - это не только сборка и ремонт, это еще и поиск информации, это навигация, это математика. Стало легче. Без медитации хоть в какой-то форме он нервничал, легко срывался, и потом было неприятно и стыдно. Тишину Анакин открыл случайно, когда они с Оби-ваном в таком же курьерском кораблике ждали встречи с транспортом, а точка рандеву была в таком же удаленном и всеми забытом месте. Оби-ван лежал в целительном трансе, ждать было еще почти сутки, и Анакин попробовал в очередной раз медитировать. Он тогда погружался все глубже и глубже в потоки Силы, ощущая галактику единым целым, и всех живущих - не помехой, не иглами боли и всплесками радости, а единым потоком. Глубина затягивала, и Анакин тогда уцепился за точку, которая не слилась почему-то с потоком - не солнце, не яркий свет - едва заметная теплая точка, к которой он и сумел вернуться, собрав себя обратно в Анакина Скайуокера, четырнадцатилетнего мальчика с круглыми от благоговейного ужаса и восторга глазами. А его якорь, едва различимая искра света в этом плане бытия оказалась раненым и безмерно уставшим человеком, с которым Анакин как раз в тот год ссорился особенно зло. Когда он сказал Оби-вану, что есть три существа, ради которых он вернется из мертвых, он говорил чистую правду. Анакин плохо сходился с людьми. В Храме у него были приятели, но с друзьями не очень складывалось. Потом у него появились и друзья - Тэ Диат, Касс Тод и Зулл Ксисс. Для них не имело значения, что Анакин не входил ни в один из детских кланов и вообще родился рабом. Тэ был достойным соперником на ринге, Касс любила летать, а Зулл... ну, знакомство с ней началось с межвидового конфуза, и шуточка насчет млекопитающих рептилий долго ходила среди падаванов, но конфуз был и прошел, а меднокожая фоллинка оказалась отличной подругой. Но все они погибли на Джабииме - и Мак, в которого была влюблена Касс, и Тэ, остановивший сепарский танк, и похожая на нежную феечку - похожая на Падме - Обри, и Элора... Они остались на Джабииме, без погребальных костров, даже без могил, а он один вернулся оттуда... Если бы не отчаянная надежда на то, что Оби-ван жив, что надо только напрячься, прислушаться к Силе, найти, - если бы не это, он, наверное, сошел бы с ума. Мертвые были мертвы, их имена слетели с его руки сияющими бабочками в Чертоге Памяти вместе с именем Оби-вана. Память о них Анакин спрятал глубоко, запер в стальной сейф - и там рядом была и могильная плита с именем матери, и темная, тяжкая тень смерти высокого человека, который сказал ему: "Ты свободен". Квай-Гон Джинн. Много лет Анакин не произносил этого имени. Теперь он вспомнил, что Оби-ван тоже не делал этого. Просто каждый год в день битвы за Тид они вечером молча садились и пили чай, и Оби-ван зажигал тонкую свечу на полочке, на которой лежал меч Квай-Гона. Анакин помнил - года полтора, до полета на Илум, Оби-ван носил именно этот меч, слишком большой для его руки. И только когда пришла пора Анакину сделать меч, Оби-ван собрал новый и себе. Как узнать, когда в Чертог Памяти влетело на сияющих крыльях имя Квай-Гона? Анакин подозревал, что перед их полетом на Илум. Думать обо всем этом наяву было невыносимо. Но в тишине становились видны потоки причин и следствий, а если погрузиться глубже - то истинные связи. Если решиться и вытерпеть немного боли... Так было, когда они с Падме говорили о его матери и нашли ситха. Анакин тогда сразу кинулся в Храм и попросил аудиенции Совета - он знал, что стоит помедлить, и он уже не решится на откровенность. Идти в бой было легче, физической боли он не боялся, не боялся и смерти. Но вот признаться в нарушении и ждать наказания - это был слишком сильный страх, с которым Анакин не мог ничего поделать, только опередить. Он ненавидел эту часть себя, она была из детства, из рабства, из полной, унизительной зависимости. И еще - Анакин боялся терять. Это была та самая привязанность, о которой твердили на всех занятиях. Страх и привязанность - которых не должно быть у джедая.Насчет страха Анакин был согласен с Оби-ваном, что одно дело - испытывать страх, другое - поддаваться ему. Оби-ван в бою преодолевал свой страх, оставлял его позади. Анакин вообще не испытывал такого страха. Кто дважды бился на трассе Бунта-Ив, тому ничего не страшно. Анакин не видел в этом героизма - так получилось, он не боится высоты, выстрелов, смерти. Он боялся другого - отверженности, одиночества, смерти тех, кого любил. И хуже всего был страх наказания. Чтобы прийти на заседание Совета и рассказать о тускенах и Палпатине, ему пришлось свернуть себя в бантов рог и держать, пока ему не объявили о решении. Пока Оби-ван не нашел его на крыше жилого корпуса.Иногда Анакин ненавидел себя. За то, что первая реакция - отторжение, сопротивление, неприятие. Выглядело это как детские капризы или подростковый бунт и больно ранило Оби-вана и даже Падме. Сколько бы слоев контроля ни создавал Анакин, эта реакция пробивала их все. Это тоже был страх. Если именно это предвидел Совет, если это видел в нем Йода... Да, это глубоко укорененный порок, да, это опасно, да, это путь во Тьму... Это путь во Тьму. Они были правы. А стыд? Анакину было невыносимо стыдно перед Оби-ваном. Он был только рад сбежать от этого стыда на Татуин - но тут его догнало по новой. Это стыд не давал ему остановиться на ферме Ларсов. Он понимал, что отремонтированное оборудование и восстановленный домашний дроид для Беру - это жалкая попытка извиниться за собственное высокомерие, за презрение. Когда он стал видеть вокруг не тех, кто нуждается в помощи, а себя, помогающего им? И честно ответил: когда стал думать словами канцлера. Когда ярость стала приносить удовольствие.Сначала ты радуешься, что можешь открыто выражать свои чувства, что можешь не скрывать гнева, а потом он опережает тебя - он движет тобой, он опьяняет, он приносит удовольствие, ощущение мощи... и ты остаешься без руки. Не потому, что Дуку старше, опытнее, искуснее - а потому, что ты упивался яростью. Так это начинается - понял он. Ты делаешь что-то в ярости, тебе хорошо - но исход... ужасен. Плата за удовольствие от ярости, за вспышку могущества, за иллюзию силы - часть тебя. А Палпатин говорил, что это естественно. Что в этом нет ничего плохого. Для него, конечно, нет, потому что он живет этой яростью, черпает в ней силу. И ему не стыдно потом.Мысль о человеке, которого Анакин считал своим другом и наставником, которому доверял, была как лезвие, поворачивающееся в воспаленной ране. Этот человек тоже был фигурой авторитета для него, но Анакин никогда, никогда, никогда не бунтовал против него. Было бы соблазнительно объяснить это какой-нибудь ситхской магией, но Анакин понимал, что дело был в глубокой внутренней потребности того, что в курсе психологии называлось безусловным принятием. За это Анакину тоже было стыдно - что купился на фальшивку, изо всех сил отбиваясь от настоящего. Ну просто потому, что Оби-ван нес за него ответственность и официально имел над ним власть, а Палпатин вроде бы не имел. И Палпатин всегда соглашался с Анакином, всегда говорил то, что Анакин хотел услышать, что было приятно слушать. Стыд, вина, страх и гнев собрались в один огромный колючий ком. От него было трудно дышать, он давил, обжигал и истекал ядом. Анакин почти что видел его - моток раскаленной колючей проволоки, засевший где-то под сердцем. Он знал, что образ тела в таком глубоком погружении в Силу очень условен, это проекция. Но больно было по-настоящему, потому что он выдрал этот комок из себя одним резким движением и отбросил подальше. Оби-ван никогда не назвал бы это "отпустить в Силу". Это была не та боль, с которой может справиться анальгетик, но сразу стало легче. Гной вытек, рана очистилась. Там, в высоких слоях бытия, вращалась галактика с ее тысячами звезд, и с ней неслись сквозь пустоту сияющие пылинки, каждая - живая душа. Анакин потянулся к ним, собирая себя обратно. Пора было вернуться.