Двадцать шестая притча: Бой гладиаторов (1/2)

– А что Морфей? – Девочка убаюкана мерным шёпотом, но ещё не спит. Чувствует, как гребень проходится по косам, как разглаживают каждый локон.

– Морфей хотел апельсин, а ему предлагали яблоки, пташка, - нянька вздыхает, думает о чём-то своём. Она – седая, почти полностью белая, и руки у неё пахнут стужей и гранатами.

– Я люблю яблоки, - с ненавистью представляя цитрусы, Ости сглатывает и морщится, как от кислоты на языке. Но желудок подводит, предательски урчит: вкусные сказки на ночь – плохая идея, сказала бы её мать.

– Ты – да, но Морфей… он – другой. И ему нужен апельсин.

– Почему все просто не могут любить то, что нравится мне? – Она широко, громко зевает.

– Потому что мир устроен иначе, пташка.

– Значит мне не по душе такой мир… - в ответ бессвязно бормочут: девчушка уже не в силах совладать с отяжелевшими веками, - дайтемнедругой…

Демоница проводила его взглядом в десятый раз за вечер и прикусила губу, тут же ненавидя себя за такую сопливую, романтичную мимику. Встречаться вот так, нос к носу, не в Школе, оказалось больнее, чем думалось.

Он изменился за лето, возмужал, если можно так выразиться про и без того взрослого мужчину. Его черты лица заострились, становясь совершенными. Профиль и подбородок отныне рисовались высеченными из камня. Лишь мягкие ямочки на щеках выдавали что-то привычное, когда Люцифер благосклонно, добродушно улыбался.

Плечи стали шире, рельеф рук – крупнее, бёдра – ещё ужé и сушé, а волосы заметно прибавили в длине. И теперь, каждый раз, когда ветер пытался поцеловать сына Сатаны, на лоб падала уже не пара прядей, а целый сонм.

– Святая Церцея, до чего он красив… - Наама, сопровождавшая её на Квазáр, совсем не помогала. – Ой. Извини! – Девушка тут же осеклась и начала молоть чушь, - я про Милорда. Как хорош в этом костюме. Какой кант… какая стать… какой… Ости?

– Я просто жду, когда ты замолчишь.

Ей хочется, чтобы Люций подошёл к ней. Выделил. Однако демоница – не дура, самообманом заниматься: не как возлюбленный, не как любовник, но как товарищ. Пусть скажет что-то, что угодно, что снова позволит ей выстроить между ними мостки – натянуть тощую, верёвочную переправу, переболеть им окончательно и принять в новом статусе – дрýгом.

Они ведь были неплохими корешами, если убрать лишнее.

Теми, кто прикроет друг другу задницы.

– Я его убью! – Люцифер утирает разбитую губу и рычит на дверь, которой только что хлопнул. – Клянусь, однажды я его прикончу.

– Чем недоволен твой отец? – Ости ночевала в Чертоге в эту ночь. С удовольствием грела постель наследника, а утром заспалась и теперь в якобы спешных сборах. Это такой изысканный тип унижения в её адрес – требовать уходить на рассвете, но она приняла его, как правило, которое следует нарушать.

– Почему ты ещё тут? – Он переводит взгляд на девушку, гневно сверкает глазами и, наверняка, чувствует себя неловко: она опять стала свидетелем семейной «драмы» - как обычно. Драмы, где кое-кто не способен дать сдачи. Не физически, морально. Сатана пытается лепить из сына то, что хочет видеть, а сын – не глина, но заявить об этом прямо Люций просто не способен. И ей даже смешно от его избирательной инфантильности, в ней – её мстительное удовлетворение: «Я ломаюсь под тобой, а ты гнёшься в общении с батей».

– Давай вылечу, - мощная регенерация однокурсницы – её дар. Едва открыв его в себе, Ости устала выслушивать от учителей, что было бы неплохо рассмотреть карьеру целителя. Она – не та, кто жаждет спасать жизни и лечить болячки, но идеального пациента всё же обрела. Одного-разъединственного.

– Без тебя заживёт, - он зол и бычится, рыщет по огромному подоконнику в поисках вонючих, земных сигарет, а когда находит, с удовольствием затягивается, прикурив от пальца. – Тебе пора домой, Ости.

В ответ кивают, но никуда не спешат:

– Помоги с платьем.

– Я курю.

– Тогда помоги, как докуришь.

– Используй чары.

– Я не буду тратить энергию на такую бытовую вещь.

– Тогда, блять, таскай сюда свою горничную, которая у тебя есть, или зови здешних серв. Я – не прислуга. Ты задолбала! Вы все задолбали!

А ларчик просто открывался, мысленно усмехается Ости: Сатана в очередной раз указал своему наследию, что требуется сделать, и наследие сочится высокомерностью.

Она обожает это в нём – хрупкое, почти хрустальное тщеславие. С виду такое огромное, сияющее во мраке, словно гора или купол, который венчает острый, шинкующий в капусту шпиль, но расшатать тот несложно, если ты – один из тех, кто волнует сию махину.

Если ты колышишь Люцифера.

Он – идеальный сын своей нации. Гордец с улыбочкой, которая растворяет женское бельё, помпезный ублюдок, который знает, на что способен, какие чудеса творят его сила, ум, власть и деньги, не хороший, но и не плохой, совершенно особенный – мятежный, блудный, справедливый в своей особой манере.

– По-моему ты сам себя превзошёл… - она тяжело дышит в своей школьной спальне. Чувствует, как его голова приземляется на её бедро. Тянется к макушке ладонью, получает молчаливое, высочайшее соизволение трогать волосы, касаться кончиков чуть заострённых ушей – он же не отодвинулся. – Не знаю, зачем я это говорю, - Ости стало смешно до нелепости. – Кто вообще придумал, что нужно что-то говорить после классного секса?..

– Угу.

– Ты меня слушаешь?

– Не особо. – Люций жалеет, что раскинулся раньше, чем смахнул с тумбочки книгу. Но теперь ему не хочется разрушать момент: он с красивой, с по-настоящему красивой женщиной, которую буквально распирает от чувств к нему, хотя секунды назад он сам её распирал. И в этом до хрена много очарования.

– Отец прислал письмо, - она пытается стать хоть на каплю мрачнее, придать нужную окраску словам, но ничего не может поделать со своим счастьем – от макушки до пяток.

– Зепар научился писать? – Хмык и ответный рявк.

– Я доверилась тебе не для того, чтобы ты…

– Мы одни в этой спальне, демоница.

– Ладно, - он прав. И Ости плюёт на деланное возмущение, уплывает. Гребёт в чёртовом океане доброго предчувствия – топлёного, томлённого, созревшего на медленном огне – у их истории может быть продолжение. Может быть взаимность. – Думаю, за него писал сокамерник. Говорит, что всё отлично и что он, наконец-то, смог избавиться от нашей семейной крупности, потому что кормят в казематах тем, что не рискуешь пробовать.

– Ости.

– М-м?

– Мне всё нравится в твоей семейной «крупности», - в подтверждение слов он чуть щиплет её. – Я – не цербер, на кости не бросаюсь.

Она вежливо, благодарно смеётся, подыгрывает. Ей говорили, деликатный смех – королевский смех, и девушка хочет верить. А ещё Ости очень хочет ляпнуть что-то глупое, в духе «Придёт серенький волчок и укусит за бочок», когда он перекатывается и тискает её до щекотки, но она такого не говорит – не с ним, не ему.

Улыбается и думает – всё прекрасно, он прекрасен, она прекрасна и можно только диву даваться, насколько она влюблена.

Прошлый конец мая. Прошлая жизнь. Словно, едва начав книгу, автор разлюбил их тандем, зачеркнул там всё и выкинул в очаг.

Знать бы в тот день, что осталось каких-то три месяца, когда эта татуированная нехристь окажется «врушкой», она бы не была такой ласковой, укрощённой.

И на кости бросается.

И способен смотреть, не мигая, целую пару кряду.

И с непризнанными спит.

– Высочество, ты будешь это есть? – С нежностью взирая на телячьи щёчки в чужой тарелке, Голиаф перекрикивает гвалт в столовой.

– Что?.. – Он расковырял вилкой мясо, распотрошил его и теперь просто топил вчерашнюю корову в пюре. – Нет, не буду. На здоровье. – Пусть хавает. У Люцифера никакого аппетита и сложности с поворотом шеи, он не может отвести глаз от чужой, тонкой спины, увенчанной серыми крыльями, то и дело проматывая в мыслях события на парковке.

– Они орут, как на ярмарке! – Каин с шумом опускает свой поднос по соседству с Ости. – Что там происходит?

– Кафефтся, - прочавкал Голиаф, - Мимз объяфняет нофенькой дефочке прафила Чемфионата по Крыфобофству. В лифах!

Словно в доказательство от «кормушки», где расположились первокурсники, раздался вопль, громко упал стул, а сама дочь Мамона взлетела вверх и изобразила, как сбивает крылом соперника.

– В «лифах» у них слишком мало объяснялки, - это был комплимент Ости. Каин даже головой мотнул в сторону декольте и одобрительно поднял большой палец. – Почему там внезапно сидят все?

Он видит двух других непризнанных лузеров, цепляется за пару широких плеч – Астр и его темнокожий сокурсник, замечает стайку демониц – однокашниц Мими; даже Ади с его голубой, ангелоподобной лагуной – и тот там.

– Дочь Мамона склонна к театральности, - фыркает Ости.

Она положила свою ладонь на спокойную, неподвижную руку Люцифера, и думает, что это очень по-собственнически, пока не поднимает взгляд.

А когда поднимает, сталкивается с его профилем. Он не смотрит сюда, он и сам не здесь и, скорее всего, её касания Люций не почувствовал, весь поглощённый действом, что развернулось напротив.

Вой нарастал, пока не превратился в коллективный гогот.

– Отдай! – Звонко визжит отпрыск ненавистной Ребекки Уокер, - рыжий, верни мне мои туфли, у меня и без того с ними проблемы!

– Непризнанная, это не туфли, а кубок по Крылоборству, и тебе ещё следует его заслужить! – Ади рвёт к выходу, дёргая Сэми, - даже если Содом в честь нас основали, это ещё не повод замирать соляным столбом!

– Просто я – командный игрок, - ускоряется ангел, - и прихватил сумку Мими.

Грохот, гам, топот.

Молодость, плюющая на обед.

Девушки вскакивают и мчат следом, а дальше происходит то, что происходит. Маршрут к выходу проложен через их демонический стол, и Ости наблюдает собственными, до неприличия расширенными глазами, как Люцифер резко крутится на стуле и выставляет подножку под траекторию шумной Уокерской дочки.

Но блондинка явно не планирует падать: замечает преграду, ловко ту перескакивая, сверкает пятками и оборачивается у самых дверей, чтобы показать ему язык.

Ости готова клясться, она видела, как на короткое мгновение он приходит от этого в восторг.

Ости готова биться об заклад, это начало конца.

Это многим позже она начнёт фиксировать всё остальное, вскрывая правду в ноябре, перед Чемпионатом. Это многим позже она станет свидетельницей их ебливых шепотков в стенах Школы.

– У тебя ширинка расстёгнута, - будто бы походя, словно не с разницей в пару минут из Оранжереи вышли.

– А у тебя соски́ под блузкой торчат, - случайное движение, неслучайное касание.

– Непризнанная, вижу, ты приоделась где-то кроме сэконд-хэнда, - он демонстративно громко кричит ей, идущей навстречу.

– Это не моя рубашка, сын Сатаны, - она пытается изобразить злость, отыгрывая в рамках роли, но актриска из Уокер – дерьмо. Потому что и сама мелочь – та ещё параша, - моя осталась где-то ночью.

– Опачки, - Наама тогда оживилась, стоило серым крыльям скрыться за поворотом, - и кто в этой академии позарился на смертную?

Как тупо.

Ости знала, кто позарился.

Она знала, чья на непризнанной рубашка.

Наблюдения сродни кубикам с картинками – если сложить в ряд, получится история. Но демоница раскидывает кубики по сторонам, парочку забрасывает далеко, в центр озера, другие – хоронит в тёмных углах памяти, третьи – просто скребёт, пока изображения не начнут тускнеть.

– Люц… - брюнетка осекается в темноте коридоров, видя, как незаметно он выскользнул со школьной кухни. Та граничит со столовой, но сейчас почти полночь, и делать там нечего.

А ещё демоница знает, Люций – не тот, кто, проголодавшись, помчит за снедью. Еда для него – всего лишь топливо. Он мог есть и мог не есть, забыть про ужин, отодвинуть тарелку, толком ничего не распробовав, и с одинаковым выражением лица поглощать как изысканные блюда на балу, так и песочную коврижку десятилетней давности, поданную в академии в качестве комбикорма.

Она прикусывает язык, не желая привлекать внимания и, одновременно, страшно на это рассчитывая. А потом совершает роковую ошибку – медленно, притаившись, волочится следом, - ненавидит себя, презирает, но всё равно следит.

В зáмке тихо, младшие курсы спят, а старшекурсники пируют в поезде: демоны обмывают кубок по Крылоборству, ангелы топят поражение в Глифте. Ости и сама там была, но сидела тихо и горько, словно капитанская вдова на берегу моря, которое уже не вернёт любимого.

Но на обратном пути «море» дало ей шанс.

Молиться она не умеет. Ни Скифе с Церцеей, которых поминают все Бессмертные, ни Сатане, ни, тем более, Шепфе, но сейчас только это и делает.

Сначала Ости очень сильно просит тех, бесконечно Древних и всё слышащих, чтобы Люцифер пролетел второй этаж без оглядки, направляясь к себе, выше. Потом, когда королевич свернул с лестничного пролёта точно на втором, чтобы прошёл мимо той самой двери, которая, как Ости знала, скрывает спальню Мими и ещё кое-кого. Наконец, когда сокурсник толкнул эту проклятую створку плечом и крылом, демоница молит о совсем уж постыдном: «Пусть кто угодно! Пусть сама дочь Мамона! Кто угодно, только не она. Только не та!».

– Это что, доставка счастья для голодающих студентов? – «Та» звонко хохочет, разевает рот и ни чуть не скрывается. Распахивает дверь шире собственных ног, стоит, закутанная в полотенце, и выглядит глянцевой, блестящей, лицемерно чистенькой. – Я буду звать тебя DoorDash <span class="footnote" id="fn_33683087_0"></span>, - Уокер выхватывает свёрток и тут же суёт туда нос. – Бисквиты? Серьёзно?.. – В голосе сплошное разочарование. Она выставила коленку и тем самым преградила проход. – И никакой мексиканской кесадильи? Колбасок чоризо? Чипсов?

Самое несущественное препятствие из всех, но Люций – её Люций – потакает этой дурной, пахнущей мылом и смертью гадине.

– Радуйся, что я нашёл печенье, Непризнанная. – Господи, да он почти смеётся… - С тебя пара тысяч ливров.

– Какие-то не рыночные у тебя цены, адский сын.

– Монополия на королевскую доставку.

– А купоны с «Предложением дня» ты принимаешь? – Она мерзко хихикает, когда её буквально вдвигают в спальню. – Потому что таких денег у меня нет, а, после сегодняшнего разговора с мамашей, уже и не будет. Возможно меня вычеркнут из завещания. Отрекутся от родства. Или сдадут в детд… ах!

Ости не видно, что он сделал, но дверь ещё приоткрыта и в тишине коридоров голоса звучат так отчётливо, словно эти двое тут, с ней, парой ступенек ниже.

– Придётся тебе отработать таксу альтернативным методом.

Теперь он не смеётся. Говорит это тем хриплым, щекочущим наждачкой голосом, который сводит с ума. И не просто говорит, флиртует.

«Он ей нравиться хочет!», - с вящим ужасом понимает Ости. Люцифер не просто заигрывает, не просто мурлычет, вплетая в беседу свой искусительный дар, он жаждет произвести на неё впечатление.

– Нет, мистер, я не такая, - и эта мелкая, белесая, лабораторная крыса ему не уступает, флиртует в ответ. Ости слышно, как шебуршит ткань, как что-то большое и мягкое – полотенце! – оседает на пол, как раздаётся чуть придушенный женский всхлип – он ведь сгрёб её и целует. – А, может, и такая… - несколько секунд спустя её тембр звучит поплывшим.

– Что у тебя на боку, Уокер?

– Где?

– На твоей охочей до проблем заднице. Сбоку.

– А-а, это шрам. Села на болт в детств… ай, мне щекотно, прекрати, большой и страшный серый волк!

– И не подумаю, - теперь она слышит визг, какое-то движение, словно через плечо перебросили, и снова его голос, - пора сводить дебет с кредитом.

– Ой! Ты меня укусил!

– Я тебя ещё и съем.

– Придёт серенький волчок и укусит за бочок?! – Уокер смеётся – живо, открыто, громко – как та, кто уверен, всем в этом мире нравится то же самое, что и ей.

С тяжёлым, грозным звуком дверь захлопывается: может, он толкнул ногой, а, может, она, трепыхавшаяся в мужских руках, дотянулась. В общем и целом, Ости неважно, кто из них опустил занавес. Она трясётся от злости и стирает такие же злые, чёрные от туши дорожки слёз.

Потому что это был её волчок.

Это был её бочок.

Просто вслух не сказала.

Понимать, что Ости добил именно этот фрагмент уродливой, противоестественной в её представлении мозаики чувств, что именно тогда она вылетела в сад через открытое окно, что именно там – тёплую, прокричавшуюся, чарами растирающую в пыль пару-тройку камней, - девушку заметил Фома, странно. Она ведь уже знала, что они спят, всё считала без слов, но на «волчке» посыпалась.

– Эй, - Наама теребит за плечо, - нас приглашают спуститься в Мрачный Дол.

Всё и вправду готово. Обширный, неуютный, как сам герцог, двор, слуги и гости, порядочно захмелевшие под вечер, напоминают улей, что ещё недавно впадал в летнюю спячку, а теперь внезапно оживился и суетится. Знать зовут разойтись по паланки́нам, которые доставят до входа в Инферно, и девушки прыгают в один из таких.

– Я ни разу не была на Квазáре, - у подруги горят глаза. – В прошлом и позапрошлом тысячелетиях родители посчитали меня слишком маленькой, чтобы брать с собой. Что там обычно происходит?

– Кого-то сожгут, кого-то съедят, - Ости чуть сдвинула занавеску и внимательно вглядывалась в процессию. – Те, кто выживут, станут новыми драконоборцами. – Ни Принцами, ни Королями не пахло. Должно быть, эта семейка спустилась вниз раньше, как и сам Вельзевул.

– Съедят? – У Наамы изумлённые глаза. – Сожгут? По-настоящему что ли?!

– Это такой жутковатый билет в красивую жизнь для низших демонов. Получится объездить дракона, считай, ты в золоте. Не получится – в ладье.

– Кровавенько.

– Учредитель – любитель.

– Учредитель – не любитель, - Наама раздувает щёки, точно как герцог, - учредитель – профессионал.

***

В своей семейной ложе Мими искрутилась многим раньше, чем начались поединки. И этим окончательно вывела из себя мать.

– Да что с тобой сегодня такое? – В полумраке, подсвеченном огромными факелами, Прозерпину почти не отличить от дочери. Обе – маленькие, юркие, черноволосые. И одеты масть в масть – огнеупорная одежда из драконьей кожи. Вечная, элегантная классика с прикрытой сексуальностью. Но это, скорее, про родительницу. Потому что ставка младшей сделана на сексуальность, которую нет нужды прикрывать. – Ты как на иголках.

– Они сидушки перебили, - девушка демонстративно вдавливает ноготь в подушку на своём кресле, - ужасно неудобно. У меня уже задница устала, ма!

– Сатаны ради, иди сходи куда-нибудь, найди своего отца, поной ему, если хочешь, - женщина схватилась за бинокль, - потому что мне нужно отсмотреть всех драконоборцев. Мы заберём трёх из тех, кто выживет, в копи на юге Мармóра.

– Ну и пойду, - крысится наследница.

Начало Квазара обычно скучнее некуда. Драконов пускают самых спокойных, почти что ручных, а в центр колизея выходят парни, больше похожие на пастухов, чем на драконоборцев. И ни тебе погони, ни сражения с неистовой тварью, ни достойной смерти.

Отца она искать не собиралась – и так понятно, Мамон в царской ложе, а её туда не звали, - поэтому Мими поднимается к самой вершине арены, схороненной в недрах Кругов, и вынимает фляжку, наполненную Глифтом. Мать, конечно, ничего ей не скажет, глотни она пойла прямо при ней, но посмотрит так, что лучше б заругала.

Иногда Мими кажется, что даже татуировка в центре собственного лба «Всеките мне пожалуйста!» останется незамеченной. Родители, максимум, посмеются, отечески хлопнут по крылу и спросят, сколько подарков она хочет под Рождество – тридцать шесть или ровно сорок.

Иногда Мими кажется, что ей не кажется.

Здесь, на верхотуре, колизей смотрится рисунком из страшной, давно забытой сказки. Во-первых, они в горах, но в горах внутренних, утопленных в Первом Круге. Во-вторых, амфитеатр огромен, и даже отсюда брюнетке не хватает взора, чтобы видеть каждую его оконечность. В-третьих, никакого «потолка» – всё монструозно протяжённое, теряющееся во тьме и, от того, манящее.

Единственный свет – костры, бликующие в тысяче биноклей. Их факелы не похожи на факелы, они – возбуждённые эрекцией обелиски с вечным, не потухающим огнём.

– Люций, куда мы идём? – Дочь Мамона совсем мелкая, земных лет девять, и она ужасно трусит плестись с мальчишками в темноту, но с недавних пор те, с кем она дружила всё детство, резко выросли и смотрят на других, старших девочек в Школе такими взглядами, которые она не замечала в свой адрес. Поэтому, когда Балтазар пролез в их семейную ложу и шепнул «Пойдёшь с нами?», она тут же согласилась.

– Не ссы, малышка Мими, - Принц Ада сформировал огненный шар, который следует за процессией импровизированным фонариком, - поднимемся вон к тому костерищу, покажу череп Калипсо.

– Кто такой Калипсо?

– Не такой, а такая.

Они оказываются на одной из многочисленных лестниц, прорубленных в скале, которые вьются-закручиваются с сáмого Мрачного Дола, и натыкаются на пеших гостей и паланки́ны, запряжённые слугами.

– Ваше Высочество! – Перед троицей возникает ряженная мымра – не декольте, а бездна, плюс портки, что готовы треснуть на бёдрах. – Какая приятная встреча!

Девушка расшаркивается реверансом, но давит улыбку, которая дочери Мамона не знакома. А дальше происходит нечто удивительное: Люцифер, минуту назад напоминавший ей того сосредоточенного и серьёзного мальчишку, ведущего их свору к очередному завоевательскому трофею, каким она помнила его с горшка, становится кем-то совершенно иным – широкие плечи, внушительный рост, первая щетина на подбородке и шаг вперёд, заставляющий старшекурсницу вжаться и упереться рукой ему в плечо.

– Как дела, Иранон? – Чёрт побери, у него даже голос изменился, а на лицах обоих таинственное выражение – хитрое, но это не хитрость, там что-то другое, непривычное.

Наследник склоняется к уху дамочки и, как бы дочь Мамона не старалась настроить локаторы, говорит слишком тихо. Поэтому маленькая демоница не столько слушает, сколько смотрит: вот ладонь Люция, он сотни раз кидал той снежки, а, однажды, до синяка залупил навозом, но теперь эта ладонь – чужак, скользящий по женской талии, спускающийся ниже, сжимающий с такой силой, что девица издаёт протяжное «Ох!».

«Правильное, выбей из неё весь дух! – Брюнетка злорадствует, вспоминает огромные, воздухоплавательные шары и сама хочет ткнуть грымзу иголкой или чем по-острее, - она всё равно старуха!».

Впрочем, «старуха» девятнадцати земных лет не думает лопаться.

И от гордости её грудь раздувает больше прежнего.

– Ты что, и её..? – Едва они остаются втроём, Балтазар прилипает к Люциферу.

– Ага, - на устах королевича необычайное самодовольство, - только ш-ш-ш! – Он прикладывает палец к губам и слегка кивает в сторону Мими.

– Что вы там обсуждаете?! – Демоница догоняет мальчишек и вдруг соображает, никакие они не мальчишки отныне. Каждый из них выше её минимум в полтора раза, и дочь Мамона считает, дело именно в этом. – Когда я стану с вами одного роста, вы обязаны мне всё рассказывать! – Она выставляет пальцы и тычет ими в Люция и Балтазара, понимая, что под рубахами парней давно уже не «кожа да кости», как любит бросать мамаша Ади, там твёрдые плоскости в клеточку, и Мими невдомёк, когда они изменились. – Поклянитесь!

– Клянёмся, малышка Мими, - юноши гогочут это хором и подталкивают её наверх.

– Так кто такая – эта ваша Калипсо?

– Самая большая самка дракона, которую ты увидишь.

– И она тут?!

– Частично, - Люций хмыкает, ускоряясь. – Она давно умерла, в Многовековую войну. Но её череп тут.

– А зачем на Квазаре нужен её череп?

– Чтобы огни не тухли.

– Все эти огни? – Оборачиваясь, дочь Мамона окидывает взглядом бесконечную арену, усеянную кострами.

– Да, все эти огни. Каждый зажжённый факел – драконья черепушка… Бу! – Он подтрунивает над ней, помогая перебраться с одной лестницы на другую. Летать на Квазáре запрещено всем кроме драконоборцев. – Боишься?

– Я ничего не боюсь! – Гордо заявляют окончательно дрогнувшим голоском. – А почему Калипсо самая большая?

– Не знаю, - он бросает это отстранёно, - уродилась такой.

И, возможно, ровно поэтому на Калипсо летала его мать.

Выходить дальше, за пределы колизея и проложенных в скалах путей, рискованно, если, конечно, ты не Первородный. Поэтому в плутающем коридоре Мими ищет стрельню, ещё сохранившую занавеску.

Она не только Глифт прихватила, она и сигареты взяла, к которым пристрастилась за лето. Дешёвое американское дерьмо с Земли. Но, дьявол, даже оно не рушит её светлый образ в глазах зефира!

– Ты что, куришь? – Дино выходит из ванны и принюхивается к воздуху собственной спальни. Вот и отлично, вот и славно, она даже окно закрыла, лишь бы эта вонь не выветрилась.

– И что с того?!

– Кури на улице, - он жмёт плечами – такой до оскомины беленький, что у Мими появляется желание затолкать ему всю пачку «Malboro» в глотку.

– То есть мне можно?!

– Мне… не нравится, - он неуверенно мотает мокрой головой, - но ты – взрослая девочка, демоница, и запретить я тебе не могу.

Вот и отлично, вот и славно, вот и какого Лешего?!

Негромкое «Пс-с!» сбивает с мыслей, когда она петляет в поисках уединения. Дочь Мамона покрутила головой, но никого не обнаружила.

– Мими. – Из темноты. – Привет.

– Ты?! – Гнев при виде знакомого лица смешался с неявной радостью: будет интересно и она в эпицентре события. – Это тебе за сам знаешь что! – Подскочив в два прыжка, демоница прописывает мужчине пощёчину.

– Допустим, я заслужил. – Он улыбается, щурится: и без того узкие глаза визави становятся лукавыми.

– А это – за предательство короны! – Теперь девушка бьёт по второй щеке.

– Попустило? – Улыбка никуда не исчезла.

– Я ещё не решила! – Она шумно, драматично дышит. Замирает разъярённой Офелией, передумавшей топиться.

– Тогда поговорим, - Саферий буквально втягивает студентку за грудки в стрельчатый проём и дёргает портьеру, скрываясь от случайных свидетелей. Ему и так стоило пары седых волос пробраться на Квазáр в обход герцога. – Мне нужна твоя помощь.

– Я не помогаю предателям, - потому что помогать предателям Мими совершенно не нравится. Но вот стоять, прижатой к стене, гордо вскинув голову, ей, увы, по вкусу. – Радуйся, что не зову гард!

– Тогда… - он чуть склоняется, ведя носом по женскому лбу, и лишь сильнее зажимает в углу, - …помоги бывшему любовнику.

– Мне и вечности не хватит, всем любовникам помогать.

– А если не всем, но первому? – Он точно знает, он был первым. В свидетелях простыни, как бы Мими не старалась скрыть за энтузиазмом свою неопытность.

– Чего тебе надо, Саферий?

– Передашь моему отцу письмо? – От неё пахнет вишнями. До сих пор.

– Твой папаша гниёт в темнице, а Дом лишился имени. Как ты себе представляешь наше с ним свиданьице? – Демоница вцепилась в воротник. Кажется, раньше там были офицерские шевроны, но их сорвали и теперь под пальцами дырки былых заслуг. Бублик без бублика. Поэтому, исключительно удобства ради, она смещает ладонь на его шею – смуглую, желтоватую, обветренную. Такая кожа бывает у моряков, но в эту секунду и сам Саферий удивительно похож на того, кто попал с корабля на бал.

– Не знаю, Мими, - теперь, когда она ухватилась за него, он слегка подкидывает девчонку, отрывая от пола, - я не знаю. Но ты же везде пролезешь, для тебя не существует слова «нет» и закрытых дверей не существует. – Губы обоих дрогнули в понимании.

– Что в письме? – Возможно, это темнота играет злую шутку или воздуха здесь и впрямь маловато, но у неё приятно кружится голова.

– Хочу перед ним извиниться и попрощаться.

– Я его вскрою и прочитаю.