Часть 5 (1/1)

Закат багровел цветом запекшейся крови: ближе к востоку имел оттенок сукровицы, а на севере окрасился вязким густо-алым.?Недобрый знак,?— говорила когда-то Гисселеру мать, плотнее закрывая хлипкую дверь на два скудных засова.?— Дурное знамение несут кровавые закаты. От них жди беду?.И Гиселер ждал, непоколебимо верил и плотнее кутался в дырявое одеяло, стараясь уткнуться поближе к горяей печи и тихонько дожевать черствую краюху хлеба, пока небо за закрытыми ставнями переливалось сотней оттенков красной яшмы, искрясь, словно пожар. Мать штопала его рубаху на узкой скамье, тихо шепча колыбельную самому младшему, пока трое старших тулились друг к другу, как щенята в суровую зиму, даже не смея выглянуть во двор.А после он вырос.Вырос и послал все знамения и знаки к чертям, в самую преисподнюю, уповая лишь на сталь — острую, будто отцовская бритва. От неё не будет подвоха, и предать тебя ей не по силам. Она не поведает твоих тайн комису, да и ниссаров на тебя не накличет.Золото солнца пряталось за стеной высоких елей по ту сторону широкой реки, медленно оседало, отражаясь в течении, щекотало усыпанную зеленью травы землю, пока с запада настойчиво напирала ночь, окутывая небо и мир в глубокие, липкие и тягучие сумерки.Тихо потрескивал хворост в костре, ярко и призывно трепетали языки пламени, то и дело стараясь забраться всё выше, вспыхнуть поярче, лаская мягким теплом, да обдавая терпким пряным дымом.—?Что они творят, черти... Что творят... Резвятся, словно дети, — Мрачно фыркнула Искра набросив на плечи его плащ, глядя вдаль, на реку, на солнце, отражающееся в ней, на те круги, что ходили и расплывались на неспокойной водной глади.Гиселер и сам взглянул туда, вдохнув последнюю горсть фисштеха тонкой бумажной трубочкой, после осторожно собрал остатки на палец и тщательно втер в десна. Хороший порошок. В носу сразу защекотало, глаза заслезились, во рту легонько защипало, язык на мгновение онемел. Так и должно быть. Сейчас же, когда по трактам и лесам рыщут Белки да Нильфы, порошка, да ещё такого славного, бывает, не сыскать днем с огнем.—?Гиселер,?— повторила она, второй, третьий, быть может, четвертый раз, но голос её всё равно казался далеким, как будто доносящимся из другого мира сквозь плотный занавес тумана. Фисштех всегда дурманит поначалу, отупляет, словно бьет по голове мешком, а после мир принимает совершенно новые краски, и жить в этом мире становиться слаще. Упоительно. Неописуемо сладко.— Что? —?Он осторожно придвигается к ней ближе, медленно облокачивается о ствол бука, обнимает её правой рукой, которая, признаться честно, немного подрагивает.— Они и вправду дети, —?выдыхает легко и улыбается. Улыбается ему или насмехается с него? Этого он никогда не мог понять, да и предугадать тоже. Просто не умел.Всегда был слишком глупым, да и что с него взять? Не из этих он, не из дворянчиков благородных: читает запинаясь, пишет коряво, а книг их — бестолковых этих — в жизни ни разу и не читал.Его вновь пробрала досада. Горькая, едкая, с примесью фисштеха и к чертям противная. Обида подкатила к горлу. Давняя обида, след которой до сих пор ныл где-то внутри.—?Нет. Уже нет, —?собственный голос показался ему неуверенным. Не так должен говорить командир, не так говорит он, отдавая Реефу приказы, не так заставляет Кайлея замолчать.?— Их детство осталось там. В домах, которые превратились в пепел. Оно растворилось в крови на лезвиях нильфгаардских клинков, среди темных штандартов чертовой империи. Они больше не дети. Им заказано это, запрещено. Их руки тверды, когда режут чужие глотки, и все они отреклись от прежней жизни, Искра, навсегда.—?Думаешь они бы выбрали этот путь, будь им куда вернуться? Думаешь смогли бы взять в руки сталь, если бы дома ждала матушка с теплым обедом? Ни за что! Все они отослали бы тебя в пекло, Гиселер, вместе с такой жизнью. Вместе со всем этим. Я бы сама послала тебя туда. Нас сплотила безысходность, презрение, кровь и страх. Должно быть, все мы родились в несчастливый час, в злую пору, под проклятой звездой и кровавой луной, —?она положила руку на его грудь, бережно скользнула по уродливому рубцу, пересекающему ребра, слегка коснулась мелкого шрама возле ключицы.?— Мистле едва ли исполнилось девятнадцать. Реефу и того меньше. Кайлею восемнадцать. Фалька на два года младше его. Ассе молчит, тупо смотрит и не говорит ни слова, но я вижу, что повидал он не много зим. Они дети, Гиселер. Они дети. Жестокие дети, которых не жалели, и теперь им не ведома жалость к другим. Дети, которых лишили прежней жизни, и теперь они так же пылко и тщательно отбирают эти жизни у других без капли сожаления и тени сомнения.—?Пусть так, хотя они ещё хуже. Нахальные, безответственные, развязанные, бойкие, знающие цену себе и снимающие эту цену с других. Знаешь,?— он на миг задумался напряженно свел брови, шумно вдохнул воздух, стараясь захватить побольше,?— ведь я думал, что всех нас вырежут в первый день, Аеннивэддиенн. Я и не надеялся, что мы встретим эту Саовину.—?Не называй меня так,?— она шипит, вырывается из его цепких объятий, пока всполохи костра пляшут свой чарующий танец освещая точеное личико, аккуратный профиль, острые уши с рядами сережек, отливающих чистым золотом, серебром и неземным богатством.В её чертах скользит презрение, почти такое же, как в тот первый миг, когда её ловкие пальцы бесцеремонно выдернули стрелу из его плеча и с неким омерзением принялись промывать рану.Тогда в полусонном бреду он, кажется, клятвенно обещал ей всё золото мира, шелк да бархат, сапфиры и серебро. Она же лишь тихо фыркала да шептала проклятья на эльфьем, чужом для него, языке. После морщила аккуратный носик, в безмолвной ночной тишине сводила к переносице тонкие, словно две черные ниточки над темной бездной глаз, брови. Прикасалась к нему, как к вшивому псу, очень вшивому и очень грязному, подстреленному и подыхающему среди темного леса.Ей бы прикончить его в ту ночь. Гадкого, исходящего кровью и горящего в жару Dh’oine. Оставить в лесу, чтобы издох, а после сгнил, ушел в землю, где таким подлецам, как он, самое место.Ведь в детстве матушка говорила ему: мол, плохие люди всегда выживают, да и жить им легче, потому что в мире и так слишком много зла, а добро из него медленно и тихо исчезает. Может, поэтому после и сама она умерла той холодной зимой от сучьей лихорадки. Она умерла, а Гиселер остался, потому что, наверное, ещё тогда был плохим.И зло это у него на судьбе черными рунами выписано.Искра верила в предназначение, а он не верил. Она была старше него, но никогда не говорила сколько зим повидала. Ему же едва ли исполнилось двадцать пять. Те двадцать лет пролегли глубокими шрамами на груди и предплечье, залегли морщинами на лбу, застыли в глазах и навечно остались седыми волосками у виска. Те двадцать лет ломали его вдоль и поперек, резали, кроили да перекраивали, и после каждого шрама он клялся себе, что изменится, станет лучше, намного лучше.Но оставался прежним.Может, потому что в жизни умел лишь убивать, убивать да вешать.Да и чего ради?Ради богатств? Ради славы? Ради почестей и уважения?Да ради всего разом, а ещё ради Искры. Ради его Искры, которая озаряет эту тьму.Их можно было считать чем-то чертовски несовместимым, чертовски неправильным и неописуемо дурным, но они были. Были, есть и будут.Пока лезвие клинка не проложит конец их истории, а до того самого времени Искра?— его путеводная звезда, за которой он, пожалуй, неосознанно сойдет и в самую преисподнюю. Он же?— её Cáerme: так она, бывает, называет его по ночам. Он не знает значения слова, лишь обнимает её крепче и слышит, как сильно бьется её сердце, так же неистово, как и его.—?С чего бы мне не называть тебя по имени? —?тихо шепчет он, поглубже зарываясь в водопад её волос, вдыхая их пьянящий горько-сладкий запах.Она осторожно перебирает пальцами черные локоны, пропускает их между тонких пальцев, задумчиво прикусывает алые губы.—?Ты призносишь не так. Дерьмово произносишь, Гисселер, поэтому просто заткнись, заткнись и целуй меня, черт тебя дери. Просто целуй.И он целовал, обжигая мягкую кожу своим жарким, отдающим сивухой и горьким элем дыханием, блуждая руками по скользкому шелку и дорогой парче её одежд, в которой она, как яркая кукла в роскошном облике из театра лицедеев, на короткий миг позволяла ему владеть собой. Пусть и ненадолго, ведь Искра ставила свободу дороже всего: жизни, шелка, бархата, совести.Чудная смесь —?её мраморно белая кожа и яркий румянец.Пьяньящая смесь —?темные глаза и лебединый изгиб шеи.Томный дурман —?длинные ресницы и мягкая кожа.Гиселер вновь ловил себя на едкой мысли, что готов преклонить перед ней небо, и сразу же эту мысль отгонял. Ведь тогда, в самом начале, они обещали друг другу не привязываться, не привыкать. Но привыкли, слишком привыкли, чтобы быть порознь.—?Мистле пригрела Фальку, как игрушку,?— шепчет она ему, глядя глаза в глаза.?— Думала, мол, сможет крутить ей на все стороны, как только вздумается, а потом отбросить в сторону грудой тряпья,?— Искра откинула кудрявую голову назад и расхохоталась, позволяя черным, юрким волосам рассыпаться по тонкой шее и плечам.?— Она так увлеклась, что и не поняла, как сама стала игрушкой Фальки, этой маленькой дьяволицы, иначе и не назвать. Кто теперь ведет в их игре? Глянь, Гиселер. Ты всегда закрывал глаза на их шалости да проделки. Видишь, кто теперь ведет этот танец? Как Мистле склоняет голову и покорно ждет её милости и, черт побери, любви.Он не видел, а если и видел, то закрывал глаза.—?Это их дела, Искра. Я и пальцем не шевельну. Пусть всё будет, как будет.Она вновь отпрянула от него, вновь настороженно заглянула в глаза, проверяя, мол, не спятил ли он грешным делом, не лишился ли рассудка, не обезумел ли.После села напротив, пробирая его то ли пытливым, то ли испытывающим взглядом.—?Они перережут друг друга, мать твою! Вон Кайлей пялится на неё. На эту ладную фигурку, аккуратные грудки под слишком тонкой тканью. По другую сторону Мистле глядит туда же. Остается лишь ждать, пока их взгляды встретятся, пересекутся. Хоть на мгновение. Тогда полетят клинки. Да? Этого ты ждешь?—?Ты ошибаешься.—?Я никогда не ошибаюсь. Может, потому что прожила вдвое больше тебя и вдвое больше повидала. Нас было шестеро, с самого начала, от того Ламоса, что сплотил нас всех. Её не было в той корчме тогда, Гиселер. Она не клялась на крови и на мече. Я никогда не смогу принять её, потому что чую, она принесла с собой несчастье и принесет ещё больше. На ней дурная метка, её след помечен белой.На всех них, определенно, была та дурная метка, кровавое тавро, которое и испоганило их судьбы, свело вместе и навело на эту скользкую дорожку, но Фалька...Она была чем-то иным, чем-то неведомым ему, да и не только ему, никому из них. Вот только у неё не было никого и ничего, она одинока, как и каждый из них тогда, в жизни далекой и прежней.—?Брось. Если бы мы верили в предрассудки, верили людям, богам, или кому бы-то не было, нас бы давно перерезали или вздёрнули на эшафоте. Разве не так? Ты печалишься зря, не думай об этом, Искра, не думай. Мы не знаем что будет завтра. Мы не чародеи, и нам не дано этого угадать или увидеть в хрустальном шаре. Есть сегодня, есть костёр, ты, я, Ассе, Рееф, Кайлей, Мистле и Фалька. Кто знает, будет ли ещё такой теплый вечер, ведь скоро Саовина, морозы, зима, —?он кисло усмехнулся, вспоминая свои прежние зимы, метель, пургу и хлад.Она тяжело выдохнула, до хруста сжав руки в кулаки. Отступать она тоже не любила, ненавидела больше всего на свете, потому что считала подобное слабостью, потому что раньше, в той далекой жизни, отступала слишком часто. И теперь яро и неистово пытается все наверстать.Все они пытаются.Ассе надевает лишь чистый шелк, о котором раньше слышал лишь из сказок. Рееф изнемогает от золота, блеск которого лишь снился ему в прежние времена. Мистле отчаянно млеет над сталью, старается отточить её получше, сделать поострее. Кайлей же упивается вином, заливает им все воспоминания об Эббинге, об Эббинге и о прошлой жизни. А Фалька… Гиселеру кажется, что она спешит лишь убивать, кажется, что радует её лишь запах смерти и вид крови и что глаза её горят огнем, диким, ненасытным.Она ненавидит весь мир, а любить... Любить, наверное, она и вовсе не способна, потому что любить значит прощать, а прощать Соколица не умеет.Никого и никогда.Искра запела.Голос у неё вправду был чудный, высокий, нежный, пробирающий его, Гиселера, до самых костей, если и того не глубже. Он не слышал такого голоса раньше. Когда-то ему пела мать, но песни её были горькими, словно насквозь пропитанными горестью голода, бедности, страха за последнюю краюху хлеба и последнюю горсть овса. Искра же пела иначе. Петь так может лишь тот, кому нечего терять в этом мире, тот кто когда-то уже всё потерял и впреть потери его уже не пугают.Он коснулся её макушки, вдохнул запах смоляных волос, непослушно развевающихся под легким ветерком. Они пахли костром и терпкой горечью полыни. Мягкие, как вороновый шелк, волнами стекающий ниже лопаток. Гиселлер обнимал её, обнимал и усмехался, пряча улыбку в уголках губ.Она же, спустив с себя все маски и грани притворства, словно дитя, озадаченно забавлялась золотым медальоном, хорошенькой побрякушкой. Вокруг?— чистое золото, внутри?— яркий рубин размером с дюйм. Камень сверкал в последних лучах закатного солнца, отражался в её бархатно-темных глазах, мерно покачивался из стороны в сторону блестящим маятником.Искра любила серебро, Искра трепетала над золотом, Искра желала шелков, дорогой парчи и самоцветных камней.А он желал Искру, и это, наверное, было его слабостью, самой большой, самой губительной слабостью Гиселера, путь которого начался в деревушке у самого Гессо, под хлипкой крышей приземистого дома.Громко взвизгнула Фалька, с размаху ударив ладонью по воде и подняв целую стену брызг на встревоженной водной глади, нахально фыркнула, встрепенулась и, задорно хохоча, заколотила по воде уже двумя руками. Капли взметались вверх, взлетали и оседали на пепельных волосах, на короткой стрижке Мистле, на загорелой груди Ассе, и на Кайлее, который задыхался от смеха, пытаясь утянуть Фальку под воду за собой.И Гиселер тихо ругнулся себе под нос.Искра никогда не ошибается.