Запертые демоны, январская стужа и (не)возможность (1/1)
Январь — пробирающе-ледяной, совсем не по-питерски суровый, стылый; сероватые разводы снега липнут к бордюрам и тротуарам. Костя из окна нового роскошного джипа ленивым взглядом сканирует текущую по улице толпу; цепляется за знакомый силуэт у дверей книжного магазина — и проснувшимся демонам в грудной клетке становится тесно и больно дышать.На Марии Сергеевне — простенькое, тоненькое не по погоде пальто; волосы на затылке сколоты в безупречно-строгий узел — смотрится сурово и вместе с тем как-то трогательно и беззащитно, что ли. И прежде, чем осознать, Бородинский рвет ручку двери, бросая на ходу цепным псам:— Здесь меня подождите.В книжном тепло и просторно, пахнет свежими изданиями и почему-то пылью; между набитых книгами полок гуляет пустота — питерская интеллигенция не спешит образовываться, ага.— Здрасьте, Марья Сергеевна.Выходит навстречу из-за баррикад стеллажей внезапно и хищно — так, что она вздрагивает невольно.— Господи, Бородинский! А что вы тут делаете?У Швецовой взгляд профессионально-цепкий, несмотря на растерянность, — отмечает дорогое кашемировое пальто нараспашку, идеально отглаженные брюки, фирменный свитер, а главное — довольство жизнью и полную расслабленность — так, словно гулять на свободе после тройного убийства, суда и заключения вполне себе норма. Густое раздражение в груди закипает лавой.— Да вот зашел с вами просто поздороваться, вот и все, — лениво тянет Бородинский; нахальная усмешка примерзает к губам клеенной неестественностью. На автомате лепит что-то про освобождение и диагноз, хвастается новой машиной, возмущается театрально наглости оборотней в погонах, а самому при взгляде на окаменевшее лицо Марьи Сергеевны становится так тошно — хоть волком вой.А на что ты рассчитывал, интересно?Это только в слащавых бабских романчиках хорошие девочки влюбляются в плохих мальчиков; в суровой реальности плохие мальчики не доживают даже до осознания настоящего — пуля в лоб из винтовки снайперской или смерть на пустыре в разборке очередной куда как реальнее.Глухая боль в груди опаляет до основания — притихшие демоны устраивают преждевременные поминки и жгут свечи за упокой.Оказывается, не случившееся порой в сто раз больнее, чем все, что могло бы быть.Холодный взгляд Марьи Сергеевны бьет уже в спину, и это почему-то страшнее, чем оптический прицел за секунду до выстрела — демоны под похоронный марш роют могилу дурацким ожиданиям и гранитными плитами закидывают смешные надежды.Только Косте почему-то совсем не смешно.---Маше не спится. Остывший чай в кружке неприятно горчит; внушительные стопки документов по столу разбросаны беспорядочно — работа отчаянно не клеится.Противный привкус ушедшего дня не проходит с наступлением ночи, и Маша дорого отдала бы за то, чтобы о Косте Барракуде не думать совсем — сейчас, завтра и вообще в принципе. Получается так себе.Домашний телефон дребезжит в раздраженном нетерпении — Маша трубку рвет после первого же сигнала, чтобы не разбудить детей.— Мария Сергеевна, — голос Ковина бесконечно усталый, — выезжайте, у нас происшествие.— Что произошло? — Маша трубку прижимает плечом, попутно собирая раскиданные по столешнице бумаги.— Покушение на Карасева. — И прежде, чем она успевает хоть что-то непонимающе вставить: — Даже есть первый подозреваемый, думаю, вам будет интересно.— Кто? — от дурного предчувствия нервы стягивает морскими узлами.— Бородинский Константин Алексеевич.Бумажный ворох документов на пол осыпается омертвевшей листвой.