Ретроспектива. Морти (1/1)

Одиноких видно по глазамС отблесками позднего заката,Обращенным прямо к небесам,Забывающим уменье плакать.По охрипшей голой немоте,Сжатой побледневшими губами,По упавшей в душу темноте,По осколкам боли под ногами.Я смотрю в их лица сквозь слова,Я смотрю и что-то отвечаю,Я пишу им, что любовь жива,Что совсем легко?— пешком до рая.Я пишу, порой не веря сам,Чувствуя, что сквозь седую стужу,Одиноких видно по глазам,Устремленным прямо в твою душу.? Аль КвотионСаморазрушение. Биполярное расстройство. Самоуничтожение.Девушка ныряет в это дерьмо с головой. Она падает. Медленно.Её тело оседает на полу, а сознание быстрыми шажками удаляется прочь; Бет не пытается то задерживать медными цепями. Только глотает воздух. Жадно, с ненасытностью. У неё в руках лезвие, которым она кромсает свою руку уже четвертый раз за месяц. Кожа подается, не болит и не сопротивляется. Пульсирует только, горит адским синим пламенем. Кровь выходит в свет потоками и Бет буравит её взглядом, точно не может насытиться этим прекрасным зрелищем. Жмет на порез дрожащими пальцами, слизывает с кожи кровь.На её лице?— лихорадочная улыбка, которая многозначно заявляет, что её обладательница сошла с ума. Она смеется смехом безумным, её волосы липнут к лицу. В глазах?— нездоровый блеск. И только слёзы. Только слезы тихо напоминают ей, что это не безумие. Это?— фальшивая она. Соткана из случайных закономерных событий и откровенно отвратительного детства.У неё и выбора-то не было, как выйти из игры вот таким странноватым образом. Где-то на уровне её голых стоп, что уже не способны удержать её тело от морального истощения, лежит тест на беременность розового цвета, а рядом с ним ещё три. Все громогласно кричат об одном и том же. Бет чувствует себя именно той, так как называет её отец, ?тупой пиздой? и прочими не очень приятными вещами.Две полоски после первого раза на выпускном? Захотелось чего-то нового, захотелось сперму не во рту, захотелось быть более-менее нормальной в глазах стерв-одноклассниц. И вот что из этого вышло.Оплошность? Осечка? Случайность? Беременность? Бля, это определенно по ней. Отец всегда говорил, что она пустит жизнь по пизде, если не решит использовать гениальный ум, доставшийся по наследству с отцовской любовью к спиртному, в нужном направлении. Всегда смеялся, говорил, мол, один раз она проснется с зародышем в пузе и будет ненавидеть себя за то, что не слушала своего чокнутого старика.И, посмотрите-ка,?— свершилось! Выпишите чек! Старый хрен, видно, радуется с небес, то-то солнце сегодня шпарит как ненормальное. Он всегда обожал признание своей правоты, так что Бет радуется искренне, что его рядом сейчас нет (жаль, позже она узнает, что его откачали).Зато рядом злоебучий Джерри Смит. Вон, долбится за стенкой с тем же остервенением, каким вдалбливался в неё несколько недель назад.Но, вообще-то, секс с ним был скучен до невозможности; было слегка больно и до жути неловко от неловкости самого Джерри. Тот тоже был неопытен, тоже одиночка и лишённый хотя бы намека на половую связь в ближайшее время. Только вот, если Бет попросту боялись (трудно не боятся человека, который был весь напрочь усеян острыми предметами под одеждой и с дерьмовым характером, который приводил до вспышек ярости, поломанных костей и потерянных зубов), то Джерри всем был попросту неинтересен. Омерзителен. Глядя на его каштановые волосы, томные взгляды, преследования до дома и тупые звездочки в глазах при виде неё, она и решилась с ним переспать.Что-то щелкнуло, что-то сказало, что ну вот да, может он не такой как другие, может, дрожит не от страха. Потому что, какой бы она не была девочкой, цепкой как кошка и всей в отца, общение было для нее важным. Несмотря на всю фальшивую холодность и социофобию, она тянулась к людям. Но те показывали на выход средним пальцем.Это решение казалось её правильным тогда. И, ха, так знатно она ещё в жизни просто не проебывалась. Из всех проебов этот был шедевральным, как если бы она упала на катке мордой в лед.Бет с раздражением закатила глаза, чуть ли не до боли и тёмных пятен. А затем громко фыркнула, отворачивая голову и упираясь взглядом в бортик ванной. Свободная страна, а даже вскрыться без причитаний об аборте невозможно!Джерри все ещё неустанно стучится в дверь, а когда он добирается до неё, она тонет. Тонет, тонет, тонет, тонет, т о н е т, и не встает. Он смотрит на неё со страхом, другим страхом и хватает её лицо, зовет безустанно. Бьет по щекам, чтобы привести в сознание. И это нихуя не помогает; Бет та самая решительная стерва, которая хочет завершить начатое.Её глаза стекленеют, мрачнеют, закрываются и засыпают. Он сжимает её запястья до боли, до синяков на порезах. Вой сирены кареты скорой помощи совершенно ею был не услышан. За окном светит солнце и в ту секунду, почему-то, она подумывает, что будь у неё дочь, она назвала бы её Саммер.***I don't know if I could ever go withoutЯ не знаю, смогу ли дальше жить без…Watermelon sugar highКайфа от арбузного сахараЧерез лет эдак, десять, шрамы рвутся для новых, а кожа затягивается после.И рождается мальчик, имени которому так никто из Смитов не даст.То что он появляется?— странно уже само по себе. Он предохраняется, (они оба следят за приемом её лекарств) она пьет противозачаточные. И все равно история повторяется. Вначале она искренне надеется, что это просто отравление. Потом обращается в аптеку с просьбой выдать ей тест на беременность, потому что это дерьмо?— рвота по утрам?— не заканчивается.Она не верит. Честно не верит. Смотрит на долбанные две полоски и ловит дичайшее дежавю, закрываясь в туалете с лезвием в руках. Только теперь к ней не стучатся так громко как в прошлый раз. И это не Джерри, который причитает об аборте. Это Саммер и она хочет писать.Третий тест летит в мусорку, четвертый из окна, а пятый Бет хочет сунуть мужу в зад.Она смеется дико, заливается слезами и выходит из туалета с улыбкой и кровавым порезом на ладони, так сильно она сжимала лезвие. Саммер спрашивает у неё: ?мам, ты в порядке??, но не получает ответа, пожимает плечами и идет в туалет, спеша поскорее к своей близкой подруге, которая однажды станет её женой.Вечером того же дня она обнаруживает свою маму с бокалом вина. Мама лежит на столе, разведя ноги в стороны, а папа задумчиво жует мюсли между ними, осторожно поглаживая бедра жены. Саммер спрашивает опять: ?мам, ты в порядке??. Наверное, думает Бет, её почти-одиннадцатилетняя дочь никак не ожидает, что мама скажет ей, что у неё будет брат. Женщина глупо хихикает.Джерри держит её волосы, когда она выташнивает остатки завтрака в унитаз, в раковину, на полу и вообще где и когда придется. Токсикоз дело совершенно не забавное, так что обычно она опустошена (в обоих смыслах) после этого, а он приносит ей подносы с едой.Это кажется смешным и пиздец романтичным, так что Бет готова избавиться от ребенка в этот раз. Саммер плачет, потому что случайно подслушала разговор родителей. Но мама ласково говорит, что не хочет этого ребенка, не сможет выносить его, потому что это опасно для них обоих. Она говорит, что может навредить ему, может в процессе навредить и себе. Может и другим. Саммер умная девочка. Она уже давно знает, что мама больна. И соглашается что да, им нужно избавиться от этого ребенка.Бет собирает семейный совет следующим же вечером по неясной для неё причине, ведь всё итак уже решено. Отец приползает из гаража пьяный, но счастливый. Он целует Бет в живот, жмется к ней, обнимает Саммер и жмет Джерри руку. Когда узнает о грядущем аборте, ломает нос Джерри который, с огромным трудом, но выгоняет тестя из дома. Больше они его не видят до момента, пока им однажды не звонят с заявлением о том, что его обнаружили голым в мусорном баке.Итог семейного совета: Джерри кивает, Бет кивает, Саммер кивает.Мать Бет кивает, вероятно, из гроба. Отец Бет не кивает, но его мнение не учитывается.Отец и мать Джерри, вместе с их общим любовником, не уведомлены.Три с одним против трёх с одним?— побеждает аборт.Но ситуацию, как это обычно бывает, усугубляют именно врачи.Она приходит с намерением взять направление на аборт, но не успевает сказать ни слова. Ей чуть ли не в рот заглядывают, говорят с ней как с чудаковатым животным. Усаживают на стул, говорят строго и без какого-либо намека на деликатность.Женщина чувствует себя провинившимся ребенком. И это тревожный звоночек, потому что она никогда себя так не чувствовала. Даже когда её надоедливый одноклассник, Догерти, влетел головой в окно и она вернулась домой человеком, которого опять исключили из школы. По правде сказать, Бет чувствовала тогда свою вину только за то, что сломала любимое окно в школе, ведь оттуда был прекрасный вид.?Вам не стоит рожать детей. У вас маниакально-депрессивное расстройство*??— звучит как то, над чем Бет гогочет, передумывая.***Oh SandmanПесочный человекI'm so aloneЯ так одинокDon't have nobody to call my ownУ меня нет никого, кто мог бы меня позвать.Бет неслась по грязному, промокшему от ливня асфальту прочь из дома. В её волосах запутались ветки деревьев и сухие листья. Влажные глаза словно проткнули насквозь горячей кочергой?— так долго она рыдала, и так они горели от этого. За пеленой боли и звоном разбитого стекла, что все ещё стоял в голове, не было слышно ни стона сирен полицейской машины, что мчалась следом, ни шума ветра и собственного крика. Тот был звонким, с силой проникающим под кожу и застревающим в костях.Женщина бежала прочь из города по запутанным лабиринтам улиц, не зная, что делать и куда поворачивать. Без понятия зачем, без понятия куда. Но дальше, чем видят глаза, дальше, чем её бы смогли унести ноги, дальше, чем она могла бы представить, дальше, дальше, дальше…Машина резко затормозила, когда Бет вскочила на мусорный бак и, зацепившись за проволоку больничной рубашкой, рухнула на землю. Ногу жгло огнем. Рука под гипсом, кажется, заживет ещё не скоро, потому что послышался хруст. Это был отвратительный звук ломающейся кости, который не хочется слышать второй раз за год. Но вот он затмевает звон стекла и Бет кричит ещё громче. Она испуганно отползает дальше, когда фигура мужчины начинает приближаться к ней, её ребенку и, хуже всего, её телу.Загнанно дыша, она не могла произнести ни слова. Попытавшись встать, она вновь рухнула лицом в землю. По подбородку потекла кровь. Она с безразличием вытерла её тыльной стороной руки, что была не настолько грязной. Боль не чувствовалась. Во всяком случае, на этой части тела. Что такое содранная кожа перед сломанной конечностью?Сверток в руках молчал. На долгую минуту женщина подумала, что вот-вот готова бросить младенца и умчать умирать в другом месте, но ребенок вновь истошно закричал и это сработало отрезвляющие. Лучше пощечины во время истерики. Она перевела взгляд на копошащегося, изнывающего от голода и страха краснеющего ребенка. Прежде чем человек успел перепрыгнуть через забор, она поднялась на ноги и побежала дальше.У неё из носа хлестала кровь, который она сломала при падении, наверное. Боже, сколько же всего в ней было сломано теперь? Бет попыталась подсчитать, но это не казалось сейчас важным. Все что важно у неё находилось сейчас, буквально, в руках. А все остальное осталось за той чертой города, за теми домами, за той дверью и под той статуэткой, брошенной в голову мужу. И пусть и этот ребенок (ровно, как и его старшая сестра) были ошибкой, это нельзя было просто бросить начатое. Этот бег не был чем-то бессмысленным.С этими мыслями они?— она и её уставший плакать сын?— набрели на брошенную хижину в лесу. Здесь не было места спокойствию, но легкая передышка имела место быть. И как-то так удачно вышло, что в тумбочке около просевшей и поросшей травой кровати обнаружились старые бинты. Выбирать не приходилось, так что Бет просто перевязала кровоточащие ступни, без возможности их нормально обработать. В шкафу обнаружилась чья-то одежда, которая была явно не женской и была больше неё на два размера, но это было лучше, чем мотаться туда-сюда почти голой.Они покинули хижину спустя два дня. Оставаться за дубовыми стенами, отрезающими их от внешнего мира было бы бессмысленно. Молока, что Бет могла предоставить, едва ли хватало её сыну, стресс забирал у неё возможность кормить его, как полагалось. К тому же, ребенок был грязным, потому что смена подгузников не могла происходить, когда их не было. К счастью, в лесах существуют реки и это помогало, но не вечно же.Замотав мальчика в более-менее чистое тряпьё, найденное на чердаке рядом с армейскими ботинками, Бет молча уставилась на сына. Тот копошился из стороны в сторону, точно выброшенная на поверхность воды рыба. Сейчас они расположились в импровизированной палатке из веток, что ну вообще никак не помогало. Но вот её сын выглядел вполне довольным, даже улыбнулся разок, обслюнявив протянутую в попытке погладить мягкий пушок на голове, руку.Его беззубая улыбка и тёмные глаза, и руки, протянутые вверх, и запах молока, будто пропитавший нежнейшую кожу насквозь… Бет чувствовала, глядя на сына, которого прижимала к груди как нечто ценнейшее в её жизни, что нужно что-то делать. Это был материнский инстинкт или что-то такое, что может почувствовать только человек, держащий в руках младенца. И вот она прижала к себе ребенка, целовала его мягкий лоб, чувствовала легкую пульсацию в том месте, где череп ещё не до конца окостенел и думала, что любит это существо как никогда не способна была полюбить саму себя.Если бы Бет была способна чувствовать после той ночи хоть что-то кроме преданности этому ребенку и всепоглощающей дыры в желании жить, она разрыдалась бы. Сейчас был идеальный, подходящий для этого момент. Её бы никто не осудил, никто бы не пристыдил, не заставил бы ненавидеть эту слабость. Так было в далеком детстве, когда приходилось забывать о слезах и тащить на плечах отца из ближайшего бара, где он напивался до потери сознания и, однажды, пульса. Так было и потом, когда она не способна была проронить ни слова, не способна была подняться с кровати. Когда мир был серым и пустым, точно яичная скорлупа внутри.И сейчас она не плакала тоже.Вместо этого она молчала, взглядом-кинжалом вонзившись в безоблачное небо, усыпанное звездами. Их бледный, молчаливый блеск заставлял Бет чувствовать что-то странное, сумбурное. Оно застряло в глотке, застряло так глубоко, что невозможно было бы достать, даже будь у неё необходимые медицинские инструменты.Именно всё это, разом, натолкнуло на ужасающую мысль: необходимо вернуться в город.***They sayВсе говорят:Move for me, move for me, move for me, ayy-ayy-ayyДвигайся для меня, двигайся для меня, двигайся для меня, ауу-ауу-аууAnd when you’re done I’ll make you do it all againА когда ты закончишь, я заставлю тебя повторить это снова.Это было лето. Жаркое, отвратительное лето августа, который набирал обороты в градусах вверх, точно не его скоро сменит холод промозглой осени. Даже сквозь подошву старых поношенных ботинок чувствовался жар исходящий из-под земли, словно плавящая все магма. Дожди прекратились неделю назад, а вместе с ними?— любой намек на чистый воздух. Женщине казалось, что пыль осела в её легких ровно так же, как кожа покрылась липким потом. Казалось, будто она сама уже состояла то ли из пыли, то ли из песка.Они брели под палящим солнцем по дороге, где их (к огромному счастью, ведь никогда не хочется быть изнасилованной и выброшенной в лес) игнорировали проезжающие машины. В воспоминаниях копошиться было попросту некогда, но то что лезло в голову казалось ей… неприятным. С легкостью можно было игнорировать все произошедшее, словно не она убила человека и не она украла собственного ребенка в день свадьбы её дочери. Это дела давно меркнувших в тени дней, когда был не август. И уж точно не такая отвратительная погода.Бет хохотнула сама себе под нос, откусывая кусок от взятого из мусорного бака около парковки батончика. Тот на вкус был хуже поцелуя со смертью, но женщина не состояла с ней в настолько близких отношениях, так что верить её оценке было бы сложновато.Она весело пинала камешек перед собой и раз за разом, чтобы хоть как-то убить время этого нескончаемого похода.На её руках сын беспокойно ковырялся, поигрывая с её грязными волосами. Некогда светлые локоны сейчас ощущались на голове как нечто инородное; прикасаться к ним не было ни малейшего желания. Они уродливо свешивались с неё вниз, радуя ребенка приятным щекочущим чувством. Бет то и дело нервно поглядывала на сына, когда тот заходил в своих играх слишком далеко и или давился её волосами, или дергал слишком сильно. Оба варианта ей, в любом случае, удовольствия не приносили.Они прошли в почти молчании несколько миль, прежде чем сын вспомнил об отсутствующем молоке и истошно закричал. Его лицо побагровело от усилия докричаться до матери, которая как могла игнорировала сына.У неё не было ни одной идеи касательно того что делать дальше, но пересекая границу города и проходясь по знакомым улицам, в груди засело что-то резко-щемящее, похожее на вину. От этого на сердце становилось тоскливо.На неё оглядывались прохожие, а она оглядывалась на них. Женщина не винила людей за любопытство и отвращение, тесно переплетающееся в их взглядах. В конце концов, в их районе не так часто можно увидеть бомжеватого вида дамочку с орущим ребенком на руках. Бет только смеялась на это.Её исхудавшее тело застыло напротив её, некогда, дома. Плющ обнимал его стены с такой силой, словно хотел проникнуть в сам фасад и оставить свой след глубоко-глубоко внутри. Бет коснулась дрожащей ладонью ручки двери и уверенно проникла внутри опечатанного дома. Он выглядел ровно таким же, каким она оставила его. Жалким.Джерри обожал этот дом, а её отец готов убить за этот участок земли. Вероятно, это было единственное, что их роднило. В других аспектах они были никем друг для друга. Что в итоге произошло? Глупость, да и только.—?Тшшш, тиши, тшшш?— единственное, что вылетало из её рта, когда медленно и бесповоротно ей стало ясно, что приступ паники не за горами.У неё в груди скапливалась обида, огорчение, беспокойство, тревога, страх. Боль, как и всегда, отсутствовала, будто не ей здесь место быть. Под ногами, казалось, скопилось мелкое треснувшее стекло. Каждое соприкосновение стопы с землей?— удушающий ужас. Каждый звук, пробирающийся под кожу вместе с чужим криком в руках?— колющая паника. Тошнота и холод заполняли её как вода графин, с усердием, садистским наслаждением.Страх захватывал каждую частичку её разума, пуская белый шум в голову. Ребенок в руках напряжённо умолк, вглядываясь своими тёмными глазами в расширенные материнские. Неизвестно, что сын выискивал в голубых, как у его деда, радужках, но ясно было одно?— там не было место для него самого. Малыш задумчиво посасывал кулачок, пуская огромное количество слюней на приземлившуюся в кресло мать.Та не подавала никаких звуков, картонно двигаясь и дыша, словно в воде. Мелкими, рваными вдохами и выдохами. Она сунула в рот сына бутылочку с молочной смесью, которую приготовила без понятия как и зависла, разглядывая семейную фотографию. Та стояла на подоконнике напротив.Отец улыбался, прижимая к себе дочь и мать. Бет была в синем комбинезоне, а в руках держала плюшевого медведя с порванной шеей, из которой сыпались мягкие круглые шарики. Бет всегда нравилось держать их в руках и рассыпать по баночкам. Это заставляло улыбаться маму, которая почти всегда была безутешна.Тёмные круги под её красными глазами Бет совершенно не замечала в детстве. Хотя, казалось бы, её комната была через стену от родительской. Как она могла не знать, что по ночам её любимую маму избивает муж? Как могла не видеть синяки и высохшие слезы? Не слышать криков и стонов? Как смогла простить отца после?Он всегда пугал её своими пустыми, стеклянными глазами.И Бет позволяла себе боятся.Её пульс участился. Казалось, все тело сводило спазмом тошноты. Это мерзкое ощущение ввело её в состояние странного ступора в котором она застыла. Казалось, словно её кровь покинула место под кожей, слабость разъедала её на куски. Веки тяжелели. Бет и сама не заметила, как уснула, а её хватка прижимающая сына к груди, ослабла.Ужасающий, но довольно тихий глухой звук разбудил её спустя пятнадцать минут.Женщина раскрыла глаза, а её тело словно продолжало спать, так что она некоторое время молча наблюдала за рыдающим на полу сыном.—?Блядь, блядь, блядь, блядь, блядь,?— доносилось словно не из её рта, когда она очнулась, сидя на коленях около мальчика. Тот громко кричал.Женщина прижала к себе младенца, долго держа свои губы к у его виска. Просто чтобы убедиться, что она не навредила ему. Что он в порядке. Что он жив. Вина за произошедшее полностью лежала на ней.?Я уронила своего ебанного ребенка, я уронила своего ебанного ребенка, я уронила своего ебанного ребенка, яурониларебенка?Она выпустила сына из рук, когда положила его на кровать и со всех сторон обложила подушками, строя своеобразное подобие гнезда. Некоторое время смотрела на него. На самом деле она смотрела на него очень, очень-очень долго, прежде чем принять окончательное решение.В последний раз проверив пульс?— просто так, на всякий случай, никакой паранойи?— она пошла в гараж за спичками и бензином.***Before I run out of air there's more make-up to applyПрежде чем у меня закончится воздух, остается нанести еще макияжа.Doll eyes stare into vailium colored skiesКукольные глазки уставились в раскрашенные от ?Валиума? небеса.На настенных часах без пяти минут полночь.За окном поют звезды. Стекло трещит под натиском жара. Пламя пожирает здание, вместе с её ненавистью к нему, вместе с дурными воспоминаниями, вместе с кучей ненужных вещей и разнообразных клише неудавшегося брака. Единственное, что по-настоящему жалко терять?— громадное дерево на заднем дворе, посаженное прошлыми хозяевами этого земельного участка.Возможно, её бы даже полезли спасать, да только зачем? Таинственность и скрытность всегда были её коньком по жизни, так что никто не догадывается, что она ещё в здании. Люди не хотят знать и не знают?— убийца там, закрылась в своей комнате, выкуривает последнюю в этом доме сигарету, что она припрятала под слоем милой аппликации, прикрепленной к стене. И ждет окончание последнего акта.С придыханием.Она хмурится, ледянисто смеется. И за треском стен, пропитанных бензином, это совершенно не слышно. Она закрыла все окна и двери, а свою комнату так и вовсе запечатала со всех щелей, заваливая любое достаточно большое для спасателя отверстие предметом громоздкой мебели. Найденной быть не в её стиле. А если её и найдут, то обгоревший труп явно никто не захочет драть себе как сувенир.Одежда на ней воняет, одежда впитала в себя ненависть и злость, одежда смакует бензин.Она с ч а с т л и в а?здесь, в этом её персональном, небольшом островке тишины и одиночества, где никакие звуки не сомкнут тонкие пальцы на шее. Такого никогда не было с ней раньше. Новый опыт, новые возможности. С улицы слышен только гул машин. Она могла сказать ещё о множестве звуков:И о том как обреченно стонал ветер, и о криках горожан, что звучали ободряюще-ужасающе громко, и о злобном лае собаки, и о том противном скрипучем звуке, который любую мать должен привести в оцепенение, но Бет закрыла уши, постаралась абстрагироваться от этого. И ещё был звон стекла, и трещали балки, и дом рушился, и звук, тот который скрипучий в миг умолк и Бет готова была выскочить в окно, но предусмотрительно решила отбросить эти действия, ровно как и окурок, брошенный в мусор около кровати, покрытый пылью и полыхнувший в мгновение ока. Ах, да, ещё были сирены, как в те заветные пару раз, когда ей оставалось, ну, совершенно чуть-чуть до цели.И шума было много, и он не прекращался, все кричал и кричал, и кричал, и кричал, и кричал…Серьезно, там было ещё столько звуков, что они не помещались в голове и она так хотела рассказать кому-то о них, чтобы не слышать… Но молчала. Впервые, на самом-то деле, за огромное количество времени. Раньше ей приходилось молчать чтобы выжить, теперь же, ей чертовски нравилось времяпровождение в молчании и предвкушении скорейшей капитуляции.Дурость? Идиотизм? Приступ расстройства? Слабость? Искушение?Определенно, черт возьми! Все вместе и ещё куча всего. Чего уж скрывать, она прекратила принимать таблетки ещё на девятом месяце. Желание сорваться с пилюлек, делающих её сонной и похожей на зомби был огромен с самого начала, но Джерри слишком внезапно начал мониторить её, как мама-наседка. Ходил за ней тенью, даже в туалете от него не было никакого покоя. Видимо, сказался тот разговор между ним и его семьей.Эти месяцы, находясь в постоянном стрессе и под давлением лития она чувствовала себя не лучше, чем в самом начале, ещё до того, как биполярка была очевидна. Риск потерять ребенка был огромен. Она постоянно, словно прессом, сдавливалась со всех сторон. Врачи, как и психологи (которых она до этого никогда не посещала добровольно) кажется, попросту ненавидели её желание сохранить жизнь другого человека.И, чем черт шутит, она тоже начинала ненавидеть себя. Просто пришла к этому на слишком большом сроке и возможность сделать аборт потерялся. А потом она слезла с таблеток. И идея швырнуть тяжёлую статуэтку в голову щебетавшего над сыном Джерри показалась прямо-таки словом истинным. Что она и сделала.Потом выскочила в окно и помчала черт знает куда и черт знает зачем. Бросила уже одиннадцатилетнюю Саммер, которая была у своей подруги с ночевкой, черт знает нахуя. Ну, теперь это ?черт знает? остановилось в начальной точке и она была так рада этому.Теперь Бет была полностью свободна. Как от Джерри, который целую вечность назад валялся в гостиной в луже собственной крови, так и от самих таблеток. На неё бы давила совесть по поводу убитого мужа, брошенного ребенка и черт знает как проводящего время в стариковском приюте отца, но нет. Сегодня только её день.Она улыбнулась.Сейчас ей хотелось надеяться, что всё удастся.***{???}Don't tell me nothing's on your mindНе говори, что тебя ничего не беспокоит.Его трясло. Весна?— тревожное время.Весна не была затишьем перед бурей, весна была штормом перед наводнением.Эти три месяца были для него пыткой?— как и последующие три тоже?— его бросало на эмоциональных горках от ненависти до ярости, от злобы до всепоглощающего ничего.Он боялся собственного отражения и ломал зеркала в сиротском приюте, куда его определили после того как обнаружили младенцем через дорогу от сгорающего здания. Детям не объясняют подобное. Да и зачем мальчику, которому мать даже имя не потрудилась дать, знать о тех вещах, что он пережил, находясь в её компании целую неделю спустя только два месяца после рождения?Ему в приюте дают имя, которое кажется ему глупым. Мартин?— не он. Но у него нет права выбора, хотя тут-то, кажется, выбор должен был быть. Могли бы звать его 11 или любым другим числом, как это делают с детьми в кинематографе различного покроя. Но кто у кого спрашивает?Он чувствует себя брошенным, ненужным и его имя?— клеймо тому в доказательство.?Мартин, почему ты не играешь с другими детьми???Мартин, ешь морковку.??Мартин, не бросай в детей кубики!??Мартин, ты наказан!?Имя ему не подходит, оно чужое и инородное, он в немых диалогах называет себя совершенно по другому, а от того раздражает воспитателей ещё сильнее. На свое имя?— а ещё ему не нравиться как Мартин звучит со ?Смитом??— он никогда не отзывается. Это бесит окружающих и подтверждает их некомпетентность по отношению к мальчику, который просто хочет, чтобы его звали красиво и приемлемо.—?Я?— Мортимер. —?Ещё у него есть ?Морти?, но это сокращение для друзей, а его воспитательница, обнаружившая его за поеданием булочек в столовой во время дневного сна, явно не есть его ?друг?. —?Разве так сложно запомнить,?тупая ты сука?!Мартина наказывают на неделю.{???}If we're honest, it will all be fineЕсли мы честны друг с другом, все будет хорошо.Летом Морти всегда становилось хуже всего. Любая тень?— чужая, страшная, смотрящая вглубь души. Любое слово, прикосновение?— опасность. Страх проявлялся в агрессии. Доставалось всем: и мальчикам, и девочкам, и воспитателям, и один раз надоедливым усыновителям. Во всех схватках он оставался победителем, хоть и лишался после своих побед сладкого на ужин. Признательности за такое поведение и от сверстников не получал, те сторонились его, как чумного.Один человек его ценил и любил всем сердцем?— он сам. Этого было достаточно.Однажды он бросается на мальчика, решившего подойти к нему слишком близко. И, с одной стороны, он прекрасно понимает, что творит полнейший беспредел?— откусывать кому-то ухо явно не входит в список обычных занятий по утру у трехлетних детей,?— а с другой не понимает. Он сам к нему подошёл, а значит знал, что его ждет от Мартина Мортимера. Стал в угрожающую позу, насколько только способен это сделать пятилетний сопливый (буквально) мальчишка и пялился за спину, вгрызаясь взглядом в девочку позади Смита. Та ковырялась в песке, так что даже в начале не заметила метаний.Мартина Мортимера отстраняют от других детей на месяц, закрывают в комнате, которая рассчитана на случай карантина* и выдыхают со спокойствием.{???}I'm someone who likes to talk things throughЯ тот, кто любит обговаривать положение вещей,Осенью, как по часам, он закрывался. Не говорил. Ни с кем и никогда.Из него пытались вытащить хоть звук, подозревали, что что-то здесь не так. Один раз спрятали календарь, висевший около стола воспитателя, потому что мало ли, вдруг в сентябре, октябре и ноябре, самих словах, мальчика что-то пугало? И или пытались плохо, или в его голове был выставлен собственный таймер?— это не помогло. Водили к различным докторам, но ближе к холодным месяцам прекращали. На то было две причины, которые шли неприкосновенными к друг другу линиями по всем его годам жизни здесь.Во-первых: в приюте, одному на крошечных городок, едва ли хватало денежных средств, чтобы уделить время ?проблемному? ребенку.Во-вторых: зимой он говорил.У них в игровой комнате было специальное место, где стояли книжки и карандаши, и фломастеры, и краски, и мелки, и кисточки, и стопки бумаги для рисования. Он не любил ничего из этого, кроме самого первого. Пусть и были в приюте книжки откровенно глупые и детские, но это лучше, чем ничего. Он предпочитал сидеть среди бумажек с картинками и разными закорючками, пытаясь самостоятельно понять о чем идет речь, чем проводить время с тупыми детьми рядом. Он всегда сидел там один, поджав под себя ноги.Книги завлекали его больше остальных, этим он выделялся среди всех. Всегда. Изменилось это только один раз?— ему было уже почти четыре, когда его сердце было впервые украдено и как впервые оно же, было сжато в комок. Он запомнил тот миг, как кадры, сменяющиеся в фильме.Осень. Желтые, темно-зеленые, алые и попросту сухие листья. На улице бился дождь. Они сидели в беседке, потому что не успели добраться в здание. Холодный, приятный ветер гонял капли из стороны в сторону. На нём одежда потеплее, чем у остальных, потому что курточка никогда до конца не согревала. Легкая дрожь в теле и небольшая головная боль. Насморк и постоянное чихание. ?Маленький принц?. Он остановил чтение на главе про Розу.Девочка с рыжими, как фантик конфетки волосами, появилась как-то неожиданно. Подсела рядом и долго-долго всматривалась в картинки на страничках цветной книжки. Пальцы у него дрожали, потому что желание сбежать отсюда под раковину в туалете казалось правильным, а ноги оставались на месте.—?Ты Марти… —?Она задумчиво кусает ноготь, от чего у мальчика чуть ли не под кожей свербит желание схватить за руку и отдернуть её от мерзкого занятия. —?Март… Марти… Мартин! Ты Мартин, верно?Он кивнул, а она не заметила. Она спрашивала снова и снова, а он кивал несколько раз, но все было бесполезно. Дети бывают такими доставучими и прилипчивыми, когда им что-то нужно. С Джессикой (как потом выяснилось) все было так же.Когда ?Мартин? произнесли уже десятый раз, он не выдержал и громко ответил, вскочив с места:—?Я М-Мортимер! —?Она вдруг резко захлопнула рот, а он замялся, когда посмотрел в её испуганные глаза. Нет, пугать он её не хотел, точно не хотел. Собравшись с мыслями, он отложил книгу в сторону, хлопнув страницами слишком сильно. —?Можешь з-звать меня Мо-Морти.Воспитатель удивленно окинул его взглядом, прикидывая в голове, показалось ли ему, что мальчик, всегда молчавший осенью говорил, или сейчас просто не осень? Видимо, просто показалось. Это решение уберегло всех, потому что тогда бы все внимание было бы приковано к Марти-Мортимеру Смиту.Вся эта ситуация казалась мальчику до ужаса неловкой. И его уши краснели, и руки дрожали, и сердце билось сильнее, а глаза намокали. Он уперся взглядом в книжку, стараясь отвлечь самого себя. Рыжая девочка-конфетка смотрела на него очень-очень долго, а затем просто ушла, скрипнув лавочкой. Прошептав что-то девочкам-подружкам, она хохотала в противоположном углу помещения.Думая об этом потом, когда их повели обратно в здание приюта, Мартин Мортимер даже не заметил, как девочка-конфетка подкралась сзади. Она попыталась выхватить у него из рук книжку, которую он без разрешения стащил из чьего-то шкафчика.Он упал в лужу, но книжка осталась в его руках. Больно ударившись об землю коленкой, он стал её растирать, пачкаясь в грязи ещё больше. Та была теперь повсюду: и на лице, и на одежде, и на самой книжке, что он так бережно прижимал к груди. Штаны противно намокали от воды и сидеть здесь, на глазах у всех, казалось ему унизительным. Так что он невозмутимо встал, но запоздало услышал, как все кругом стали смеяться. Он с ужасом оторвал взгляд от грязи повсюду и почувствовал, как по щекам стали течь ядовитые слезы. Дети тыкали в него пальцами, один мальчик умудрился бросить ему камень в лицо,?— что позже оставит шрам около носа?— и выкрикивали:—?Грязный Мо-Морти, грязный Мо-Морти!Мартин Мортимер чувствовал себя голым. Из его носа стала стекать кровь, когда воспитательница сладко улыбнулась другим детям и сказала, что они могут идти, а она поможет Мартину дойти до врача.Она не стала говорить, что они вели себя плохо. Даже когда он, заикаясь и плача, кулачками размазывал по лицу кровь и грязь, рассказал ей, что это все та девочка-конфетка. Что она выхватила у него книжку и даже порвала несколько страниц. Показав воспитательнице изуродованного грязью ?Маленького принца?, он ждал, что она накажет их. Но воспитательница, приведя мальчика в медпункт, отчитала его за ворованную книгу. Он оказался наказанным, а девочка-конфетка корчила рожицы ему из окна, гуляя на улице.Урок из этой ситуации был для Мортимера очевиден: больше он не говорил ни с кем.{???}The hardest thing is getting it out of youНо сложнее всего?— добиться твоего мнения.Это не было для него чем-то неестественным. Он, на самом-то деле, привык выбиваться из толпы. Просто зимой было намного проще. Холод окутывал его тело с нежностью, которая не способна была пробраться под кожу в любые другие месяца года, кроме зимних. Бегая за снежинками по улице на игровой площадке вместе с другими детьми, мальчик чувствовал себя как можно более живым, чем в любое другое время.Наверное, именно поэтому его и решили предложить в качестве варианта на усыновление именно зимой, когда счастье так и сочилось из него, словно он не странноватый ребенок с наклонностями в дичайшие припадки агрессии, а переполненная губка с водой. Сейчас он был более покладистым, чаще слушал и меньше бил отражающие поверхности. Улыбался даже. Становился чуть ли не ангелом божьим.—?Как тебя зовут, малыш?У этой женщины был неприятный, слащавый голос. Красные ногти и крест, висевший на шее. Это самое первое, что он замечает, заходя в комнату о которой мечтает каждый ребенок потерявший родителей?— комната для игр со старшими которые, если повезет, заберут на выходные. И, может даже, принесут сладкого. Самое невероятное?— заберут с собой и больше не вернут в приют.Мальчика не интересовал ни один из вариантов. Сладкое он не любил, наружу не хотел, боясь всего на свете, а зная себя был уверен?— такой ребенок как он, никому не нужен. Так что когда его позвали в эту комнату, он был зол сам на себя. Ожидал, что его опять будут звать каким-то ?Мартином?, играть с ним в неинтересные игрушки, а если он будет молчать?— скажут, что он странный мальчик. А затем просто выберут кого-то другого.Но этого не было. Эта женщина спросила у него его имя. И когда он не ответил, просто улыбнулась своими красными губами. Она не ругала его, не пыталась расспрашивать. Она просто предложила пособирать пазл,?— который выберет он, не она,?— на полу.Они играли ещё долго-долго, а она терпеливо выносила его заикания. Пообещала, что принесет ему интересные книжки с картинками, когда придет в следующий раз. И нежно поцеловала в лоб на прощание, оставляя после себя запах лаванды и красный отпечаток губной помады на коже. Иногда ребенку достаточно и этого, что почувствовать себя нужным, любимым и счастливым. Он испытал все это разом.Стоит ли говорить, что он назвался ?Морти? для неё, в первый же день знакомства?{???}I should sit back and give you a breakМне нужно успокоиться и дать тебе отдохнуть,Быть за приделами приюта?— странно. Ещё это очень-очень страшно, даже несмотря на то, что это не первый раз. Мортимера?— по документам он больше не Мартин?и это заставляет мальчика улыбаться?— та женщина забирает на выходные и праздники довольно часто, но не так как сейчас. Раньше его возвращали, а вот именно в этот день, (когда погода солнечней, чем должна быть в начале весны, его голова болит, его подташнивает от волнения и желание вырваться из объятий его новой мамы чувствуется необходимым) именно сейчас его не вернут.Это последний его выход в свет из парадной двери приюта. Больше сюда он не вернется. Мысль об этом радует и ужасает. Хотя старая идея спрятаться под раковиной звучит все ещё привлекательно.Но он послушный мальчик, который любит эту женщину, даже несмотря на то, что её появление в его тихой жизни привнесло в неё новые краски ненависти со стороны детей, так и не нашедших родителей. Зависть. Зависть была залогом обиды. Возвращаться в лапы этих детей не хотелось из-за страха быть под наблюдением. Поэтому он молча следует за ней. Идет по пятам, один раз даже действительно наступая на её ногу, от чего та забавно вскрикивает, роняя:?Морти, осторожней, дорогой?.И затем следует:?Морти, дорогой, с тобой все в порядке??И после:?Морти, дорогой, вот твоя комната?И потом:?Морти, дорогой, кушай не спеша, никто не заберет у тебя еду?И в один холодный день:?Морти, дорогой, тебя ждут подарки под елкой?Он плачет в подушку каждый раз, когда в жизни происходит ?Морти, дорогой? (а это происходит каждый божий день), потому что это слишком неправильно по отношению к нему. Приторно. Слишком странно. Он не заслужил всего этого, ведь внутренне он все ещё остался без перемен. Он все ещё ненавидит лето, все ещё говорит?— но говорит! —?довольно редко осенью. Продолжает бить зеркала и бить некоторых людей, когда те покушаются на его личное пространство.И он не понимает, искренне не понимает, зачем женщине?— новой маме, поправляет он себя?— называть его ?дорогим?, когда единственное, что он привносит в её жизнь это вечные проблемы и извинения за его поведение перед людьми.{???}Let you close your perfect eyesДать тебе закрыть твои прекрасные глаза.В следующем году ему исполнится пять и мама внезапно говорит, что в их доме появится ещё один ребенок. Эта новость выбивает Морти из колеи приятной жизни, где у него есть много игрушек и куча мелких поручений, за хорошее выполнение которых он получает дополнительное время перед телевизором.Мама говорит, что это тоже мальчик?— парень, поправляет Морти себя?— и ему будет десять, когда Смиту будет четыре. Разница в возрасте его не особенно волнует как вопросы на тему ?а что если…?. И этот список огромен.…а что если он, его брат, будет лучше? …а что если он будет бить его и обидное ?грязный Мо-Морти? вернется? … а что если она отдаст его обратно в приют? …а что если его игрушки заберут и выбросят на помойку, вместе с ним? …а что если мама будет любить этого мальчика парня сильнее его, заикающегося агрессивного Морти? …а что если он будет послушнее него? …а что если брат все узнает и будет называть его ?Мартином?? …а что если его перестанут звать этим, незаслуженным, ?милым??…а что если ему придется донашивать за ним одежду? …а что если у него заберут его комнату? …а что если, если он старше, его придется слушаться? …а что если у него не будет игрушек и придется отдать свои? …а что если,?— у него ведь никогда не было братьев или сестер,?— что если он будет плохим братом?…а что если… что-то?Он постоянно задавал эти вопросы как ненавистному отражению в неразбитом (удивительно) зеркале, так и маме, около которой кружился в немом предвкушении и с опаской, словно её могут украсть. Страх последнего был с ним постоянно.Мама всегда отвечала, что во-первых нет, она не станет любить его меньше и (смеясь) во-вторых нет, игрушки ему отдавать не придется, как и комнату. Вообще ничего. У его брата будет все свое, разве что они будут жить в одной комнате. Но на первое время, пока они только привыкают друг к другу, мальчик парень будет жить отдельно.Она по-прежнему называла его ?милым Морти? и целовала в щеку, а когда он приходил ночью в её кровать, не прогоняла. Копошилась в его волосах, приносила интересные книги и может немного подсадила на сладкое. Они смотрели мультфильмы про некоего Иисуса и она рассказывала ему своим приторным голосом, что он, Морти, незаменим.Это успокаивало, но совсем-совсем чуть-чуть.А когда мама смогла убедить его окончательно, в их жизнь внезапно?— хоть и предсказуемо?— влез мальчик парень, который ненавидит, когда его называют ?Ричард?. Которого зовут ?РИК! ТОЛЬКО РИК, ЗАПОМНИ ЭТО РАЗ И НАВСЕГДА!? и у которого в их первую встречу была какая-то дикая усмешка, будто он бродячий кот.Который разговаривал с зеркалами (и не бил их! Ух ты!) и умел готовить, и ненавидел жару, и никогда не звал его Мартином. И говорил, что дети бьющие его в садике?— тупые ублюдки. Он смеялся с его заиканий не высмеивая, а совсем по-доброму, помогая выговаривать ?Р?, чтобы то не было похоже на ?Гхрррх?. А ещё у него в кармане был складной крисывый нож-бабочка, татуировка на спине, а на руках?— целая куча шрамов.И он говорил. Много: и ночью, и днем, и счастливым, и злым, и шепотом, и криком……с кем-то, кого он называл ?Плесенью?.